- Четыре-то тыщи? Заступами да топорами отобьются. - И, досадливо махнув рукой, процедил сквозь зубы: - Давай, Андрей, поезжай, да смотри про голубя не забудь. - И стал спускаться к берегу, осторожно, неторопливо, чтоб конь не споткнулся, а он сам - гетман - не вылетел бы из седла.
К этому времени небольшие кучки литовских сорвиголов появились на гатях и попробовали пробиться на противоположный берег.
Впереди всех, красуясь алым плащом и золоченым шлемом, гарцевал известный всему войску забияка пан Коптя - писарь Яна Заберезинского.
Глинский видел, как татары, будто бы испугавшись храброго писаря, раздались в стороны, и Коптя, неистово размахивая саблей, ворвался в приготовленную ему западню.
Ордынцы сомкнулись, началась свалка, и через считанные минуты в середине побоища взметнулась высоко вверх пика с отрубленной головой храброго пана.
Литовцы - все враз - схватились за мечи и сабли и с криком пошли вперед сразу по обеим гатям.
Однако движение их не было равномерным, и оттого сначала на вражеском берегу оказалось войско правой руки и уже начало рубиться, а по левой гати только начали перебегать мелкие группки жолнеров.
Князь Михаил оглянулся и, заметив неподалеку долговязого белобрысого саксонца, призывно махнул рукой. Шляйниц в мгновение ока оказался рядом.
- Бумагу, карандаш, - сказал Глинский отрывисто.
Шляйниц, всегда имевший при себе писарское снаряжение, выхватил и то и другое из сумки, висевшей через плечо.
- Нагнись, - приказал Глинский, и Шляйниц покорно согнулся, подставив костлявую широкую спину.
Гетман что-то написал - быстро, размашисто.
- Эту депешу, Христофор, ты тотчас же повезешь в Вильну. Скачи одвуконь, пока хватит сил. Отдай ее только самому королю и расскажи всю правду о том, что видел здесь.
Саксонец, ни слова не говоря, крутанул коней и стал подниматься по крутогору. Оглянувшись, гонец увидел, как татары, яростно крича и дружно размахивая ятаганами и саблями, ворвались на правую гать и, повернув литовцев вспять, погнали их к берегу.
Уже на самом крутояре Шляйниц оглянулся в последний раз. Князь Глинский, припав к шее коня, мчался к левой гати, а за ним нестройной толпой еле поспевала свита. Бросив коней внамет, саксонец услышал частый и сильный грохот пушек и перекрывающий его неистовый крик: "Алла!"
На четвертые сутки, загнав коней, Христофор Шляйниц едва не замертво свалился у ворот Нижнего замка в Вильне.
Знакомыми переходами его провели к постели Александра Казимировича.
Стоявший в изголовье секретарь взял у саксонца депешу Глинского.
- Что там, дворянин? - спросил король.
- Не знаю, государь, - выдохнул Шляйниц.
- Читай, - велел Александр Казимирович.
- "Veni, vidi, vici", - по буквам прочел незамысловатую латинскую фразу Шляйниц и умолк, так как латыни не знал, а читал лишь по-немецки, да и то не враз.
- Что это значит? - спросил король, давно забывший детские уроки латыни.
Худой тонкогубый монах-секретарь осторожно заглянул в депешу через плечо немца.
- "Пришел, увидел, победил. Князь Михаил", - перевел секретарь.
Александр Казимирович удивленно поглядел на Шляйница:
- Так значит - победа?
- Не знаю, государь. Я уехал, когда татары повернули наше правое крыло и князь Михаэль ехал спасать от разгрома правое.
- Что все это значит? - со свистом выдохнул больной. - Или ты неточно перевел, Сильвестр?
- Я перевел точно, государь. Эту фразу знает каждый, даже самый плохой школяр. Так написал Цезарь римскому сенату, когда у города Зелы победил царя Понта Фарнака. С тех пор эти слова всегда означают только одно - победу быструю и полную.
- Сколько там было татар, дворянин?
- Двадцать две тысячи, государь.
- И все они пошли через реку?
- Почти все, государь.
- И ты уехал, и ничего больше не знаешь?
- И я уехал, и ничего больше не знаю, - эхом откликнулся Шляйниц, как это нередко случается с людьми, говорящими на чужом для них языке.
- Так зачем же князь Михаил послал тебя, если ты ничего не знаешь? Зачем?!
- Здесь все написано, государь, - твердо произнес Шляйниц, показывая на листок.
- Что написано? Что?! - тонким, слабым голосом закричал больной.
- Написано: "Пришел, увидел, победил", - с неколебимой уверенностью в совершеннейшей очевидности и абсолютной истинности этих слов повторил Шляйниц. И, преданно глядя в глаза Александра Казимировича, добавил с непреклонной решимостью: - Так, значит, и есть государь. Я много лет есть слуга князя Михаэль и знаю - мой господин ни разу не врать тебе. Если он написал - "победил", значит, так оно и есть.
На следующее утро, когда только-только занялась заря, стража на южной стене города увидела мчавшихся к городу всадников. Не низкорослые косматые бахмуты шли под ними, а длинноногие, поджарые скакуны, и не лисьи малахаи были у них на головах - мчались к Вильне русоволосые хлопцы, вертя над головой поднятые на сабли шапки.
Самые нетерпеливые из горожан, не снарядив коней, вынеслись им навстречу, без седел и стремян - охлюпкой, обхватив лошадиную шею руками.
И видели стоявшие на стене, как, встретившись, бросили они вверх шапки и, не поднимая их с земли, помчались к городским воротам, то воздевая руки к небу, то разбрасывая их в стороны, будто пытаясь в великой радости обнять весь мир.
Через считанные минуты город знал о великой победе над татарами. Гонцов по сто раз расспрашивали об одном и том же. Воины - радостные, гордые, охрипшие - говорили одно и то же: как бились они сами, что видели рядом, кто из товарищей пал, а кто остался жив.
И только на один вопрос не могли они ответить: как же князь Глинский, имея в два раза меньшее войско, сумел побить татарскую силу?
…Когда Глинский помчался от одной гати к другой, а Шляйниц только взобрался на крутой берег Лани, войско левой руки ринулось по левой гати через реку и ударило поперек во фланг татарам.
На правой гати ордынцы продолжали теснить литовцев к берегу. Но Глинский, видя, как гибнут они в неравном бою, ни одного жолнера не пустил им на подмогу, пока не увидел, как последние из живых бросаются в воду и плывут к своему берегу.
Когда никого из литовцев не осталось на правой гати, а Шляйниц наметом уходил к вагенбургу и услышал тысячеустый крик "Алла!", Глинский взмахнул платком, и с берега по рвавшимся через Лань татарам ударили двадцать литовских пушек.
Князь бросил через левую гать новые силы, и литовское войско, врезавшись в боевые порядки ордынцев, рассекло их надвое. Затем гетман резво взобрался на береговую кручу. Вместе с ним был только Осман - лучший лучник и соколятник.
- Смотри, Осман, вон туда. - Глинский ткнул пальцем в ту сторону, куда ушел князь Дрозд со своей тысячей всадников. - Смотри, не летит ли голубь?
Осман впился глазами в синее небо.
- Летит, князь, - проговорил он через короткое время.
Тогда Глинский, довольно хмыкнув, тронул коня с места и сказал Осману:
- Veni, vidi, vici, - мудреную фразу, которой турок совсем не понял и оттого спросил с виноватой озабоченностью:
- Чего, князь?
- Увидишь, Осман. Потом скажу.
Оказавшись у левой гати, сверкнул мечом:
- За мной, ребята! Руби Орду!
Дрогнула гать под ударами сотен копыт, и князь Глинский врубился в смешавшиеся уже, но все еще сопротивляющиеся ряды крымцев. Сеча закипела по всему пространству, и еще не ясно было, чья возьмет, как вдруг из ближнего леса вынеслась новая конная лавина. Русоволосые хлопцы князя Андрея Дрозда, размахивая острыми саблями, криками горячили длинноногих поджарых скакунов, уносящих их в битву.
Сломленные татары дрогнули и побежали.
- "Их гнали до реки Цепры. И так много было их самих и их коней в реке и прилегающем болоте, что литовцы переезжали на конях и переходили пешком по телам вражеским и их коням, - писал летописец. - А которые немногие из них с царевичами убежали, тех перехватывали по дорогам от Слуцка, от Петрикова, от Овруча, от Житомира, с Волыни. И очень мало из них возвратилось в Орду".
На следующее утро в шатер к Михаилу Львовичу явился Станислав Петрович Кишка. Помялся немного, смущаясь. Проговорил тихо, глядя в сторону:
- Ратное дело свершено, пан гетман. Теперь у всех нас иные государственные дела. И потому мы решили, чтоб ты остался при войске, а нас отпустил к больному государю, в помощь ему.
Глинский, вспыхнув, хотел крикнуть: "Кто это - "мы", кого это - "нас"?!" Но сдержался, обуздал себя и, опустив глаза, чтобы не выдали его блеском ярости и гнева, спросил таким же тихим голосом, каким говорил с ним пан Кишка.
- Мужи совета, Станислав Петрович, ныне крайне полезны недужному нашему государю. А я дня через два-три, поустроив воинские дела, и сам за вами двинусь. Надеюсь, что не все мужи совета отсюда с тобою поедут?
- Поеду я, Станислав Янович, Глебович и Заберезинский.
"Собрались, пауки, - подумал Глинский, - станут плести сети вокруг Александра Казимировича, выставлять себя героями, а меня чернить и хаять. Ну, да не тот человек великий князь. Он им всем хорошо цену знает". Ответил радушно, почти приветливо:
- Поезжайте, Панове. Счастливой вам дороги! Порадуйте государя.
Кишка поклонился и вышел.
"Мои герольды попадут в Вильну на трое суток раньше вас, Панове. Пока вы со своими обозами да скарбом потащитесь, они уже всей Литве и Белой Руси расскажут правду о битве на Лани, - с мстительной радостью подумал Глинский. - А мое место на самом деле при войске. С ним я победу добыл, с ним и в Вильну войду".