Возле кибиток Карли-сердара толпились и глухо потревоженным шмелиным гнездом гудели люди. Слышны были отдельные возгласы: "Бешеная собака!.. Шакал!.. Скотина!.." Взоры были обращены на лежащего вниз лицом человека. Его изорванная плетью рубашка темнела широкими пятнами крови. Кровь была и на земле - казалось, человек буквально лежит в луже крови. Между двумя юртами, помахивая плетью, прохаживался Адна-хан, лицо его было темным и грозным, из-за кушака устрашающе торчала рукоять пистолета.
Подбежал Махтумкули. Почти одновременно с ним появился и Мяти. Махтумкули наклонился к лежащему, приподнял его. Тот не открывал глаз, дышал прерывисто, всхлипывал.
Лицо было в крови и грязи, на лбу кровоточила рана. Махтумкули размотал свой кушак, перевязал им раненого.
- Чем он провинился, Адна-хан?
Вместо Адна-хана ответил кто-то из окружающих:
- Я скажу, Махтумкули-шахир, в чем вина бедняги Ягмура. Заработанное он потребовал - всего каких-то две паршивых овцы. Адна-хан заартачился. Заспорили они. Вот и получилось так.
Махтумкули передернуло:
- Из-за двух овец так избить человека?!
Он побледнел, глаза его метали молнии, кулаки сжались. Медленно направился он к Адна-хану.
Тот схватился за пистолет:
- Не подходи ко мне!
- Что сделаешь, если подойду?
Адна-хан выдернул из-за пояса пистолет, наставил его на Махтумкули. Тот хлестнул словом, как плетью:
- Стреляй! Трусом будешь, если не выстрелишь!
Растерянно оглянувшись на угрюмо стоящих нукеров, Адна-хан попятился. Возле них осадил разгоряченного коня Карли-сердар, еще издали понявший, что что-то стряслось - не случайно возле его кибиток народ собрался.
- Что случилось? - спросил он. - Эй, поэт, остановись, к тебе обращаюсь!
Наступавший на пятищегося Адна-хана Махтумкули остановился.
Сердар спрыгнул с коня, подошел к избитому парню, присел возле, поцокал языком.
- Кто на тебя руку поднял?
- Кто, кроме хозяина может это сделать, - неприязненно ответил Махтумкули.
Карли-сердар, не вставая с корточек, обвел глазами примолкшую толпу, задержал взгляд на сыне:
- Ну-ка, иди сюда!
Адна-хан неуверенно приблизился.
Карли-сердар поднялся, взял из руки сына пистолет и вдруг с силой полоснул Адна-хана плетью. Тот отшатнулся, прикрываясь выставленными вперед кулаками, а сердар продолжал остервенело хлестать, пока сын не побежал к юртам. Сердар глядел ему вслед и отдувался. Затем обратился к толпе:
- Успокойтесь, люди, то, что вами заработано, не пропадет, сполна получите, не надо лишь ссориться друг с другом. Как говорится, действующие сообща любого врага одолеют, а у нас врагов много. Вон иомуды опять на наши пастбища позарились…
Махтумкули гневно прервал его:
- Не надо, сердар-ага! Теперь вы намерены столкнуть нас с иомудами?
- Не собираюсь сталкивать, сами они напролом лезут, - буркнул Карли-сердар.
- Не надо, сердар-ага, - повторил Махтумкули. - Сперва по вашей милости люди были втравлены в сечу с кизылбашами, потом - с курдами. Теперь вы хотите столкнуть брата с братом. Не играйте на доверчивости людей, сердар-ага!
Карли-сердар насупился, поиграл плеткой.
- С каких это пор иомуд твоим братом стал?
- Он всегда им был!
- Может, и кизылбаш твой брат?
- И кизылбаши такие же люди, как и мы. Все мы рабы аллаха. И если один другого бить и грабить станет, один народ уничтожать другой народ, то ничего хорошего не получится и не будет нам оправдания перед аллахом.
Сдерживая раздражение, сердар заговорил более спокойно:
- Давай, поэт, не станем поднимать пыль на льду. Зайду к твоему родителю, там и побеседуем не горячась. Как бы мы ни относились друг к другу, конечная цель у нас общая… Эй, вы там, отведите этого беднягу домой!
Нукеры подхватили Ягмура под мышки, повели. Он загребал пыль непослушными ногами - здорово, видать, досталось парню от осатаневшего Адна-хана.
Люди постепенно разбрелись. Карли-сердар направился в в юрту сына.
Адна-хан смотрел затравленно, грозы ждал, но отец больше не склонен был драться, только пробурчал:
- Бездельник! Сколько раз говорил тебе, чтобы не порол горячки! Из-за пустяков собак на себя натравливаешь, врагов лишних наживаешь. Я одним волоском всем им горло могу перерезать, да терплю! И ты терпи, дурак, не распускай руки, головой прежде думай, хитрить научись. А что поучил я тебя, так за дело: не бегай от раба, не показывай толпе своего страха и неуверенности - стреляй, если вытащил пистолет. Понял?
- Понял, отец, - прижал руку к груди Адна-хан.
- Ну и хорошо. А теперь распорядись, чтобы к кибитке Ягмура трех упитанных овец отвели. Трех, а не двух! Ну?
- Понял, отец.
Но жизнь идет своим чередом и требует, чтобы ты принимал в ней посильное участие. Попробуй поспорить с ней, попробуй настоять на своем - ничего не получится. Только переживаний лишних добавится. Вон какие хлеба стоят, пожелтели уже, зерна роняют на землю. Как ты обойдешь их вниманием. Их ведь надо сжать, обмолотить, убрать…
И Махтумкули, повязавшись платком и затянув потуже кушак, берет серп. Несколько недель беспрерывно на поле. Урожай убран. А вместе с ним как-то незаметно "убрана" и потерянность, безразличие, неприязненное отношение ко всему сущему. Дни, проведенные за тяжелой физической работой на свежем воздухе, пошли впрок. Тяжелые мысли не отпускают, но отступила злая меланхолия, и рука уже снова тянется к книге, перу. И бежит, бежит причудливая арабская вязь.
О народных бедствиях, о пролитых слезах и пережитых горестях.
Можно перед листком чистой бумаги мысленно поговорить с другом Човдур-ханом. Можно вспомнить те такие недалекие - рукой подать - времена, когда два полные сил и надежд джигита смеялись, спорили, рассуждали. Впереди была жизнь, полная событий, среди которых обязательно должны быть добрые, счастливые события. А повернулось-то все вон в какую сторону. Как это отец говорит: "Плохо, когда твой противник - рок?" Плохо. Он не разбирается в высоких порывах, нет для него разницы между плохим и хорошим, между трусом и храбрецом, и безразлично ему, кто плачет, а кто смеется, кто уходит безвременно, а кто остается коптить и засорять чистый воздух мира…
Народ мечтал о том, чтоб Човдур-хан
Привез надежду из Афганистана,
Чтоб он вернулся, славой осиян, -
Но злобный рок обидел Човдур-хана.
Карли-сердар не зашел к Довлетмамеду, как обещал Махтумкули, он пригласил к себе Карры-муллу. Разговор был долог - даже вечерний намаз Довлетмамед совершал в доме сердара. А потом он навестил сына, и Махтумкули по его озабоченному виду сразу догадался, что отец пришел неспроста.
- В пятницу в Куммет-Кабус прибывает правитель Астрабада, - не стал томить ожиданием старик. - Собирает там всех иомудов и гокленов, желает провести с ними совет. Карли-сердар выразил желание, чтобы на совет поехал либо ты, либо я.
- Пусть сам едет, - сказал Махтумкули, - пусть свою ловкость проявит, а то привык загребать жар чужими руками.
- Не сердись прежде времени, сынок. Он едет тоже и хочет иметь при себе умного человека. Я поехал бы, да здоровье лишает возможности на коня сесть. Поезжай ты, это важное совещание. Как я догадываюсь, правитель собирается затянуть очередную петлю на шее народа. В этом году у нас, слава аллаху, хороший урожай, и Астрабаду, думается, нужно зерно, если правитель подгадал приехать к сбору урожая. А может, что-то еще. В общем, послушаете, что он скажет, посоветуетесь со старейшинами иомудов, сообща и решите, куда нам следует оборотиться лицом.
Махтумкули не имел причин питать какие-либо симпатии к Карли-сердару, чтобы состоять при нем советником, при одном упоминании о сердаре у него портилось настроение, потому что ни единая добрая надежда не была связана с Карли-сердаром, а после авантюры с Кандагаром поэт вообще считал сердара своим личным врагом. И все же дело сейчас касалось не только Карли-сердара.
- Вот где нужен бы был Човдур-хан! - невольно вырвалось у Махтумкули.
- Эх, сынок… - Довлетмамед покривился, словно незрелую алычу раскусил. - Такие люди, как Човдур-хан, редко появляются на свет. Для счастья своего народа родился этот джигит, да жаль, жизнь его оказалась короткой.
Некоторое время отец и сын сидели молча. Мысли их текли в едином русле и желания совпадали - обоим казалось, что распахнется сейчас дверь и появится улыбающееся лицо Човдур-хана. Но прошлое, к сожалению, не возвращается и чудес на свете не бывает, - оба, отец и сын, разом тяжело вздохнули.
Махтумкули подумал было показать отцу стихи о Човдур-хане, но они были еще не законченными, а черновики он показывать не любил. Стоило, наверно, не стихотворение написать, а дестан о Човдур-хане и его сподвижниках. А что? Во имя народа отдали они свою жизнь. Разве это не достойно дестана?