- А его мой сосед ограбит! Или - Карли-сердар. Разве я один занимаюсь разбоем? А как быть с иранскими захватчиками? Или с хивинскими магогами? Я в худшем случае приношу горе одному селению, они - опустошают целый край. Да и вообще слишком много безобразия на земле, чтобы можно было проявлять жалость и сочувствие. Тебе раньше доводилось в Хиву ездить?
- Приходилось.
- А в руки грабителей попадал?
- Не довелось.
- А мне вот довелось. Да еще к своим же попал, к туркменам. Пожалели они меня? Чуть было на тот свет не отправили, милостью аллаха в живых остался. - Он повел в сторону невольников чисто выбритым подбородком. - Допустим, я освободил их. Думаешь, благополучно доберутся они до своего дома? Как бы не так! Их обязательно схватят и погонят в Хиву. Понял? - Тархан нагнулся, стараясь заглянуть в опущенное лицо Махтумкули своими пронзительными глазами. - Вот каков, братишка, этот бесчинствующий мир. Сильный бьет, слабый спину подставляет. Либо надо бить, либо сгибаться, третьего не дано. Мне сгибаться что-то не хочется.
С первых минут знакомства Тархан очень не понравился Махтумкули - казался ограниченным, пустым, жестоким человеком. Теперь же… Особого восхищения и теперь не было, но Тархан уже не походил на глупца, на рядового грабителя. Он не просто грабил, он подводил теоретическую базу под выбранную им жизненную линию, он оправдывал жестокость, и казалось нет силы, которая заставила бы его свернуть на другой путь. "Сильный бьет, слабый спину подставляет… Мне сгибаться не хочется". Потому он и печется только о своей корысти - грабит села, ломает человеческие судьбы? Впрочем, это тоже одна из разновидностей философии. Если бы понадобилось дать ей определение, подойдет термин "философия бандита".
Незаметно они приблизились к пленникам. Это было жалкое зрелище. Глаза этих обездоленных были безжизненны и тусклы, лица унылы. Бесчисленные заплаты пестрели на лохмотьях. Одни из пленников были босы, другие обуты в нечто из войлока или сыромятины, на головах некоторых была шыпырма из облезлой овчины. Видать, не слишком большого достатка было разграбленное село.
Нурджан, видя, что Махтумкули хмурится, попытался разрядить обстановку. Он указал на женщину, которая ехала, закутавшись в халат. Причем ехала не на осле, а на лошади.
- Это самое твое большое сокровище, Тархан-хан? Покажи ее нам, мы специально приехали взглянуть на нее.
Махтумкули и без того еле сдерживался. Бестактность Нурджана окончательно вывела его из себя - у него жилы на шее напряглись так, что, казалось, вот-вот лопнут. Взгляд его, брошенный сперва на Тархана, затем на Нурджана, был как удар плети. Рванув повод, он хлестнул коня по крупу и поскакал к своему каравану.
* * *
Дни проходили за днями без всяких происшествий. Уже много было сделано привалов, много ночей проведено в открытом поле, под высоким шатром небосвода. Обычно двигались с восходом солнца до самых сумерек - благо погода позволяла идти днем. К вечеру выбирали удобное для привала место, укладывали верблюдов, разжигали костры, расставляли наблюдателей. Долго не засиживались - попив чаю и поужинав, тут же ложились спать, чтобы встать на утренней заре.
И вот - вдали засверкало море…
…Сегодня верблюдов уложили рано, сразу после полудня. Окрестности Кендирли походили на оживленную торговую площадь - собрался торговый люд, из ближайших селений, прибывшие морем русские купцы вынесли свои товары на берег. Товаров было много: различные ткани, деревянная и металлическая домашняя утварь, предметы обихода, посуда, самовары, чайники и пиалы.
По всему было видно, что русские купцы не новички в Кендирли - они окликали по именам своих старых знакомых, хлопали их по плечам по-свойски, а со стариками, соблюдая этикет, здоровались учтиво, двумя руками. Обычно купцы народ прижимистый, но нередко они верили покупателям на слово, давали товары в долг. Это было необычно.
Махтумкули издали наблюдал за необычным базаром, ему еще не доводилось видеть русских торговцев. Один из них - грузный толстобрюхий человек небольшого роста с дремуче волосатым лицом заинтересовался пристальным вниманием незнакомого джигита, сказал что-то стоящему рядом толмачу-татарину. Потом подошел поближе, разглядывая.
Махтумкули ничем не отличался от обычного путника. На нем были штаны и рубаха из простой крашенины, будничный халат, поношенные сапоги, тускло-желтая папаха. Никто не признал бы в нем ни муллу, ни учащегося высшей мусульманской школы - просто ладный, здоровый сельский парень. Чем он глянулся русскому купцу, что тот панибратски треплет его по плечу и бормочет что-то непонятное, тыча локтем толмача-татарина?
Татарин сказал по-туркменски:
- Хозяин предлагает, не хочешь ли ты поехать в Аджи-тархан ? Ему нужны шесть таких, как ты, молодцов. Через пару месяцев домой вернешься, привезешь с собой хорошие товары.
Махтумкули сделал отрицательный жест:
- У меня другой путь: Хива.
Сопровождаемый группой спутников, подошел бородатый здоровяк - торговец Дурды. Махтумкули познакомился с ним, когда весной возвращался из Хивы. Дурды много лет вел торговые дела с иранцами, а последнее время его почему-то привлекала Россия.
Пожав руку поэта и осведомившись о здоровье, о делах, он сказал толмачу:
- Объясни Ивану, что молодца этого зовут Махтумкули, он почитаем в наших краях за большого поэта.
Волосатый купец Иван удивился, хлопнул себя по ляжкам руками, поцокал языком, покрутил кудлатой головой.
- Ска-ажи на милость! А я, грешным делом, вознамерился нанять его к себе в казаки. В охрану то есть. Поди ж ты, какая конфузия!
- Ничего, - успокоил Дурды, - мы тебе других в охрану найдем, только раскошеливайся.
- За нами не заржавеет, - купец вытащил часы на толстой золотой цепочке. - Время-то катит. Где ваш конь?
Неподалеку остановился всадник. Все взгляды обратились в его сторону. Он приблизился и снова натянул поводья, ожидая указаний хозяина. Дурды велел ему слезть, подвести коня к толстобрюхому Ивану.
- Ну, как? Подходит? Нравится?
Серый огненно-глазый жеребец с белой прозвездью на лбу, грыз удила, ронял хлопья пены, нервно приседал, стриг ушами. Купец осторожно потрепал его по холке, отступил на несколько шагов, оглядел сощурясь.
- Н-да-а… Это, брат, не конь, это прямо светопреставление какое-то…
- Да ты сядь на него, - Дурды протянул купцу плетку, - сядь да погони. Не бойся, земля мягкая, если что.
Купец остерегающе выставил ладони:
- Боже упаси! Я и на лавке-то росшивы еле-еле сижу, а ты…
Он засмеялся, покрутил головой, представив себя всадником.
- Красив бес!
Жеребец был действительно хорош - с гордой лебединой шеей и блестящим крупом, словно смазанным оливковым маслом, он буквально сверкал в настильных лучах коснувшегося моря солнца, чему способствовала и позолоченная, усыпанная драгоценными камнями сбруя. На такого сядь лишь, пришпорь - и он развернет невидимые пока крылья, взмоет в небеса.
Махтумкули коснулся руки Дурды.
- На продажу отправляете?
Торговец внушительно кашлянул.
- В подарок русскому царю отправляем. Говорят, у них царем женщина нынче. Коней любит, говорят.
Иван опять посмотрел на часы, властно приказал:
- Давай, пошевеливайся, работнички! Коня надо погрузить на судно до захода солнца. А ну, поднавались! Да осторожно мне!
Прислужники окружили скалящего зубы, норовисто задирающего морду жеребца, повели к весельному катеру, который покачивался в нескольких шагах от берега. Другие заторопились ладить и укреплять сходни.