* * *
В урочный час Турсун начал цепочку мучительных процедур, которые делали из разбитого старика-ревматика величественного начальника барских конюшен. Он еще не завершил один из первых этапов, – когда ноги уже были спущены с чарпая и касались земли, а ладони упирались в трости, чтобы оторвать от матраса остальную часть тела, – как за дверью вдруг послышался странный шум. Сначала умоляющий голос Рахима:
– Не входи, умоляю, не надо. Даже тебе нельзя. Никому. Никому.
Разгневанный голос Уроза отвечал:
– Отцепись, отпусти мой кафтан, бача. Отойди, а то, клянусь Пророком…
Турсун почувствовал, как кровь прилила ему к лицу, отчего лицо утратило свое обычное сдержанное выражение и исказилось от панического страха. О Аллах! О Всемогущий! Оказаться застигнутым в таком состоянии, позволить увидеть то, что он хранил в глубочайшей тайне! Предстать – хуже, чем голым, – в длинной ночной рубашке, без чалмы, взлохмаченным, наполовину парализованным, сидящим на краю чарпая с лежащими на нем вперемешку помятыми, скрученными, скомканными простынями и одеялами, вцепившимся обеими руками в эти инвалидные подпорки! О Всемилостивейший, выставлять напоказ свою старость и свое отвратительное бессилие! И перед кем? Перед человеком, которому как никому другому из живущих нельзя показываться в таком виде! Перед Урозом, своим сыном!
Из прихожей послышались шум ударов и стоны Рахима: "Руки… О, мои руки!" Ручка двери скрипнула.
"О, Всемогущий", – взмолился Турсун. Он предпринял чудовищное усилие, пытаясь оторвать от проклятого ложа массу своего тела, чтобы бросить ее к двери, к этой деревянной створке, которая сейчас была его единственной защитой, его щитом, его спасением, чтобы не дать двери открыться. Но тело его не послушалось. Дверь распахнулась. Вошел Уроз.
Щеки и лоб Турсуна залила фиолетовая краска бесчестия, кровь забилась в висках и сделала совсем синими жилы у него на шее. Он попытался было закрыть лицо руками. Но не закрыл. Кровь так же быстро отхлынула, как и бросилась в голову. Грудь задышала ровнее. Сердце стало биться нормально. "Почему, о Всевышний и Мудрейший, почему?", – спрашивал себя Турсун. Ответ пришел из прихожей, где закрывавший дверь Рахим жаловался:
– Прости меня, хозяин. Он ломал мне пальцы своими деревяшками.
Тут до Турсуна полностью дошло то, что он понял еще раньше. Уроз ворвался к нему, но он пришел на костылях. Воплощение гордыни, этот человек отбросил гонор, спесь и надменность. Он пришел к нему, не думая о костылях, о том, как болтается штанина на ампутированной ноге, как жалобно постукивает дерево о землю.
"А ведь и в самом деле, разве у нас с ним есть что-то такое, что мы должны друг от друга скрывать?" – подумал Турсун с удивлением и такой наивной радостью, что даже не сразу осознал это.
Подойдя к чарпаю, Уроз воскликнул:
– Надо было, очень надо было поговорить с тобой до того, как ты отправишься в конюшни.
Турсун произнес миролюбиво:
– Я слушаю тебя…
– Мокки хочет жениться, – еще громче воскликнул Уроз.
– Я знаю, – отозвался Турсун. – Вчера, пока ты скакал в степи, Аккуль сказал мне об этом. Мокки думает о его дочери.
– Он уже выбрал, – глухо проговорил Уроз. – Но мало взять жену. Надо построить дом, кормить семью. И для этого этот пес, эта свинья, хочет продать Джехола.
– Джехол принадлежит ему, – сказал Турсун вполголоса. – Он может делать с ним все, что хочет.
– Нет! Клянусь Пророком, нет! Джехол отсюда не уйдет, – ответил Уроз.
И при каждом крике он ударял о землю костылем.
– Осторожнее, – предупредил Турсун. – Упадешь.
Он увидел, как Уроз покачнулся на своей единственной ноге. Чтобы поддержать его, он протянул руку. Палка выпала у него из руки и покатилась на землю.
"Два инвалида", – подумал Турсун и тут же забыл об этом, как забыл и то, что сидит в одной рубахе на неубранной постели… Неприкрытая боль Уроза… его откровенно инвалидные жесты…
– Присядь, – предложил Турсун.
Несмотря на взъерошенные после сна волосы и всклокоченную бороду на изрытой морщинами шее, на лице Турсуна вновь можно было видеть обычные достоинство и твердость. Уроз присел на край чарпая, держа костыли рядом с собой.
– Так что случилось? – спросил Турсун.
– Конь мне нужен, – с диким упрямством настаивал Уроз.
– На земле много других лошадей, – заметил тихо Турсун.
– Но Джехол один, – ответил Уроз. – Единственный.
Турсун молча покачал головой. Он знал сотни и сотни всадников, и каждый из них, если любил свою лошадь, был вот так же убежден в ее неповторимости. Если она уступала другой в скорости, значит, была более выносливой, более умной, более веселой, более преданной, чем другие. Да, это прописная истина, все всадники похожи друг на друга, когда они любят своих лошадей. Но Уроз?
Тот спросил:
– Ты молчишь? Почему? Разве тебе не известно лучше, чем кому-либо на свете, что из всех скакунов Джехол самый быстрый, самый ловкий, самый смелый и самый благородный. И самый красивый.
Турсун по-прежнему кивал головой.
– А ведь еще вчера, когда тебе привели коня, ты вроде и не замечал всего этого.
– Я не знал его тогда, – ответил Уроз.
И он рассказал, что он проделал с Джехолом накануне и что Джехол сделал для него. Слушая его, Турсун вспоминал молодого жеребца, убитого им, и все ниже и ниже склонял голову от жалости, которая казалась ему тяжелее всех прожитых лет. Жалость к сыну? К себе самому? К лошадям? К людям? Мысли о тяготах жизни?
Уроз умолк. Турсун поднял голову и спросил:
– Какую цену назвал Мокки? Сколько?
Не замечая, что он повторяет вчерашний жест своего бывшего саиса, Уроз загнул палец и стал перечислять:
– Калым.
Загнул другой.
– Дом.
Загнул еще одни.
– Деньги на обзаведение хозяйством.
И стал с беспокойством смотреть на Турсуна, а тот, положив ладони на трость, которая у него осталась, сидел, согнув могучую спину, прикрытую старой рубашкой, и не спускал глаз с задубевших, деформированных ступней.
– Ладно, – прервал наконец свои размышления Турсун. – Ладно… За калым я перед Аккулем поручусь. Дом? Есть мой дом в Калакчекане. А в качестве средств на хозяйство – мой земельный участок.
Впервые с момента, когда он ворвался в комнату, Уроз почувствовал неудобство от своего вторжения. И гордость его была тут ни при чем. Он уже не думал о ней. В нем заговорило чувство справедливости: отец отдавал ему слишком много.
– Калакчекан? – сказал он с вопросом в голосе. – А разве ты не собирался… когда-нибудь…
– Этот день еще не скоро наступит, сын мой, – воскликнул Турсун.
И никогда он не был так искренен. Думать об отставке? Ему? Когда Урозу так нужна его помощь. И еще долго будет нужна. До конца дней. Легко оперевшись на палку, он уже стоял, прямой, массивный.
"Какие у него молодые глаза", – подумал Уроз.
Тут тень пробежала по лицу старика.
– Видишь ли, дом в Калакчекане, – задумчиво сказал Турсун, – это дом…
Он остановился. Уроз, наверное, полагает, что его мать еще жива. По какому непростительному упущению он, Турсун, забыл сообщить сыну?.. Конечно, после возвращения Уроза произошло столько событий, с такой скоростью они сменяли друг друга…
– Должен тебе сообщить, – продолжил Турсун. – Твоя мать умерла…
– Мне сказал об этом Великий Пращур, когда я встретил его у кладбища кочевников, коротко ответил Уроз. – Мир праху ее.
– Мир праху ее, – медленно сказал Турсун. – Это была хорошая женщина. Да… Поистине она была лучше, чем я в моем безразличии думал о ней.
И хотел продолжить разговор о покойнице. Уроз нетерпеливо повторил:
– Мир праху ее.
И выпрямился на своих костылях.
– Так как, сынок? – тихо спросил Турсун.
– Я хочу сейчас же… передать Мокки… твои слова… – сказал Уроз.
– Давай, иди! – отвечал Турсун.
Уроз сделал было уже резкое движение в сторону выхода. Но повернулся на костылях и приложился губами к правому плечу отца. И ничто, никогда не было ему так дорого, не пахло так приятно, как этот кисловатый запах ночного пота и старости, шедший от рубашки отца.
Несколько размашистых шагов, и он был уже на пороге комнаты.
– Закрой, закрой как следует, закрой дверь, – крикнул испуганно Турсун. – И пусть Рахим ждет меня, как всегда.
IV
ХАЛЛАЛ
Через неделю Осман-бай дал торжественный обед в честь своего чопендоза Салеха, который привез в Меймене приз Королевского бузкаши.
Эта отсрочка была продиктована необходимостью. Много времени ушло на рассылку сотен приглашений, в том числе в далеко расположенные селения. Надо было также собрать стада барашков, горы фруктов и овощей. А еще – созвать мясников, поваров, пирожников, подсобных работников. Вытащить из кладовых ковры, матрасы, подушки и бесчисленную посуду…
Утром в назначенный день Турсун, закончив обычный свой осмотр коней, отправился на место, где должно было проходить празднество.
Место это в имении прозвали Озером Почета. Говорят, что так назвал его дед Осман-бая. Во всяком случае именно при нем был выкопан и обложен кирпичом большой четырехугольный пруд, в который подавалась вода из нескольких арыков и ручьев. Тогда же по его приказу были высажены березы, буки и тополя, образовывавшие теперь высокие плотные аллеи, строго параллельные берегам бассейна. И вот уже на протяжении трех поколений на ухоженных газонах между деревьями и берегами пруда проходили самые важные в имении и даже во всей провинции празднества.