Келья Махтумкули находилась в считанных шагах от библиотеки. Но если шаги помножить на дни, проведенные в медресе, то расстояние это не осилить и за несколько суток пути.
Далеко не все, конечно, были ревностными читателями. Такие редко заглядывали в библиотеку, не знали толком, что им тут нужно, смотрели на Захид-агу как на пустое место.
Да, разные люди находили пристанище в стенах медресе Ширгази: одни искали здесь и обретали источник знаний, другие стремились к развлечениям за стенами медресе. И так же благополучно, как и старательные ученики, заканчивали медресе. Ибо если ты состоятелен, если имеешь возможности внести значительный вклад, то, особенно не утруждая себя учебой, получаешь право носить тюрбан и именоваться муллой. Даже - тагсиром называться.
Бабаджан-ахун занимался обычно с теми, кто завершал курс наук. Раз в неделю он читал им проповедь, или давал наставления, или проверял их знания. Он не относился к числу тупых, ограниченных наставников, которые не поднимались выше среднего муллы, его всесторонняя подготовленность во многих вопросах не вызывала ни малейшего сомнения. Он отлично владел арабским и персидским языками, разбирался в литературе и философии, а Коран знал почти наизусть. Если не считать Нуры Казима, то никто из преподавателей не мог бы состязаться с ним в толковании того или иного религиозного вопроса. Нуры же Казим был посильнее, и поэтому ахун относился к нему с невольным уважением, ценил как преподавателя, хотя и не любил за самостоятельность мышления, за попытки уклониться от ортодоксальности.
Солнце поднялось на высоту птичьего полета, когда появился Бабаджан-ахун. Учащиеся со смиренно скрещенными на груди руками встретили его у дверей и вошли только после того, как вошел он.
Комната была просторна и чиста, застелена двумя одинаковыми паласами. На преподавательском месте был расстелен небольшой, но очень красивый и дорогой туркменский ковер, на нем лежали мягкая подстилка и пуховая подушка.
Отдуваясь и покряхтывая, Бабаджан-ахун опустился на подстилку. Один из учащихся проворно поставил перед ним чайник и пиалу. Стояла гробовая тишина. Перед учащимися было ни книг, ни бумаг, ни перьев. Только Коран лежал. Все ждали, когда ахун заговорит.
Бабаджан-ахун имел обыкновение зачитывать из Корана суру. Затем заставлял перевести ее с арабского. После этого - комментировал, непременно приводя примеры из жизни. Бывали случаи, когда одна и та же сура зачитывалась много раз подряд - неделю, а то и две, - и комментарии носили скорее творческий, чем схоластический характер. Однако ахун этим не слишком увлекался - просто тренировал, разминал застоявшийся ум. А обычно уроки строились в строгой соотносительности с Кораном.
Медленно подняв руки, ахун окинул взглядом будущих выпускников. Степенно спросил:
- Где Закирджан?
Сидящий в первом ряду встал, поклонился, ответил, что Закирджану нездоровится.
Снова пергаментная кожица век прикрыла по-молодому острые, блестящие глаза ахуна. И вдруг он выкрикнул:
- Абдыкерим!
Высокий нескладный юноша, будто приготовившийся заранее, вскочил, чуть не упал, запутавшись в собственных ногах, замер в поклоне. Его неуклюжесть была смешной, но никто и не подумал хихикнуть.
- Рассказ!
Абдыкерим был сообразителен. Он взял Коран, приложил его ко лбу, открыл на двадцать восьмой суре под названием "Рассказ" и стал читать. Бабаджан-ахун немного послушал, жестом остановил чтеца, обратился к нему на арабском языке:
- Перейди на семьдесят шестую. Наизусть можешь?
У Абдыкерима сделался такой вид, словно предстояло верблюжий вьюк поднять - он надулся, покраснел, вытянул губы трубочкой. Но начал читать по памяти, без запинки.
- Хватит. Остальное расскажи своими словами.
Своими словами нескладный Абдыкерим тоже умел рассказывать.
- Достаточно. Поведай о Каруне. Какой национальности он был?
- Карун был той же национальности, что и пророк Муса, и несметным богатством наделил его аллах. Но он не пал ниц перед великодушием и щедростью аллаха, он стал кичиться достоянием. Аллах не любит людей кичливых!
Последнюю фразу Абдыкерим произнес по-арабски и подчеркнуто громко. Ахун, продолжая без особого вкуса пить чай, кивком одобрил рвение ученика. Абдыкерим еще больше воодушевился.
- Если аллах снизошел к рабу своему, то и раб обязан не забывать о милостыне. А Карун проявил алчность и спесивость, он стал кричать, что все богатство накопил собственным усердием. Он позабыл о милосердии, проявил бесчестие. Аллах не любит бесчестных!
Опять фраза выкрикнута по-арабски. Но на сей раз она не была удостоена ни одобрения, ни даже внимания ахуна - он перебирал янтарные зерна четок и думал о чем-то своем. Абдыкерим сбавил тон.
- Люди, зарящиеся на все блага этого мира, смотрели на Каруна и алчно завидовали: "Счастливый человек Карун! Мы хотим иметь столько же денег, сколько имеет он!" И они прильнули к чаше зла, чтобы получить желаемое. Но верные рабы аллаха не последовали за ними, не сошли с пути праведного, говоря: "Нет блага кроме как от всевышнего". И получил по заслугам Карун: проклял его пророк Муса, а земля поглотила алчного скрягу. И насытились землей глаза его, не насытившись деньгами!.. - Абдыкерим сделал паузу, дыхание его было прерывистым, словно он долго бежал и вдруг остановился. Закончил он декларативной фразой: - Этот мир есть мираж, и чем больше невзгод выпадет на твою долю, тем больше благ получишь в раю!
Ахун очнулся от размышлений и кивнул, одобряя. Абдыкерим был из его любимых учеников, ибо старался смотреть на окружающее глазами своего пира. Всеми мерами ахун воспитывал в учениках именно такое отношение к жизни. Основную философскую доктрину Корана - "Без воли аллаха и куст не шелохнется" - он проповедовал как повседневный и нерушимый закон бытия. И богачей делает богачами аллах, учил он, и бедняков бедняками - тоже аллах. Нельзя роптать, надо смиренно принимать все и благодарить всевышнего за это. Кто обделен божественной милостью на этом свете, сполна будет вознагражден на том. Вот и все.
Немудреная в общем-то философия, примитивная, однако заключалась в ней, как косточка в персике, губительная суть смирения, нищеты духа, рабской психологии, и долбил ее ахун изо дня в день, из месяца в месяц. Джелалиддин Руми был его любимым поэтом, и он частенько повторял:
Зашей ты нитками глазе, пусть сердце станет глазом -
И ты мгновенно углядишь все кущи рая разом.
Зашить глаза, то есть презреть все, что есть хорошего в жизни, и жить призрачными интересами? Нет, несмотря на все старания Бабаджан-ахуна многие ученики смотрели на вещи трезво, совершенно не разделяли "потусторонней" философии. Все вечные блага "того света" они предпочитали одному дню реальной радости. Вот и Нуретдин, слушая Абдыкерима, вспоминает стихи Хафиза:
Эй, проповедник, прочь поди! Мне надоел твой нудный крик!
Я сердце потерял в пути. А ты что потерял, старик?
…Не сменит улицу свою дервиш на восемь райских кущ,
Освобожден от двух миров - своей любовью он велик.
А Махтумкули повторяет про себя: "Глаза его землей насытились, деньгами не насытившись", - и думает, что надо бы стихи написать о подобных Каруну алчных людях. И можно использовать для этого образы из Корана - они прекрасны своей выразительностью.
Бабаджан-ахун разрешил Абдыкериму сесть. Хотел было поднять очередного ученика, но раздумал. Допил остатки чая в пиале, посидел, катая одной рукой четки, другой - поглаживая красивую белоснежную бороду пророка: не раз от льстецов долетало до слуха, что на пророка Шахмердана похож тагсир своей бородой. Льстецы явно перебарщивали, потому что ничего воинственного в облике Бабаджан-ахуна не усматривалось.
Бесшумно ступая, вошел суфий Ильмурад, приблизился к ахуну, зашептал на ухо. Ахун выслушал, движением руки выпроводил шептуна, приказал:
- Всем идти в мастерские. Работать до полудня. И чтоб никто не отлынивал от дела!
Училище располагало мастерскими по различным ремеслам - по кузнечному делу, плотницкому, ювелирному, гончарному, скорняжному, переплетному. Всяк занимался тем, к чему призвание было. Ну а у кого призвания не обнаруживалось вовсе, тот вносил определенную сумму в казну медресе.
Махтумкули работал с удовольствием. Никакой прибыли мастерство незаурядного ювелира ему не приносило, поскольку вся прибыль принадлежала училищу, но он работал не ради прибыли, а ради искусства - сделанные им украшения представлялись ему своеобразной модификацией, разновидностью поэзии.
Выпив пиалушку чая и сменив одежду на рабочую, он собирался идти в мастерскую, когда к нему буквально ворвался Шейдаи. Видно было, что весть принес недобрую - его всегда жизнерадостное лицо побледнело, осунулось, губы прыгали.
- Пойдем! - выдохнул он.
- Куда? - поинтересовался Махтумкули, невольно заражаясь нервозностью друга.
- Увидишь сам… Скорее!
Резкий студеный ветер жестким ледяным языком холода облизывал лицо и руки, пробирал до самых костей. Пряча от него лицо, наклоня голову, Шейдаи почти бежал к главной улице города. Махтумкули старался не отставать от него. Наконец Шейдаи задержал шаг.
- Смотри! - с трудом пошевелил он замерзшими губами, и они вышли на главную улицу.
Она была забита народом. По ней двигалась толпа - конные воины гнали пленников из опустошенных туркменских селений.