- Успокойся, дружище. Мой "Демонион" не обещает близких бед.
Подошли двое любопытных, один круглолицый, приземистый, словно куль с зерном, другой, повыше, - осанистый, чернобородый. Этот чернобородый сразу же не понравился Херефонту. Все вызывало раздражение Великого хулителя: и как этот человек стоял - пряча руки за спиной, и как он смотрел - оценивающе, с прищуром, и даже голубая лента, окаймляющая его плащ.
- Ах, какие божественные лица! - глумливо воскликнул горбун. - Ты посмотри, Учитель!
Мудрец словно не слышал Великого хулителя. Он стоял, опустив голову и глядя туда, где выпирали из-под земли облупившиеся на сгибах корни Вечного платана. Горбатые корни подступали к ногам мудреца и сливались с ними, темными, натруженными, как у землепашца; казалось, этот старик, маленький, большелобый, связан с могучим деревом какой-то единой судьбой и мудрым долготерпением.
- Что же вы молчите, фиалковенчанные? - не унимался горбун. - Или ваши уста скреплены государственной печатью? Сорвите печати! Пролейте божественный елей!
- Я вижу, твой язык ковали на наковальне хулы, - медленно, без особой охоты заговорил чернобородый. - Ты бесчестишь великий город и его людей. Разве не у нас прекрасные храмы? Разве не мы ценим мудрость и добродетель? - Его глаза остро прищурились. - В другом государстве тебя давно бы четвертовали или сожгли в смоляном мешке!
- На кол… Сразу же на кол… - пробормотал толстяк и, оглянувшись по сторонам, испуганно умолк.
- Чем тебе не по душе наши нравы? - продолжал чернобородый. - Знаешь ли ты, какие нравы в Фессалии? Фессалийцы…
- Жалкий раб! - Херефонт вспыхнул, словно просмоленный факел. - Ты всегда найдешь эфиопа, который чернее тебя. Торопись на Пникс! Внимай лживым речам своего Фрасимаха! Я вижу, тебе по душе словесный пурпур. Фрасимах! - Пламя ярости, мигом перебросилось на первого человека в Стратегионе. - Раб лести и лжи! Глупец, забывший о смерти! Что он оставит родным Афинам? Пустую казну и неверие? Гору ненужных речей?
- Афина-Градодержица! - взмолился толстяк. - Так поносить великого человека!
- Великого? - жутким шепотом произнес Херефонт, и впечатлительный толстяк сразу съежился. - Ты говоришь: великого? А почему же ты не называл Фрасимаха великим, когда он был обыкновенным подьячим, а его отец торговал на рынке сырой мукой? - Для горбуна, жившего на Агоре, не существовало тайн. - Что же ты молчишь? Или мудрость и порядочность выдаются вместе с жезлом? Великий Фрасимах! У меня начинаются колики… И это ничтожество называет себя потомком Океана? Да этого великого не назначили бы раньше и разливальщиком вина!
- Что его слушать? Он сумасшедший! - сказал чернобородый.
- И пьяный! - оживляясь, поддержал толстяк.
- Цыц, воронье! - крикнул горбун и замахнулся фляжкой.
Парочка попятилась, скрылась в толпе. Только плевок чернобородого остался на белом камне. Великий хулитель запрокинул фляжку и, морщась, сделал несколько глотков. Он пил и старался не глядеть на Учителя.
- Кажется, ты пьешь сладкое хиосское? - спросил мудрец, подымая глаза.
- Да, ты не ошибся, Учитель!
- Почему же ты морщишься, как от уксуса?
- Уже осадок, Сократ! - Горбун вытер дрожащие губы. - Скоро покажется дно…
- А не кажется ли тебе - в твоем, сосуде одна горечь?
Великий хулитель промолчал, только провел рукою по горлу, словно его душила невидимая петля. Мудрец положил палку и узелок на землю, но садиться не стал; в его глазах, выпуклых, как у приморского краба, мелькнула веселая живинка. Сделав большой, не по росту шаг, Сократ склонился над Великим хулителем и стал с потешным старанием ощупывать его мышцы.
- Клянусь собакой, у тебя не мускулы, а лебяжий пух. Обязательно сходи в палестру и займись борьбой!
Херефонт фыркал, лениво отстраняясь. После припадка ярости, изнурившего его, он был не очень-то склонен к шуткам.
- У меня достаточно сил, Учитель! - натужно улыбаясь, проговорил Великий хулитель. - Я могу и сейчас разломить подкову.
- Возможно, ты и сильнее железа, - сказал мудрец. - Однако я видел своими глазами, как гнев положил тебя на обе лопатки. Гнев и раздражение - плохие спутники во владеньях Истины. - Сократ убрал руки с плеч Великого хулителя и направился к своему узелку.
- Отведай-ка это, несравненный победитель! - Сократ протянул пол-лепешки Великому хулителю. - Ксантиппа кланяется тебе.
- Ксантиппа? - переспросил горбун, неловко, обеими руками, принимая подарок.
- Похоже, ты удивлен?
- Как же не удивляться, Учитель? Говорят, она стала настоящей фурией!
- Не верь слухам, мой друг!
Горбун задумчиво погладил шершавую лепешку. Он всегда оттаивал сердцем и немного расстраивался, получая "подарки Ксантиппы". В эти минуты его ожесточенное лицо становилось по-детски мягким и доверчивым; казалось, он вспоминал о той, единственной и прекрасной, которая в снах и мечтах могла принадлежать только ему.
- Как она добра ко мне! - пробормотал горбун, пряча лепешку за пазуху.
- А ты знаешь, где другая половинка?
Мудрец сел и, беззлобно посмеиваясь, начал рассказ о злополучном мельнике. Солнечный зайчик, веселый и одинокий, резвился на его бороде.
Великий хулитель хрипел и трясся.
- Ах, Филонид! Бедный брат мой! - потешался горбун, размахивая фляжкой. - Мы так похожи с тобой! Ты ешь безо всякого аппетита, а я пью, не ощущая жажды!
И вдруг как-то внезапно, будто сговорившись, они замолчали, потупили головы. И так, в полном, отрешенном безмолвии, они сидели довольно долго, не замечая рыночного шума, и цикада названивала им в пыльных кустиках цикория.
Аполлодор, веселый, жизнерадостный, налетел синецветным вихрем.
- Что же вы торчите тут? Я обежал весь рынок…
- Ты прыгаешь, как осел, нажравшийся ячменя! - проворчал Великий хулитель. Юноша и бровью не повел. Он продолжал токовать восторженно и самозабвенно.
- Пойдемте же к рыбным рядам! Там, знаете, какие петушиные бои? Федон, Гермоген - они все там. Ждут. Да, Сократ, где мы сегодня собираемся? Опять у башмачника Симона? Ты знаешь - я совсем забыл! - вчера приехал Симмий из Элиды. Говорят, ученейший человек! Я сам его видел! На нем красные сапоги с золотыми пряжками. Удивительные сапоги, Сократ! Федон обещал свести его с тобой. Вот будет бой! Клянусь Двенадцатью богами, тебе придется нелегко, Сократ!
- С Сократом воевать легко! - улыбнулся мудрец, подымаясь. - С Истиной гораздо труднее… Чтобы постичь ее, милый Аполлодор, нужны не только знания, но и прямота и доброжелательность. Иные слишком высоко ставят свои знания и ученость. А ведь согласитесь, друзья, многознайство - далеко не многомыслие… Вставай же, Херефонт! Кажется, ты обожаешь петушиные бои?
Горбун, не переставая ворчать, засунул фляжку под линялую шкуру, и все трое направились к рыбным рядам. Непоседа Аполлодор забегал вперед, возвращался.
Рыбные ряды обдали их густым пряным запахом, праздничным многоголосьем.
- Устрицы! Свежие устрицы! - бубнил старик - с красными просоленными руками.
- Кре-еветки! - пел чей-то голос. - Кре-еветки!
И грубо, басовито, могучим голосом Посейдона:
- Морские ежи! Берите ежей!
Устало:
- Лещи! Дешевые лещи!
И радостным, раздирающим голосом:
- Угри! Копайские угри!
Загудел, зазвякал сигнальный колокол: подъехала новая повозка со свежей рыбой. Бурливая волна прокатилась по рядам, и с новой силой ударили голоса торговцев. В этом живом потоке Сократ чувствовал себя как в родной стихии. Ему приветственно махали - тут многие знали Сократа, - и он успевал отвечать на приветствия. Его сильно толкали, но он не замечал толчков. Херефонта и Аполлодора то относило, то прибивало к Сократу - они напоминали детей, попавших в штормовое море.
- Сократ, сверни направо, к будке! - кричал Аполлодор. Юноше казалось, что у камышовой торговой будки меньше народа.
Яростно пыхтя и на толчки отвечая толчками, продирался Великий хулитель.
- Привет тебе, внимательнейший Феофраст! - заговорил Сократ, подходя к одному из покупателей, сын которого за большую плату брал уроки мудрости у софиста Поликсена, человека невежественного и самоуверенного. - Вижу, с какой осмотрительностью ты выбираешь рыбу. Похвально, весьма похвально.
Феофраст неохотно оторвался от жирного палтуса, недоверчиво уставился на Сократа: от этого старика, признанного Дельфийской пророчицей самым мудрым среди эллинов, можно было ожидать подвоха.
- Надеюсь, на твоем столе окажется самая вкусная, самая свежая рыба, - продолжал мудрец. - Но скажи мне, чадолюбивый Феофраст, не следует ли больше опасаться испорченного разума, чем испорченного желудка?
Кто-то захохотал. Феофраст беспомощно, по-рыбьи шевельнул ртом. А Сократа как не бывало. Его голова, подобно поплавку, уже колыхалась в другом месте. Философ с добродушным видом задавал простые, но каверзные вопросы: он указывал на достойное презрения и осмеяния, считая, что это равносильно исправлению пороков и недостатков.
Наконец рыбные ряды кончились, и Сократ с Херефонтом оказались на площади. Они остановились, чтобы подождать Аполлодора.