- Прости и помилуй, матушка Екатерина! В полной уважительности буду содержать твою дочь. Истинно говорю: самой сладкой любви достойна!..
Жаль, скоро скончалась Екатерина I, а пришедший ей на смену тринадцатилетний Петр II и сам влюбился в тетку, которой уже полных семнадцать исполнилось, именем императорского слова и отозвал Бутурлина к делам воинским, чтоб тетке дражайшей подрастать не мешал. А когда Алексбор при императоре-то, хоть и малохольном, вздумал ревниво надерзить… Не в Сибирь и не в Казань, слава Богу, - в степи малороссийские отослал соперника-полюбовника. Такие геройские офицеры царю и отечеству должны служить, а не зареванным цесаревнам! Не сказал - подумал.
Срам! Позор! Провожать прибежала…
Ревела тогда Елизаветушка, а племянничек утирал тетушке глаза собственным платочком и фальцетом наивно вопрошал:
- Правда, ведь матушка поженить нас собиралась?
- Правда, племянничек, - не оставалось ничего другого, как рассмеяться, чтоб быстрей высохли прощальные слезы.
- Вот хорошо-то! Я теперь имею право, я прикажу!..
- Ой ли, племянничек?
- Именем его императорского величества! Ты не сомневайся, тетушка.
Сомневаться недостало времени: простудился и в одночасье сгорел… Остались от него только наивные стихи, посвященные тетушке. Но и те со временем куда-то затерялись.
VII
Стихи ли, вирши ли? Снисходила до них и сама Елизавета. Бедный сержант Шубин к тому подвигнул. Со случайной оказией, опасливо, она даже посылала ему на Камчатку. Дошли ли? Один Бог знает. Может, и у нее, как у покойного племянника, с виршами плохо получалось. А чтоб выходило получше, напросилась через князя Антиоха Кантемира на заседание "Ученой дружины". Какая ученость! Наперекор Анне Иоанновне и ее курляндскому величеству Бирону. Возглавлял полутайные вечерние заседания в стихотворстве возросший Феофан Прокопович - он же архиепископ Новогородский. Прямо к нему обращаться Елизавета постеснялась, Антиох был более близок. Антиох - светский кавалер. Сын молдавского господаря, человек европейский. Перед ним Елизавета благоговела, Феофана же боялась. Он вот и на престол Анну Иоанновну подсаживал, И оды в честь ее писал.
Хотя и этот суровый с виду человек не только оды писывал Анне Иоанновне - ей же посвящены любовные вирши. Доходили списки и до Елизаветы, все больше через вездесущую Настеньку. Она завидовала, читая:
Прочь уступай, прочь,
Печальная ночь!
Солнце восходит,
Свет возводит,
Радость родит.
Под таким впечатлением при первой утренней, заре и прокралась, мимо дремавшего охранника, в укромную боковую комнатенку, к Черкесу. Внутри дома запоров, конечно, не ставили. Чуть золотилось выходящее на восток небольшое оконце. Душно было в комнате, Черкес до неприличия разметался на кровати. Но стыда у нее не было. Она встала на колени у кровати, в одной ночной рубашонке, и припала ему на кудрявую грудь, шепча:
- Ненаглядный мой Черкесик… прости меня, дурищу… сама не знаю, что творю… себе же вопреки, себе на слезы…
Долго, видно, шептала, а он, проснувшись, во все глазищи смотрел на нее…
Сейчас, при чтении этих виршей, опять вспомнилось. Уж если такой ученый человек печалью грешной исходит, так она-то, баба?..
Даже не верилось, что этот велемудрый царедворец, при торжественных выходах облачавшийся в парчу и бархат, может так растопить свое булатное сердце, а заодно и женское. Журчащим, юным ручейком булат тек:
Ты красота,
Ты доброта,
Ты веселие,
Велие.
Пересмешница все-таки она была. Уже познала грязной придворной жизни. Развеселившись, толкала Кантемира локотком:
- Ха-ха… мужланка, солдафонка курляндская! Вирши ей!..
Верно, природа сделала все, чтобы женщину превратить в мужика. Угрюмого, мордастого, расплывшегося всеми телесами. Вдобавок и с гнилыми ногами, на которых она едва передвигалась, опираясь на руку курляндского же спальника. Как ни приукрашивал придворный живописец ее портрет, выставленный в Зимнем дворце для всеобщего поклонения, - тут надо было обязательно низко склоняться как перед ликом живой и сущей, - как ни старался бедняга - не мог и краскам придать светлого выражения. Боялась изгнанница Елизавета этого портрета, изредка, на торжествах, приглашаемая все же во дворец. А еще больше боялась самой государыни. И во времена прошлые не только же за себя тряслась - за сержанта Шубина, в которого просто нельзя было не влюбиться. Ах, сержант, самый доверенный по тем временам, сердечный сержант! Где-то ты теперь? После такой-то потаенной, сладкой жизни совсем ты некстати попался на глаза алчущей любви, гнилоногой императрице…
И… и все ведь опять может повториться!
"Запрещу!.. Черкесу-то обязательно запрещу через первый порог даже переходить. Теперь ума хватит… у дурищи цесаревны?"
В зависти великой сержанта сослали на Камчатку, а над дочерью Петра Великого чуть ли не домашний арест учинили. Опять слухи ползли: в монастырь ее, в монастырь! Сама хочет.
Правда твоя, Господи, хотела, да ведь сейчас-то расхотелось. С какой горы новые слухи? Какие ветры дуют? За каждым шагом ее следят…
Арест арестом, а не возбраняется же ездить к владыке Феофану. Скромно, по бедности с одним ярыжным кучером… таким чернущим черкесом, для охранности и сажей по румяным щекам помазанным. Прямо загляденье - разбойничье чучело! Не замерз бы только, дожидаясь на козлах?
Беспокоилась Елизавета, слушая сладкоголосые вирши. Анна! А еще страшнее - ее золотокамзольный Бирон! Доносят. Нашептывают. Следят, ако тати.
Слышала Анна Иоанновна от тайных доносчиков о вечерних сборищах. Но… как тронешь владыку Феофана? Князя Кантемира - того ссылают, в Англию, во Францию ли послом к незабвенному и теперь вовсе недосягаемому Людовику XV. А куда сошлешь первосвященника Феофана? Он одами в ее честь как щитами огородился. Зря мерзнут обочь с черномазым Черкесом ночные тати. Такого знатного одописца сама государыня охраняет. Стало быть, и всех, кто эти оды слушает.
"Только бы у Черкеса сажу с рожи не смыло!" - уже без страха думала Елизавета. С Невы мокрым снегом дождит, но ведь в сажу-то крахмалу подмешано. Кучера снаряжала Груняша-бедяша, а уж ей ли, бедовой, не знать.
Сюда собираясь, Елизавета говорила во всеуслышанье своему охранному коменданту:
- Если государыня, паче чаянья, изволит нарочного прислать, так я у Владыки Феофана.
Этот новый комендант - не Алексбор, а пес цепной, бироновский. Но если не возбраняется, так не возбраняется. Баба с возу - и коменданту легче. Без забот щипли горничных, которые не только государыне - и затюханной цесаревне пикнуть не смеют.
Елизавета - как птица, выпущенная из клетки. Под звуки мерного голоса владыки Феофана, на этот вечер ставшего простым виршеплетом, Елизавета шептала Кантемиру:
- Ты знаешь, прелюбезнейший Антиох…
- Знаю, прелюбезная цесаревна Елизавет.
- Просто девка доверчивая, князь. А ну как и его на Камчатку! Что делать?
- Самое простое, цесаревна. Деревни, жалованные отцом, еще не отобраны? Вот-вот. Отправьте туда. Конечно, в недалекую, хоть и глухую. Чтоб сподручно было и самой хозяйский глаз положить…
- Ах, Антиох! Какой вы умный.
- Глупый, цесаревна. За то и отправляюсь за тридевять земель… послом-изгнанником.
- Полноте, Антиох. Англия? Франция? Какое изгнание!
- Да! - вдруг услышал сидевший по другую руку кадетик. - Возьмите меня… хоть камердинером!
Елизавета в страхе отшатнулась. Но Кантемир покачал, будучи и всего-то на год старше ее, - назидательно головой:
- В моем доме заушателей нет. Это кадет Петр Сумароков. Попомните мое пророчество: вы еще о нем прослышите и его вспомянете… пресветлая государыня!
- Что вы, что вы!.. - замахала руками так, что петербургские кружева парижским облаком поднялись. - Об этом не только говорить - думать непозволительно.
- Позволить можно, цесаревна. И думать, и среди верных людей говорить…
- Можно, ваше высочество! - вскочил взлохмаченный, возбужденный кадетик.
Она одной рукой отстранила его, а другой рот Кантемиру закрыла:
- Вы губите меня…
- Не погубим, Елизавет. Солнце восходит, свет возводит, как говорит наш лучший пиит. Не без намека ли, а?
- Откуда вы этот намек прозреваете, глупый Антиох!
- Мне молдавская цыганка о вас нагадала, что вы будете…
Она опять прикрыла ему рот рукой, но кадет своими невозможной чуткости ушами опять прослышал и подтвердил:
- Цыганки не врут. Да будет так, ваше высочество!
И столько уверенности было в его юном, горячем голосе, что Елизавета ни с того ни с сего расплакалась, прислонясь плечом к Кантемиру.
Сбитый с толку на самых верноподданнейших виршах, Феофан Прокопович вспомнил о своем сане и пристукнул посохом:
- Понеже Божьего страха не имеем!..
Но Владыка был плохим усмирителем. Только и всего, что собственную усмешку погасил в бороде. А посоветовал и того проще:
- Князь Кантемир верно говорит, государыня-цесаревна.
Значит, и до его заросших сивым волосом ушей долетело? А ведь никто не крикнет: "Слово и дело!"
- Благословите, отче, - решилась. - Устала я от велемудрых речей. Да и дела хозяйские…
- Благословляю, дочь моя царская, - руку протянул и сам ее в золотокудрый хохолок поцеловал, Кантемир провожал до саней. Хотел было и кадетик бежать, но ему велели возвращаться обратно. Ни к чему людные проводы, и так две тени серосуконные мельтешили возле саней.
- Свидимся ли?.. - грустно шепнул Кантемир, подсаживая ее в сани.
- Как государыня повелит, - нарочито громко ответила Елизавета, зарываясь носом в меховую полость.