- Ух! - тяжело вздохнул раскрасневшийся юноша, выныривая из самой гущи. - Я еле жив. Мне отбили все бока, отдавили ноги. Хуже всего, я… я потерял сандалию! Это мои самые лучшие сандалии. Что теперь скажет моя жена? Она такая ревнивая, Сократ! Я знаю ее, прекрасно знаю. Она скажет - мою сандалию украла любовница и отнесла ворожее…
Даже Великий хулитель не удержался от улыбки.
- Ну, что же мы стоим! - воскликнул нетерпеливый Аполлодор. - Нас ждут друзья! - И запрыгал впереди в одной желтой сандалии. Они с трудом протиснулись в гогочущую толпу и встали рядом с Федоном и Гермогеном.
Два потрепанных петуха, белый и огненно-красный, пружинисто вышагивали друг перед другом, делая вид, что отыскивают зерна.
- Что здесь такое? - удивленно воскликнул мудрец. - Кажется, Фрасимах с Брасидом не поделили почести?
Толпа дружно грохнула: шутку Сократа приняли. Два афинских стратега были известны не только взаимной враждой, но и тем, что одевались с подчеркнутой разницей: если Фрасимах появлялся в Народном собрании обычно в белом плаще, то Брасид предпочитал красный.
- Бей его, Брасид! Клюй в самое темя!
- Не уступай славы, Фрасимах!
Два петуха, подкормленные для азарта чесноком, сшибались в яростном поединке. Клубился пух, сыпались на брусчатку красные и белые перья. "Фрасимах", наконец, изловчившись, вцепился "Брасиду" в горло.
- Так его, Фрасимах, так!
В толпе уже недружелюбно поглядывали друг на друга.
И вдруг свистнули в воздухе тугие жгутья, с треском упали возле "Фрасимаха". "Первый стратег", испуганно крича, отскочил в сторону, и одновременно с этим резким хлопком плетки скифа-стражника около Царской колоннады высоко и гортанно пропела труба глашатая.
- Всем разойтись! Слушать глашатая! - Огромный скиф глядел внушительно и непреклонно.
Хозяева, переругиваясь, разбирали своих петухов. Зрители потянулись к трибуне глашатая.
- Тихо! Слушать глашатая! - И снова резкие сухие хлопки.
Стихали ряды, ворчали, словно большой и ленивый зверь. Глотатель огня тушил ногами зажженную паклю. Гимнастка в белой юбочке, только что кувыркавшаяся на деревянном круге, уставленном мечами, стояла теперь неподвижно, опершись тонкими руками о бедра. Зловеще смотрели в небо обоюдоострые мечи. Лишь, пьяненький простолюдин, которому кто-то из шутников надел на голову выдолбленную тыкву, продолжал безмятежно сидеть на мраморном постаменте, служившем когда-то основанием Зевсу Рыночному. Он щурил красные, как у судака, глаза и беспрестанно икал.
- Слушать глашатая! Слушать!
Сократ и его друзья, притиснутые толпой, оказались рядом с трибуной. Мудрец с усмешкой глядел, как бегает на своем возвышенье бритоголовый глашатай, рассылая во все стороны гортанные пугающие звуки.
- Слушать!
Вдруг что-то белое мелькнуло над головой глашатая, на миг растворилось в солнечном луче и вновь показалось.
- Нике! Мой голубь! - воскликнул горбун и хотел было поднести ко рту свою кривую, из бычьего рога флейту, но чья-то рука остановила его.
Глашатай уже выкрикивал первые слова:
- Агрий, сын Хрисиппа!.. Был обвинен… в порубке… священной маслины… и… воровстве! Наказание - смерть!
- Ион, сын Стратона! Обвинялся в оскорблении… священных мистерий… в честь Деметры!
И падали тяжелые слова в толпу: "смерть", "изгнание", "смерть", "смерть"…
Нахмуренный человек держал под мышкой красного петуха и не замечал, как с исклеванного гребня падают на его белый плащ алые капли.
Печальным надгробьем темнела трибуна, и белый голубь кружил над дальними рядами, выискивая своего хозяина.
Толпа покачивалась, словно море. Когда глашатай замолкал, чтобы выкрикнуть очередное имя, море стихало, тревожно поигрывая барашками голосов, но когда называлось имя или оглашался приговор, где-то в глубинах моря, постепенно нарастая, рождался странный гул. Этот гул скорее всего походил на мощный циклопический вздох, и трудно было понять, что явственнее слышалось в нем: то ли дружное сожаление, то ли позорное облегчение, оттого что не они, а совсем другие люди обречены на долгое изгнание или насильственную смерть.
- Сократ, сын… ниска! - прокричал глашатай.
"Неужели мне вынесли приговор без суда?" - Мудрец удивленно взглянул на Херефонта и понял, что ослышался: Великий хулитель даже не повернул к нему своей живописной головы.
"Клянусь Истиной, друзья ничего не знают! - успокаиваясь, подумал Сократ. - Они и не подозревают о доносе!".
Сам он узнал о доносе только вчера от случайно встреченного архонта-басилевса, в ведении которого находились дела о религиозном кощунстве. Басилевс, мельком упомянув Мелета и тем самым дав понять, что дифирамбический поэт - фигура второстепенная, прямо спросил, чем же он, Сократ, насолил кожевнику Аниту, человеку богатому и очень влиятельному в демократической партии. Сократ тогда отделался шуткой: "Вероятно, Аниту, как и многим другим, не нравится, что я, походя глазами на рака, стараюсь всю жизнь ползать прямо…"
Этот кожевник, вероятно, всерьез считает его погубителем законов и развратителем молодежи - недаром он запретил своему сыну беседовать с "ловцом невинных душ". Права старая жрица, наставлявшая его в юности: "Если ты будешь говорить правду, тебя возненавидят люди, а если неправду - боги". Вспомнились ему слова и одного из его учеников, Алкивиада, сказанные в минуту пьяного откровения: "Ты прекрасный человек, Сократ, и все же мне иногда хочется, чтобы тебя вообще не было на свете…"
Кажется, тучи над его головой сгустились как никогда. Что же, настоящий философ скорее перенесет несправедливость, чем попытается ответить злом на зло…
- Смерть! - вытирая пот со лба, прокричал глашатай, и мудрец с какой-то особенной ясностью ощутил в себе спокойствие и твердость, глубоко, с замиранием сердца воспринял тяжкий вздох толпы и это прекрасное афинское небо над нелепым четырехугольником трибуны.
- Я знал Исократа! - негромко заговорил Федон. - Это был благородный человек. Жена так любила его. Бедная Эринна!
Откричал свое глашатай, исчез, а люди еще стояли, тупо глядя на трибуну, и вдруг разом завозились, стали расходиться.
- Что же мы стоим? - забеспокоился златокудрый Аполлодор. - Может, заглянем в книжную лавку? Я там видел басни Эзопа. Удивительные басни, Сократ!
Мудрец встрепенулся и пошел коротким шажком. Друзья последовали за ним. А рынок уже привычно погудывал, покрикивал, поигрывал неизбывной силою.
У мраморного постамента, где сидел осовевший поклонник Вакха, раздался громкий смех. Это пьяненький, задремав, свалился на какого-то длинноволосого щеголя. Получив крепкий пинок, пьяненький стал на четвереньки, словно готовясь облаять обидчика; большая оскобленная тыква с прорезями губ и глаз упала с его головы и покатилась крутым полукружьем.
- Ха! Он потерял голову! - закричал какой-то шутник.
Пьяненький, тараща красные глаза, бросился догонять тыкву, но в тот момент, когда он нагибался за ней, чья-то нога ловко поддела "голову", и она покатилась дальше, смеясь четкой прорезью рта.
Хохот нарастал. "Голова", судорожно мотая обрубком стебля, покатилась прямо под ноги Сократу. Мудрец как-то весь подобрался - ощущение того, что катилась настоящая голова, было довольно сильным - и уже отдавал свою палку Аполлодору, чтобы поднять тыкву, но снова мелькнула чья-то нога… Пьяненький, расталкивая любопытных, опять ринулся за своей тыквой. Он уже настигал ее, смешно, как куролов, растопыря руки; уже нагибался, чтобы достать - она была так близко, - но кто-то ловко прыгнул на тыкву - раздался хряск, и остатки желтоватой мякоти облепили мостовую.
Пьяненький заплакал, горько, безутешно.
- Зверье! - взревел Великий хулитель.
Толпа развалилась, давая дорогу Великому хулителю. Он шел напролом, не обращая внимания на подымающийся ропот, и сзади, в безлюдном промежутке, следовали его друзья. Возле Персидской арки горбун остановился резко, словно давая понять, что не намерен идти дальше.
Мудрец тронул за руку Великого хулителя.
- Стало быть, ты не хочешь в книжную лавку?
Горбун отрицательно мотнул головой.
- А к Симону ты придешь?
- Нет, Сократ! Вы уж без меня поищите истину. А я… - Херефонт невесело усмехнулся, - пойду играть с ребятишками в бабки. Он обиженно, по-детски засопел, круто повернулся и, тяжело переваливаясь, пошел прочь.
- У-устрицы! - неслось ему вслед.
Обвинение против Сократа было помещено не только в храме Совоокой. Узкие, как надгробные стелы, скрижали стояли еще в храме Великой Матери богов и в портике Кариатид, небольшом тенистом местечке, где любили собираться афинские поэты и философы.
2
Когда же оно было брошено, зерно обиды?
Как-то, случайно зайдя в портик Кариатид, Мелет заметил группу людей: одни сидели на мраморных скамейках, другие, в числе которых был Сократ, расхаживали взад-вперед по затененному коридору и о чем-то спорили. Начинающий поэт подошел ближе, прислушался.
- Что ты говоришь, Сократ? - удивлялся высокий, бедно одетый юноша. - Я не могу с тобой согласиться. Выйди-ка на рыночную площадь и крикни: "Гомер не мудр!", "Эсхил - обычнейший человек!" - и тебя враз засмеют, побьют палками.
- Пощади меня, дорогой Гермоген! - с улыбкой взмолился Сократ. - После твоих речей у меня и впрямь заломила спина. Но что поделать, мои мысли текут по прежнему руслу!
- Нет, Сократ! - настаивал на своем юноша. - Кит не родит черепаху, от обычного человека не родятся бессмертные трагедии.