– Я знаю, что вы родились в один год с Наполеоном, – сказал король. Граф Ливен спросил хозяина, видел ли он когда-либо Наполеона. – "Никогда. Но в самый разгар Ватерлоо я вдруг услышал совсем близко от себя крики: "Vive l'Еmpereur!…". Помню, я тогда стоял под деревом, на перекрестке двух дорог…" Георг IV подавил зевок и подумал, что все-таки, в былые времена, обеды с Филиппом-Эгалитэ бывали веселее. Он знал, что о Ватерлоо герцог рассказывает долго; зато решил минут через пять после окончания рассказа проститься и уехать к маркизе Конингэм. – …"Думаю, что он был от меня тогда совсем близко. Мне очень жаль, что я никогда его не видел. Всех знаю, а его никогда не видал".
– "Всех" можно будет увидеть в Вероне. Положительно, туда собирается весь Лондон, – сказал Ливен.
– Да, но лошади? Где достать надежных лошадей? – вскрикнул маркиз Лондодерри. Хозяин взглянул на него уже с тревогой. "Кажется, ровесник Наполеона начинает понемногу выживать из ума", – подумал король и решил, что можно уехать и сейчас. Он встал, поднялись все гости, вопрос министра иностранных дел остался без внимания.
В холле повеселевший король наговорил любезностей Веллингтону. Георг IV умел быть очаровательным, когда хотел. – "Конечно, это была с моей стороны большая смелость спорить о военных предметах с Вашей Светлостью", – сказал король на прощанье, крепко пожимая руку хозяину. "Нет, все-таки он прекрасный человек, совершенный джентльмен и гордость Англии"… – "Напротив, замечания Вашего Величества показались мне чрезвычайно интересными", – ответил почтительно железный герцог.
Гости, смеясь, еще поговорили о леди Конингэм (ее в Лондоне называли просто "the lady"), об ее предшественнице, леди Хертфорд, об их острой ненависти друг к другу, о том, насколько достойнее вела себя в свое время, получив отставку, госпожа Фицгерберт. Первый встал граф Ливен, за ним поднялись другие гости. Маркиз Лондондерри, повидимому, еще не собирался уходить. – "Вот это мило, дорогой друг", – сказал хозяин дома, – "мы с вами допьем портвейн 1788 года, оставленный нам безумцами"… Граф Ливен почему-то взглянул на маркиза Лондондерри.
Проводив гостей, Веллингтон с неприятным чувством вернулся в столовую. Лорд Лондондерри сидел, откинувшись на спинку стула, неподвижно глядя в сторону окна и вертя в руках фруктовый ножик. Беспокойство хозяина усилилось. Он изобразил на лице преувеличенную радость; при его совершенной правдивости, это не очень ему удалось.
– Я думаю, не стоит переходить в гостиную? Здесь отлично, не правда ли, старый друг? Выпьем еще портвейна, он недурен.
Маркиз Лондондерри ничего не ответил; он все вертел ножик, гладя лезвие пальцем.
– Теперь так трудно доставать настоящий портвейн, без примеси этой проклятой джеропиги, – сказал хозяин. – Вы знаете, что такое джеропига? – Лондондерри встал, подошел к окну и вернулся с ножиком на свое место. Веллингтон беспокойно следил за ним взглядом. – Нет, дождя нет.
– Это Джон, – сказал министр иностранных дел, – я так и знал: Джон тут.
– Какой Джон? – мягко спросил Веллингтон.
– Мой кучер. Ведь это он ее настраивает против меня.
– Кого?
– Ее. Гнедую лошадь.
Хозяин дома испуганно замолчал. Он еще не отдавал себе ясного отчета в том, что произошло, но чувствовал, что случилось нечто очень, очень нехорошее. "Может быть, он пьян? Однако, эти глаза!…" В полном замешательстве, Веллингтон зачем-то отодвинул стул, снова его придвинул, переставил бокал. "Что же надо теперь сделать?…." Такого случая в его жизни никогда не было.
– В портвейн они обыкновенно подбавляют какую-то аптекарскую дрянь, которая называется джеропига, – произнес он после долгого молчания. Помолчал еще и высказал мнение, что политика изнуряет людей, как война. – Да тут еще эта светская жизнь. Я сам часто чувствую себя переутомленным. И знаете, что я тогда делаю, дорогой друг? Я первым делом иду к нашему милому доктору Бэнкхеду. Он меня посылает в Брайтон или в деревню и через две недели я возвращаюсь в Лондон другим человеком.
Вы возвращаетесь в Лондон другим человеком. – задумчиво повторил гость.
– Да… Этот доктор творит чудеса и с настоящими больными, тогда как просто усталые люди…
– Какой хороший ножик! – перебил его лорд Лондондерри. – Какой хороший ножик! Вы обратили внимание, какой ножик?
– Вам нравится? Этот сервиз мне поднесли после сражения при Талавере, – сказал Веллингтон, стараясь говорить особенно вразумительно. – По поводу этого сражения мне вспоминается один интересный случай…
– При Талавере? Да, при Талавере… Это какой год?
– 1809-ый год, – тихо сказал хозяин дома. Они опять помолчали. Веллингтон почему-то не сводил глаз с ножика. – Да, так по поводу сражения мне вспоминается один интересный случай. Моя ставка была…
– Вы обратили внимание на то, что этот нож шеффильдской работы? Я убежден, что это шеффильдская работа!
– Очень может быть, хотя…
– Шеффильдские бритвы – самые лучшие в мире. Я всегда пользуюсь шеффильдскими бритвами, но мой маленький ножик куда-то пропал! – сказал с ужасом в голосе лорд Лондондерри. Веллингтон взглянул на него и тотчас, побледнев, опустил глаза.
– Ах, у вас пропал нож? Ценная вещь?
– Нож пропал, тот нож! Разве вы не видите как я плохо выбрит? Все заметили, все! Видите, вот волосы и вот здесь!
– Напротив, вы выбриты превосходно, как всегда… Но я говорил, кажется, о докторе Бэнкхеде, – начал снова Веллингтон и остолбенел: маркиз Лондондерри опустил палец в стакан с портвейном, провел пальцем по шее и стал пробривать горло фруктовым ножиком.
Так они просидели минуты три или четыре. Веллингтон думал, что произошла катастрофа, последствия которой еще нельзя охватить; думал, что надо немедленно, не теряя ни секунды, обратиться к доктору Бэнкхеду, взяв с него клятву молчать; думал что это могло случиться в присутствии короля; думал что, быть может, русский посол уже что-либо заметил.
Швейцар громовым голосом вызвал коляску маркиза Лондондерри. К подъезду подкатила карета, запряженная гнедыми лошадьми. – "Это она! Левая! Вот она!" – закричал в ужасе министр. Веллингтон грозно оглянулся на испугавшегося швейцара, взял своего друга под руку и велел кучеру ехать домой: "Мы хотим пройтись пешком".
По дороге он вразумительным тоном, с расстановкой и повторениями, говорил о докторе Бэнкхеде, о преимуществах сельской жизни, о том, что самому крепкому человеку бывает нужен отдых. "Я советовал бы вам даже отказаться от поездки в Верону. Если хотите, я могу вас там заменить… А вы, дорогой друг, это время провели бы в вашем милом Крэй-фарме". – Он говорил мягким успокоительным голосом и, по своей природной жизнерадостности, почти начинал верить, что может быть, в самом деле все окажется пустяками. "Головокружение, прилив крови к мозгу, мало ли что!" – "В Верону я охотно съезжу вместо вас, если, как я надеюсь, вы мне доверяете", – повторил он. Вдруг у фонаря министр иностранных дел повернулся и задыхаясь, прошептал: "Вы ее не знаете! Она способна на все!…" Увидев глаза Кэстльри, его бледное, искаженное, безумное лицо, Веллингтон похолодел и отшатнулся, едва не вскрикнув. Им овладел ужас, подобного которому он не испытывал никогда в жизни. Они пошли дальше. "Все надо скрыть! Все!" мелькало в голове у Веллингтона. Но он уже понимал, что скрыть трудно, что скрыть невозможно, что через неделю всем станет известно: Англией правил сумасшедший! Англией правит сумасшедший!
Леди Лондондерри уже целый месяц находилась в Крэй-Фарме. Герцог Веллингтон пошептался с камердинером, глядя на него страшными глазами, затем особенно крепко пожал руку своему другу и вышел. Оставшись один на улице, он вздохнул с облегчением и, все еще вздрагивая, поспешно отправился к доктору Бэнкхеду.
На его сильные, властные удары молотком – стучит герцог Веллингтон, – не сразу отворила дверь молодая, хорошенькая горничная. Она обомлела, узнав посетителя. Доктора Бэнкхэда не было дома. Веллингтон задумался, затем поспешно направился в кабинет. Он был так взволнован и расстроен, что против своего обычая не оглядел красивой горничной и не улыбнулся ей. Герцог написал Бэнкхэду записку: лорд Лондондерри заболел и нуждается в немедленной помощи. "I have no doubt he labours under mental delyrium", – писал он своим твердым отчетливым почерком. Горничная растерянно зажигала в кабинете одну свечу за другой, бросая взгляды на гостя, заранее себе представляя, как завтра всем расскажет, что у них был железный герцог и что она тотчас его узнала. Веллингтон потребовал сургуч и тщательно запечатал листок: нельзя было оставлять открытой записку, содержавшую в себе государственную тайну.
XII
За день до приезда герцогини Пармской к отведенному ей в Вероне дому подъехали под вечер три телеги со слугами и вещами. Мажордом-немец с ругательством слез с первой телеги, держась рукой за кованый сундук, и, увидев стоявшего на крыльце толстого человека, нерешительно снял шляпу: начальство или нет? Оказалось – начальство. Толстый человек сказал, что назначен от императорского двора в распоряжение ее высочества герцогини Пармской, Пьяченской и Гвастальской. – "Вы кто? Дворецкий?" – строго спросил он. – "Так точно, мажордом", – ответил, оробев, немец, не зная, как называть толстого человека. – "Сколько всего слуг?" – "Шесть". – Когда приезжает ее высочество?" – "Завтра". – "Знаю, что завтра, да когда?" – "Думаю часов в десять утра". – "Надо не думать, а знать. Перемен нет? С ее высочеством прибудут господин почетный кавалер и две фрейлины?" – "Так точно". – "По приказу его величества, ее высочеству отведен этот дом".