* * *
В Гапланлы собралось около трехсот всадников со всех окрестных сел гокленов. Вестники, посланные в дальние аулы, еще не возвратились, но медлить было нельзя, и совет старейшин уже собрался под большой чинарой, стоявшей у самого входа в поросшее лесом ущелье. Остальные воины отдыхали, расположившись прямо на земле.
Бегенч лежал в тени на берегу широкого арыка, начинающегося у гор Кемерли и тянущегося до самого Гургена. Лежал и с нетерпеливой досадой ждал, когда закончится совет.
Вокруг Бегенча сидели его односельчане и разговаривали, весело подшучивая друг над другом, словно ничего особенного не произошло минувшей ночью и не их ждали смертельные схватки. Особенно весело и беззаботно смеялся Тархан. Его радовала не предстоящая добыча, а сам поход, во время которого он чувствовал себя не бессловесным слугой Адна-сердара, а полноправным джигитом. Выцедив в пиалу остатки из чайника, он сказал, продолжая начатый разговор:
- Да услышит тебя аллах, Джума-джан! Может, и в самом деле он пошлет каждому из нас шестнадцатилетнюю красавицу со щеками, как спелый персик, и с глазами газели!
Худой, похожий на наркомана человек, недовольно спросил:
- Неужто ты, Тархан, ни о чем, кроме девушек, говорить не можешь?
Тархан фыркнул:
- Эй, Караджа-батыр, сердце у тебя, наверное, плесенью покрылось, у бедняги! О чем же беседовать, как не о девушках? Сам Махтумкули-ага об этом сказал.
Худой, приземистый Караджа, которому меньше всего подходило прозвище "батыр", вытащил тыквянку с насом, постукал ее о ладонь, вытряхивая табак.
- Так ты не только о девушках, но и о стихах можешь говорить? Ну, давай, послушаем…
И он кинул в рот щепотку наса.
Тархан взял плеть и, постукивая пальцами по ее рукоятке, словно по струнам дутара, тихонько запел:
Будь ты повар искусный, будь сам чародей,
Нет без соли приятного вкуса у плова.
Разговор будет пресного блюда пресней,
Если в нем о красавицах нету ни слова.
Джигиты весело засмеялись. Один из них, круглолицый и лопоухий, с едва пробивающимися усиками, крикнул:
- Ну, Караджа, получил? Попробуй еще рот раскрыть!
- Раскрою! - блеснул глазами Караджа. - Если Махтумкули-ага напел такие слова, которые могут удержаться в медной голове Тархана, то я сдаюсь, - сказал он, несколько шепелявя от заложенного под язык наса, и засмеялся, брызгая желто-зеленой слюной.
В разговор вмешался Джума, который до сих пор молча ел чурек, макая его в чай:
- Скажи, Караджа, а тебе запомнилось хоть одно стихотворение Махтумкули-аги?
Караджа рассердился:
- А зачем? Ты заучиваешь - и ладно.
- Если ты моей головой обходишься, так зачем свою тыкву на плечах носишь?
- Мало у меня других забот, кроме газелей-пазелей? - нахмурился Караджа. - Куда ни ступишь, то - яма, то - рытвина. Ты меня из них вытаскивать будешь, что ли?
- Где уж мне. А вот Махтумкули-ага мог бы…
Караджа покачал головой.
- Язык без костей - мели, что придется!
Пристально глядя в глаза собеседника, Джума серьезно сказал:
- Не в языке моем дело, Караджа. Вот видишь эту воду в арыке? Когда мы спешились, ты пил ее взахлеб, и тело твое получило удовольствие. Верно? А стихи Махтумкули-ага - такая же вода для души жаждущего.
Караджа вытянул губы трубочкой, чтобы не расплескать скопившуюся от едкого наса обильную слюну, сказал совсем невнятно:
- Эй-хо! Тогда, значит, можно всякими газелями-пазелями жажду утолить?
- Насчет жажды не знаю, - вмешался Тархан, - а вот насчет тебя это уж точно Махтумкули-ага сказал:
С табаком не можешь долго быть в разлуке.
Рыщешь всюду, пристрастясь к той адской штуке,
Вытираешь о бока, сморкаясь, руки,
Все измазал - грудь, колени, насатан.Круглолицый лопоухий джигит весело подхватил:
От неги сладостной твой станет ум нечист,
Ослабнет мощь твоя, и взор твой будет мглист,
В костях заляжет боль, иссохнет плоть, как лист:
Все это причинит тебе чилим, курильщик.
Караджа выплюнул нас, утерся полой халата.
- Глупцы вы все! Что с вами говорить!
И он улегся, подложив под голову тельпек.
Подошел Атаназар, участвовавший в совете под чинарой. Все взоры обратились к нему. Еще издали Атаназар крикнул сидевшим вдоль арыка, чтобы подходили поближе, и когда аульчане собрались вокруг него, сказал:
- Люди! Совет яшули пришел к решению: всадники Хаджиговшана пойдут напрямик через горы и ударят на врага с тыла. Перейти через Кемерли - дело нелегкое, но другого выхода нет. Ожидая нас, кизылбаши, вероятно, все свои силы собрали у Серчешмы, и поэтому прямым штурмом крепости не возьмешь. Надо идти на хитрость. Вот и все. По коням! Быстро!
Солнце стояло уже в зените, когда около ста пятидесяти всадников, вытянувшись длинной цепочкой, двинулись по ущелью Гапланлы на юго-восток. К хаджиговшанцам присоединились несколько десятков молодых джигитов из соседних сел, в расчете на легкую добычу.
Впереди, на своем рослом массивном жеребце, ехал Адна-сердар. Он был мрачен и сидел в седле, насупившись, не глядя по сторонам. Как ни странно, мысли его были заняты не предстоящей схваткой с врагами, - он думал о Лейле. Видно, крепко полюбилась она сердару, если даже в часы опасности не мог он ее забыть…
Чуть отстав от него, ехали рядом Атаназар и Тархан. За свои тридцать с небольшим лет Атаназар не раз участвовал в походах, уже вторично проходил по ущелью Гапланлы. Сражения не пугали его, - он искусно владел и конем, и саблей, и копьем, никогда не показывал спину врагу. Однако всякий раз, когда приходилось седлать коня, у него тоскливо сжималось сердце и одолевали невеселые мысли. Сегодня он оставил дома любимую жену и сынишку, который только-только начал лепетать. Придется ли еще раз обнять их?..
На Тархана угнетающе действовало молчание друга. Он непрочь был бы пошутить и посмеяться, но Атаназар молчал, да и мрачный сердар не располагал к шуткам, мог грубо оборвать. И Тархан стал вспоминать родные места. Тяжела жизнь вдали от дома, от близких. Да, пожалуй, никого там уже и не осталось - кто бежал в Теджен, или Мерв, опасаясь кровной мести, кто умер. Но как хотелось бы еще побывать в своем ауле!
Махтумкули и Бегенч негромко переговаривались. Бегенч бодрился, стараясь скрыть свои переживания.
Любопытный Джума, непрестанно погоняя своего меланхоличного мерина, осматривался по сторонам. Он не раз ездил в ущелье Гапланлы за дровами, но и сейчас все казалось ему здесь новым и необычным. Какие прекрасные места! Куда ни глянешь - сплошной ковер неярких цветов, сохраненных ущельем от дыхания наступающей осени. Горные вершины с обеих сторон достигают, кажется, до самого неба. Заросли ореха и инжира плотным ковром покрывают склоны гор, а выше, в гордом одиночестве, четко рисуются на бледном небе темные контуры арчи и чинар.
Деля ущелье пополам, хлопотливо журчит узкая, но бурная речушка. На левом берегу ее - поросшая чаиром равнина, на правом - лес. Несмотря на припекающее солнце, здесь царит прохлада. Свежий ветер, осторожно поглаживая листочки деревьев и вольно гуляя по широкому ущелью, напоминает об осени. Лес полон птичьих голосов. Птицы суматошливо перепархивают с ветки на ветку и кричат так оглушительно и радостно, словно только что вырвались из клетки. Откуда-то издалека доносится голос фазана и сразу же тонет в согласном соловьином хоре.
Но самые прекрасные места Гапланлы были впереди. Чем дальше ехали всадники, тем сильнее сужалось ущелье и все больше становилось деревьев, распластавших над дорогой свои могучие ветви. В задних рядах колонны послышался шум, донеслись голоса, требующие остановиться. Всадники придержали коней, невольно потянулись к рукояткам сабель. Адна-сердар поскакал на шум. Атаназар стегнул плетью коня, обгоняя сердара.
Остановка была вызвана одним из пленных кизылбашей, взятых в качестве проводников. Кизылбаш, ноги которого были связаны под брюхом лошади, свесился с седла. Глаза его были закрыты, на губах выступила пена.
- Принесите воды! - крикнул Атаназар, спрыгивая с седла и освобождая руки пленного.
Джума, схватив кумган, побежал к реке, но его опередил другой джигит, несший намоченный платок.
Почувствовав воду, пленник зашевелил губами, с трудом приоткрыл мутные глаза. Атаназар нагнулся, чтобы освободить его ноги и снять с лошади. В это время подъехал Адна-сердар.
- Из-за этого остановка?! - с гневным изумлением спросил он и, наливаясь кровью, гаркнул: - А ну, отойди!
Люди шарахнулись в стороны. Остро вспыхнула на солнце сталь кривой сабли, и голова кизылбаша покатилась по земле, пятная кровью дорожную пыль. Джигиты содрогнулись. Убить врага в бою, убить человека под горячую руку, - это они понимали. Но вот так, ни за что…
- Трогайте! - приказал сердар, вытирая саблю о хурджун и следя, чтобы на лезвии не осталось ни пятнышка. - Если до темноты не доберемся до Чеменли, ночевать в седлах придется! Вперед!
Но не сразу джигиты выполнили приказание сердара. Подъехавший Махтумкули долго смотрел на мертвую голову, с которой смерть смела следы страдания и явственно отразила на воске лица те двадцать лет, что прожил на свете зарубленный сердаром пленник. Скривившись, как от зубной боли, Бегенч глотал застрявший в горле ком.
- Похороните беднягу в стороне от дороги, - тихо произнес старый поэт и тяжело, словно только сейчас ощутив свой возраст, слез с седла.