- Я сделаю все, что надо, бабушка, - успокоила ее девушка.
На перроне Венского вокзала было шумно, пахло дымом, сновали носильщики. Сквозь стеклянную крышу било яркое, утреннее солнце. Федор, в отлично скроенном, светло-сером, летнем костюме, с шелковым галстуком, сидел, закинув ногу на ногу. Он курил папиросу, просматривая газеты. Его поезд на Бреслау и Берлин, отправлялся через полчаса. Багаж был уже в вагоне.
Он ездил налегке, с одним портпледом испанской кожи. Визит в Германию предполагался короткий. О фрейлейн Корнелии Брандт так ничего известно и не было. Федор намеревался сам, лично, проверить на месте, куда делась бывшая ассистентка придворного врача.
- Не могла же она сквозь землю провалиться, - пробурчал Федор себе под нос, отпив кофе.
Рыжие, красиво постриженные волосы шевелил теплый ветер.
- Войну мы проиграем, - мрачно хмыкнул Федор, - британцы, кажется, решили снести Севастополь с лица земли. Адмирал Корнилов погиб, на Малаховом кургане, а если еще и Нахимова убьют... Хотя у нас там флота нет, пусть убивают, - Федор улыбнулся. Достав свой блокнот, он покусал серебряный карандашик:
- Когда вернусь в столицу, надо будет поговорить с его величеством касательно моей задумки. Нам отчаянно надо пополнить бюджет. Вряд ли кто-то будет против такого. Зачем России эта безжизненная пустыня на краю света?
Они приехали в Варшаву вчера вечером. Федор обеспечивал безопасность будущего наместника Царства Польского. Разместив, его в правительственной резиденции, Федор сам проверил и проинструктировал агентов охраны. Он, весело, сказал: "Через месяц мы с вами увидимся. Занимайтесь делами, и не волнуйтесь. Поляки, после того, как мы треть их отсюда в Сибирь сослали, более не опасны".
Он потушил папиросу, и полюбовался высокой, стройной девушкой. Та стояла, изучая расписание поездов, вывешенное на стене вокзала. Изящная, черноволосая голова была украшена шпильками с жемчугом.
- Когда я женюсь уже, - вдруг, тоскливо, подумал Федор: "Черт с ним, с приданым, у меня денег достаточно. Хочется каждый вечер видеть в постели красивую женщину, а не какую-то колоду. Все, что пока предлагали, иначе, как колодами, и не назовешь. Или синие чулки, любительницы философии. Ради Бога, пусть женщина читает, но что-нибудь легкое, не обременяющее разум. Впрочем, у них и разума-то нет. Мне жена нужна не для того, чтобы с ней о панславизме разговаривать, - Федор, невольно усмехнулся.
Девушка обернулась и посмотрела ему в глаза. У нее были белые, нежные щеки, черный локон спускался на прикрытую кружевом шею.
- Вот он какой, - Хана Горовиц отвела взгляд, - правильно мне бабушка сказала: "Сходи, посмотри на него, ничего он тебе, конечно, не сделает". Мы с ним и не увидимся больше. Очень хорошо.
Она натянула перчатки и пошла к выходу со станции. Свернув газеты, Федор услышал девичий голос, что спрашивал его по-польски: "Пан больше ничего не желает?"
- Вы в российском городе, - холодно заметил Федор, бросая на стол монеты, - извольте говорить на языке империи, а не на вашем ляшском наречии, сударыня.
Девушка в фартучке и наколке густо покраснела. Федор увидел слезы у нее на глазах. Ударили в колокол, носильщики сновали по вокзалу, крича: "Поезд на Бреслау отправляется через десять минут! Пассажиры, займите свои места!".
Он нашел свое отделение. Присев на бархатный диванчик, Федор заставил себя не вспоминать дымные, серые глаза незнакомой девушки. "Поеду в Баден-Баден, - решил Федор, - опробую рулетку, а по возвращении женюсь, обязательно. Пусть на бесприданнице, неважно. Я просто хочу, чтобы меня любили".
Поезд тронулся. Он опустил веки и задремал. Ему снилась та девушка, на перроне Венского вокзала. Она, внезапно, обернулась фрейлейн Корнелией, высокой, стройной, с распущенными по плечам, каштановыми волосами.
- Найду, - пообещал себе Федор. Он спал, убаюканный мерным покачиванием вагона, и едва заметно улыбался.
На Маршалковской было людно, шумно, по мостовой двигался поток экипажей. Был ранний, теплый вечер, черепичные крыши домов окрасились золотом. Человек, сидевший в закрытом ландо, запряженном четверкой кровных лошадей, недовольно велел двум мужчинам в штатском, устроившимся на сиденье напротив: "Шторку отдерните, лето на дворе".
- Не положено, ваше высочество, - примирительно сказал один из охранников. "Поляки..."
- Здесь везде поляки, - ядовито ответил великий князь Константин Николаевич, младший брат императора: "Мне здесь жить, господа, не забывайте. Могу я хотя бы посмотреть на город?"
Жандарм вздохнул и раздвинул шторки.
Константин снял пенсне в золотой оправе. Хоть ему еще и не было тридцати, но читал он уже в очках. Протерев его, великий князь вернулся к разложенным на коленях документам: "Молодец Федор Петрович. Третье Отделение свое дело знает. Охрана на совесть вышколена".
Он бросил взгляд в окно и увидел двух высоких, красивых женщин, что стояли, разглядывая витрину универсального магазина.
- Еврейки, - понял Констатин, - они так одеваются. Надеюсь, что Alexandre послушает голос разума и ослабит эти ограничения, с чертой оседлости. Стыдно перед европейскими странами. И надо, наконец, проложить железную дорогу в Варшаву. Невозможно в наше время ездить в экипажах на такое расстояние.
Город ему понравился. Варшава оказалась совсем, европейской, с железнодорожным вокзалом, и телеграфом. Константин вчера, за обедом в резиденции наместника, шутливо сказал: "Скоро и Москва у нас подтянется. Мы туда железную дорогу провели. Столицу не узнать".
Экипаж, внезапно, тряхнуло, что-то заскрипело, охранники выхватили револьверы. Константин услышал испуганное ржание лошадей. Упряжка рванулась вперед, с мостовой раздался высокий, отчаянный женский крик.
- Немедленно остановитесь! - велел Константин, и почувствовал, как лошади успокаиваются.
- Врача! - донеслось из толпы, собравшейся на тротуаре: "Позовите врача!".
Он, не обращая внимания на жандармов, открыл дверцу экипажа и выскочил наружу. Девушка в светлом, скромном платье, с растрепавшимися, вороными волосами, мертвенно бледная, лежала на мостовой. Вокруг были разбросаны книги. Константин, краем глаза, увидел, что они на русском.
- Боже, бедняжка, - гудела толпа, - она переходила улицу, поскользнулась…, Какое несчастье...
Великий князь опустился рядом с девушкой: "Господи, какая красавица…, И молоденькая совсем, ей двадцати нет. Только бы все обошлось…"
Он снял очки, и наклонился над бледным лицом: "Сударыня..., сударыня, вы меня слышите? Пожалуйста, подайте знак, если да".
Огромные, серые глаза распахнулись. Она шепнула, слабым голосом, по-русски: "Простите, сударь, это я виновата…, Я зачиталась, не видела..."
- Он красивый, - лукаво подумала Ханеле, глядя в его взволнованные, голубые глаза. Мужчина был высоким, изящным, со светло-каштановой, ухоженной бородкой, в черном, траурном, сюртуке.
- Что вы, что вы! - испугался Константин. Он велел жандармам: "Соберите все книги, и вызовите врача для мадемуазель. Куда вас отвезти? - великий князь склонил голову и покраснел: "Простите, я бы хотел помочь вам сесть в экипаж..., Я доставлю вас домой, мадемуазель, и обо всем позабочусь. Еще раз извините меня, - он предложил ей руку. Хана, опираясь на нее, пошла к ландо.
Устроив ее на сиденье, великий князь, все еще краснея, сказал: "Я очень, очень перед вами виноват, мадемуазель. Я готов на все, чтобы загладить свою вину".
- Меня зовут Анна, - она нежно улыбнулась: "Спасибо вам, месье..., - Хана взглянула на него.
- Черт с ним, - внезапно решил великий князь: "Федора Петровича здесь нет, и, слава Богу, иначе он бы, все доложил Alexandre. Тот у нас верный муж, и от других того же требует. А я не хочу, хватит и того, что я женился без любви. Но какая она красивая, - Константин понял, что все еще смотрит на девушку.
- Месье Константин, - он склонил изящно причесанную голову.
- Вы любите Пушкина, - утвердительно заметил великий князь, принимая от жандармов книги.
- Очень, - вздохнула Хана: "И вообще стихи. Я и сама пишу…, Конечно, у меня нет таланта..., - она замялась, и разгладила подол испачканного в уличной пыли платья.
- Я бы очень хотел, чтобы вы мне почитали, - искренне попросил ее великий князь: "Очень, мадемуазель".
Ландо тронулось, направляясь к Иерусалимским аллеям, толпа рассеялась. Ханеле посмотрела на свои золотые часы: "Пора и нам на обед". Женщины пересекли Сенную площадь. Пройдя через рынок, они скрылись в Еврейском квартале.
Интерлюдия. Тверия, лето 1855
Джошуа Горовиц присел на подоконник своей комнатки. Ставни были распахнуты, из сада тянуло жаром остывающей земли. Небо было огромным, звездным. Он, прислушавшись, уловил шорох волн. Озеро лежало совсем рядом, в нескольких минутах ходьбы. Юноша развернул письмо и улыбнулся. Почерк деда совсем не менялся, четкий, разборчивый, твердый.
- Милый наш внук! - читал Джошуа.
- Мы с бабушкой посылаем тебе свою любовь и благословение. У дяди Дэвида зимой родилась доченька, маленькая Констанца. Он и Сара-Джейн, конечно, очень рады. Майкл, когда приезжает в Вашингтон, возится со своей сестричкой. Мэтью перевелся из Гарварда на юг, в Колледж Уильяма и Марии. Он собирается там, на юге, и остаться, основать юридическую практику.
У дяди Натаниэля все хорошо. Бет учится в Оберлин-колледже, а Теодор и Полина переехали в Канзас, в новый город Лоуренс, оплот аболиционистов. Тед правая рука мистера Джона Брауна, возглавляет городскую милицию. Полина успевает преподавать в школе и писать в местные газеты, там их уже две.