- Царь. А того не хочет знать, что во истории пишется. Когда пришла в царствующий град Москву из Царя-града царевна Софья к великому князю Ивану Васильевичу, а с нею пришел из Рима от папы посол и нес перед собою крыж, великий князь Иван Васильевич и преосвященный Филипп, митрополит Московский и всея Руси, и весь освященный собор, и царский синклит, и весь московский народ с тем крыжом к царствующему граду Москве подступиться не дали.
- Скажи, все знаешь. Учен.
- И тебе бы надо. Знать, за что стоишь. А еще и вот. В старых книгах писалось Исус, а в новых книгах выходу Никона патриарха против прежнего написано с приложением излишния буквы: Иисус. А нам не только страшно так в молитве сказать, страшно даже и помыслить об этом.
- От одной буквы и такой страх.
Федка нахмурился.
- Ну, ну, воин, не хмурься. Авось не испугаюсь. Скажи еще вот. Почему ты про то, что спрашиваю, вроде как по писаному говоришь?
- По писаному и есть. Наизусть с писаного выучил. Как окончится война наша, пойду в монахи. Раньше думал: отбуду свое по обету, уйду в мир, а теперь вижу - лучше в монахи.
- Двумя перстами, об осьми концах, крыж, - повторял казак. - А слыхал ты, что есть и бояре и дворяне, которые за то же?
- Значит, и те в праведной вере.
- В праведной, - процедил сквозь зубы казак. - А царь чтит ныне крыж?
- Да, царь.
- Стало быть, ты с крестом праведным против кого?
Федкa от неожиданности захлопал глазами.
- Задачу задал? - спросил казак.
Федка ответил зло:
- А почему он чтит крыж?
- А вот ты побывай у него да спроси. Посадит он тебя рядом, потолкуете вы по душам, да таково ласково тебе все и пояснит.
- Посадит…
- Ого! Монах! Монах! Злобиться-то монаху! Теперь вот что еще скажи: за что твоя молитва праведная от двух перстов?
- Как за что. За правду.
- А что правда?
- Как что…
- Так она перед тобой и сияет необоримая, или, может, поискать ее когда нужно? В миру-то, посередь людей.
Федор не отвечал.
- Нет ли и кривды?
- Бывает…
- Малость пособлю тебе. Ты откуда?
- С Двины я, с Курострова.
- А подале того на полдень бывал?
- Не случалось.
- Много земли в ту сторону лежит, много. Вот про бояр да дворян только что речь была.
- Слыхал. И сюда, в Соловки, приходили на богомолье.
- Какие они?
- А будто как и мы.
- Смиряются духом.
И вдруг казак добавил злобно:
- Надел волк овечью шкуру.
- Не любишь ты их.
Казак развязал кушак, повернулся спиной к Федке, высоко на плечи поднял рубаху.
- Вот это ты видел?
По обнаженной спине шли мясистые рубцы, краснели тяжи, стянувшие пробитую до мяса кожу.
- Чем тебя так?
- Плетьми.
Казак опустил рубаху.
- От боярина нашего благодарность за службу. Конюхом у него был. Да напоил как-то неостывшую лошадь, села она на ноги, а лошадь та любимая бояринова была. Вот и получил благодарность за службу. Чуть жив остался. Как встал да поправился - на Дон, в казаки. Не поймали.
- У нас бояр да дворян нету.
- А земли русской не только что у вас.
- Далеко.
- А спина моя тебе понравилась?
- Не понравилась.
- Ты по какому такому случаю здесь в бельцах, в трудниках, обретаешься?
- Грех на мне, - потупился Федка.
- Велик ли твой грех?
- По морю мы шли. Завязался нам противняк да в силу вошел. Било нас море. Случилась беда. Коч наш о скалу. Все вплавь. А один в буруны попал, закружило его. Митька. Из нашей деревни. Друг-приятель. Я за ним в море. Под буруны. Покрепче я его. Первый по силе в деревне. Да схватили меня за руки, не пустили. Надо бы посильнее рвануться. Авось и вырвался бы. Ну, помедлил, а оно уже и поздно было. Крик Митькин последний не забуду, помирать буду. Замаливаю грех.
Казак хорошенько прокашлялся, выпрямился, повел плечами, поправил шапку и сказал басовито:
- Ежели, Федор, такой грех замаливаешь, чуешь, значит, что не один на земле живешь. Вокруг люди. Пройди всю землю русскую, далекую, нечужим оказался бы. Случись ты с нами, кто со Степаном Тимофеевичем на боях бывал, как по России-матушке мы шли, чуть не половину ее прошли, случись там, может, и ты правду какую для себя нашел. Выручать было что, было кого. Нашел бы ты ее, правду, от двух перстов да креста осьмиконечного не отходя.
- Не знаю, - хмуро ответил Федка.
С того дня еще суровее стал замаливавший свой грех Федор Савинов. Думал, прислушивался к разговорам.
Однажды он спросил Ивана Косого:
- Дядя Иван. Ты говоришь: бояре да дворяне. Неправду творят. А как они такую власть над мужиком взяли?
- А… Задело. Долгий разговор. Садись-ко.
- С чего начать? Слыхал ты, говорят: "Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!"
- Слыхал.
- А об чем тут речь?
- Об чем? Как не удастся что, это и говоришь. Удивляешься, значит.
- А больше ты ничего не знаешь?
- Ничего будто.
- А когда Юрьев день бывает?
- Юрьев день бывает 26 ноября.
- Так вот, Федор Савинов. Деды говорили и отцы за ними. С их слов знаю. Выход об этот день был крестьянский, отказ. Мужику, что на боярской или дворянской земле сидел. Да. Сидит он, стало быть, на этой земле, в вотчине - тут тебе боярин, или в поместье - тут тебе уже дворянин, помещик. Дворишко мужику от хозяина земли идет - с той поры, как мужик у того боярина или помещика на землю его сел. А ежели не было двора - поставь его сам, дом сострой. Отвели тебе землю - паши ее, собирай хлеб, кормись сам и семью свою пропитай. Ну, конечно, не только эту землю тебе указали. Еще и хозяйская неподалеку указана. Ты ее тоже подними, с нее урожай собери и хозяину отвези. Он ведь сам не пашет, не сеет - где ему взять? Вот ты и уважь его. Идет год-другой-третий. Мир и любовь промеж боярина, или там помещика и мужика. Глянь - несколько лет и пробежало. Все мир и любовь. Почему им не быть? Кто же это сказал, чтобы от трудов твоих другому ничего не было? Однако зуд, может, у мужика. Захотелось ему от хозяина своего уйти. Ему и была на то воля. Выходи об Юрьев день, за неделю до него и еще в ту, что после этого дня. Две недели. Заране мужик договорится с каким другим боярином или дворянином, или, скажем, монастырем, которым уж вот как нужен мужик, потому справиться с землицей своей они никак без мужика не могут. Они за его выход от прежнего хозяина, за отказ, заплатят тому хозяину. Пожилым эти деньги прозывались. А иногда и сам мужик часть пожилого заплатит, а поднатужится - и все, может, внесет. Чудится это мужику, будто на новом месте реки молочные в кисельных берегах текут да в рот пряники медовые валятся. Сдал мужичишко двор свой, на телегу сел, семейство на нее посадил и на новое место, уж такое хорошее. Только непоседлив мужик. И вспадет ему на ум и с нового этого места куда в другое. Начинай все сначала. А потом вышел указ: нет тебе, мужику, Юрьева дня, выхода, отказа. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Вот оно что значит. А как то понимать? Просто понимать: порешили царь, бояре да дворяне, что у мужика такая любовь к хозяину своему, что и расстаться жалко. Ну, мужичок по глупости своей того не поймет - возьмет да и даст стречка, потому как Юрьева дня для него боле не стало. Он и раньше, сказать правду, бегал, пожилым своего хозяина обидя, а тут и еще чаще бегать стал. От жизни при земле хозяйской уходить, от хорошей. Кто в леса подавался, кто на Дон, кто куда. Боярину и помещику было право: бей челом, чтобы мужика стреканувшего искать. Пять лет им давалось для той челобитной. Прошло пять лет, не сыскали слуги царские мужика, засел он где, будто мышь в подполье, конец делу. Погорюй боярин или помещик малость, а права больше нету. Объявись мужик - руку на него уже не наложишь. Пять лет эти урочными летами прозывались. Одно время мало пяти показалось - накинули, потом снова пять стало. Так потихонечку-полегонечку и шло. А потом царь-государь наш Алексей Михайлович, пошли ему, господи, многая лета, уложил: нету урочных лет никаких. Хоть через сколько лет боярин или дворянин мужика сыщет - его. Так вот и уложено теперь: живи, мужик, при своем боярине или помещике вечно. И ты, и дети твои, и внуки. Хозяин он вам добрый навек. Да.
- Так-то не по правде. Каждому должна быть воля.
- Мужику-то она к чему? Может, он и не знает, что с ней делать? Так она зазря у него в руках и пропадет. Мужичонко сам по себе вдруг да ни к какому хорошему делу не пристанет? А тут ему отеческое наущение, жизнь у него за боярином или помещиком совсем спокойная. Не о чем ему и думать. Родился - о тебе забота, к счету тебя прибавили, живешь - тоже тебя не оставляют, преставился - тут только уж ничем пособить тебе боярин или помещик не может.
- Да. Это значит - по тому царскому уложению мужик, что за боярином да помещиком, вполне рабом стал?
Иван Косой взглянул на Федку исподлобья.
- Чего? Что, парень, сказал? Рабом? Почему же это мужику рабом быть? Рабом. Нет, парень. Постоять надо мужику за свое. Не раб он. Человек.
С монастырской стены, у которой расположились собеседники, сошел отбывший свой караул приятель Ивана Косого.
- Не лишний буду? Посидеть возле вас, покалякать. Об чем у вас тут разговор?
- Да вот поясняю малому про жизнь за боярами да дворянами.
- А. Вон что. В толк берет? Ты ведь двинский? - обратился приятель Ивана Косого к Федке.
- Двинский.