- Нет, стихов не люблю… впрочем, не знаю, мало читал, только вот с сестрою. Одному некогда и скучно.
- А Пушкина?
- И Пушкина мало знаю.
- Вы, кажется, встречались?
- Да, в Кишиневе раз, давно. Всю ночь проговорили о политике и о бессмертии души.
- Ну и что же?
- Ничего. Как всегда, каждый при своем остался. Он доказывал, что Бога и бессмертия нет, а я ему, что этого доказать нельзя; тут все надвое: по сердцу - Бога нет, а по разуму - есть. Mon coeur est materialiste, mais ma raison s’y réfuse.
- Наоборот, казалось бы? - удивился Голицын.
- Нет, у меня так, - немного нахмурился Пестель, и в глазах его появилось выражение, которое и раньше заметил Голицын, как будто перед носом любопытного гостя захлопнулась дверь во внутренние комнаты хозяина; и тотчас заговорил о другом, рассказал, как Пушкин хотел к ним в Общество, да его нельзя - ненадежен.
По новому Адмиралтейскому бульвару вышли на Сенатскую площадь, к памятнику Петра.
Пестель обошел его, разглядывая с простодушным любопытством, потом остановился, приложил лицо к решетке и, глядя в лицо изваяния, как в лицо живого человека, долго молчал, словно забыл о собеседнике; наконец сказал по-французски, шепотом:
- А ведь тут пропасть: если конь опустит копыто, Всадник полетит к черту…
- Да, костей не соберет.
- И мы с ним.
- Разве мы - с ним?
- А где же?
- Вот змея под копытами лошади, - крамола, революция…
- Вы думаете? А Пушкин говорит, что с него-то, - кивнул Пестель на памятник, - с него и началась революция в России…
- И самодержавие с него же, - заметил Голицын.
- Да, крайности сходятся… Ну, так как же: мы-то с ним или против него? - опять, помолчав, спросил Пестель.
- Не знаю, - усмехнулся Голицын, - не знаю, как мы, Павел Иванович, а вы, наверное, с ним.
- Почему я?.. - проговорил Пестель, но уж опять рассеянно, как будто о другом думая; дверь во внутренние комнаты захлопнулась, и не дожидаясь ответа, внезапно простился, кликнул извозчика и уехал.
Голицын, оставшись один, долго еще вглядывался с тем же вопросом в лицо Медного Всадника: против него или с ним?
Ответа не было, и, наконец, решил: "А все-таки надо начать - с ним или против".
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Фотий в гробу полеживал с приятностью.
В доме графини Анны Алексеевны Орловой-Чесменской на Дворцовой набережной, где гостил по целым месяцам, он устроил себе подземную келью. В темный подвал, освещаемый только огнями неугасимых лампад, вела узкая лестница; пол мраморный, черными и белыми шашками; иконостас, блистающий золотом и драгоценными каменьями. Он любил их: в детской простоте, не зная цены деньгам, принимал в подарок от Анны блюдо рубинов или яхонтов, как блюдо земляники. Посередине кельи - гроб. Фотий спал в нем ночью, а иногда и днем отдыхал.
Анна сперва ужасалась, а потом привыкла, и гроб стал ей казаться диваном, тем более, что надоевшую черную обивку заменил он светлою, серебряным глазетом снаружи и белым атласом внутри, "дабы гроб светел был и приятен". Когда в одеянии подобносхимническом, нарочно сшитом по его заказу, как святые на иконах пишутся, лежал он в этом веселом гробу, Анна любовалась на него с умилением:
- Ах, отец, отец, как он мил!
Весь день провел Фотий в хлопотах и разъездах по делу Голицына; устал, измучился; вернувшись домой, завалился в гроб отдыхать. Выпить бы горячего укропника - укропник пил вместо чая, зелья бесовского. Но никто, кроме Анны, не умел варить, а ее дома не было, уехала с визитами.
Фотий сердился, ругался. Держал ее в строгости, помыкал, как последнею дворовою девкою. А все-таки с приятностью полеживал в гробу своем, благодушествовал, вспоминая последнее свидание митрополита с Аракчеевым.
Аракчеев исполнил обещание, данное государю: поехал к митрополиту и сделал попытку помирить его с князем Голицыным, но ничего не вышло. Сняв с головы белый клобук, митрополит бросил его на стол:
- Граф, донеси царю, что видишь и слышишь. Вот ему клобук мой. Я более митрополитом быть не хочу, с князем Голицыным не могу служить, как явным врагом церкви, престола и отечества!
"Аракчеев смотрел на сие, как на вещь редкую", - вспоминал впоследствии Фотий. Воистину, редкая вещь в России после Петра I, - белый клобук, венец православия, спорящий с венцом самодержавия.
Митрополита Серафима Фотий называл "мокрою курицею". Однажды, готовясь произнести проповедь, в присутствии императора Павла, преосвященный так оробел, что не мог произнести ни слова и должен был удалиться в алтарь. А намедни, собираясь в Зимний дворец по делу Голицына, трижды входил и трижды выходил из кареты; наконец Фотий захлопнул дверцы и крикнул кучеру: "Ступай!" А Магницкий поехал сзади на дрожках, и когда замечал, что кучер, по приказанию владыки, заворачивает в сторону, приказывал от себя ехать прямо во дворец. Вернулся владыка домой, весь мокрый от пота, "как бы из водопада был облит, - по слову Фотия: - такой у него был пот от страха царева".
Мокрой курице не бывать орлом, митрополиту Серафиму - Никоном. "От Фотия потрясется весь град св. Петра", - было пророчество. Не оно ли исполняется? Не потрясется ли Россия, вселенная от патриарха Фотия?
Прислушался к стуку подъезжавшей кареты. Не раздеваясь, в салопе, шляпке и вуали, запыхавшаяся, испуганная, вбежала в подземную келью графиня Анна.
Лицо плоское, круглое, красное, веснушчатое, как у деревенской девушки. Росту большого - гренадер в юбке. Лет под сорок, а умом ребенок. "Мозги птичьи", - говаривал Фотий. Но в глазах чистых, как вода ключевая, сквозь глупость ума ум сердца светился. Готовилась к тайному постригу; носила власяницу под шелковым фрейлинским платьем; всю жизнь замаливала грех отца графа Алексея Орлова, злодеяние Ропшинское - убийство Петра III.
Ходили слухи о блудном сожительстве Фотия с Анной, но это была клевета.
"Я, в мире пребывая, ни единажды не коснулся плоти женской, не познал сласти, - говорил Фотий: - чадо мое о Господе есть девица непорочная во всецелости. Сам Господь мне ее в невесты нескверные дал".
- Не моя вина, батюшка, - залепетала Анна бестолково и растерянно, вбегая в келью: - княгиня Софья Сергеевна без чая отпустить не хотела, о патере Госнере сказывала. Ах, отец, отец, если бы вы знали, какие новости!..
Княгиня Софья Мещерская, одна из духовных дочерей Фотия - большая сплетница, а патер Госнер - заезжий "проповедник Антихриста, сатана-человек, - по мнению Фотия, - публично изрыгавший хулу на Богородицу". При помощи Магницкого и обер-полицеймейстера Гладкова, заговорщики выкрали из-под станка листы печатавшейся книги Госнера, и Фотий сочинял по ним донос, желая приплести это дело к делу Голицына. В другое время о новостях расспросил бы с жадностью, но теперь пропустил мимо ушей: очень сердился.
Долго лежал, не открывая глаз, не двигаясь, точно покойник в гробу; наконец посмотрел на Анну в упор и спросил:
- Где пропадала, подол трепала, чертова девка? На гульбище, небось?
- Да, - потупилась Анна, краснея; лгать не умела. - Один только разок прошлась…
Весеннее гулянье в Летнем саду, куда изредка езжала Анна тайком от Фотия, называл он сатанинским гульбищем.
- Женишка не подцепила ли? Много их нынче там, по весне-то, кобелей бесстыжих, военных да штатских, за вашей сестрой, сукою, задравши хвосты, бегает.
- Ну что вы, батюшка! У меня и в мыслях нет, сами знаете…
- Знаю, что знаю. А ты бы хоть то рассудила, что уже не молода и красоты не имеешь плотской; то богатства токмо ради женихи-то подманивают, а денежки вытрясут - и поминай, как звали.
Поднял ногу из гроба, и с привычной ловкостью Анна стащила с нее смазной, подбитый гвоздями мужичий сапог.
- Ох, мозоли, мозолюшки! Ноют что-то, верно, к дождичку, - кряхтел он, подымая другую ногу.
На светлых перчатках у Анны - второпях не успела их снять - от смазных голенищ остались пятна дегтя.
- Думаешь, не знаю, девонька, что у тебя на уме? - усмехнулся вдруг Фотий язвительно: - знаю, голубушка, все вижу насквозь; вот, мол, какая особа, миллионщица, Орлова-Чесменского дочь, графиня светлейшая, ручки изволит марать о сапоги мужичьи поганые! А только мне на графство твое наплевать и на миллионы тоже. Тридцать миллионов - тридцать сребреников - цена крови. Знаешь, чья кровь? Грех отца знаешь? Ну, чего молчишь? Говори, знаешь?
- Знаю, - прошептала Анна, бледнея и опуская голову.
- А коли знаешь - кайся, отца духовного слушай. Аль отца по плоти взлюбила больше, чем отца духовного? Послушание паче поста и молитвы. Вот скажу тебе: "Анна, скажу, обругай отца!" Ты и обругать должна…
Она отвернулась и молча горько заплакала. Готова была терпеть все; но чтобы он над памятью отца ее ругался - не могла вынести.
- Ну, чего нюни распустила, дура? Любя говорю.
- Простите, батюшка! - сказала она, припадая к руке его и уже забыв обиду.
- Бог простит. Ступай, завари-ка укропничку.
Послышался стук в дверь.
- Кто там?
- Его сиятельство, князь Александр Николаевич Голицын, - доложил келейник.
Анна заторопилась, хотела бежать навстречу гостю.
- Стой! Куда? - удержал ее Фотий: - ничего, подождет, не велика птица. Давай сапоги.