На другой день после нашего разговора с Сашей о заводской газете Ирина не вышла на работу. Не пришла она и на следующий день. Ирина заканчивала один расчёт, и ей разрешили два дня работать дома. Но к концу второго дня у меня накопилось много вопросов, разрешить которые могла только Ирина, и вообще я привыкла всегда иметь её "под рукой". И после работы я отправилась к ней, на Троицкую, - это было недалеко от завода.
В дверях я столкнулась с Иваном Ивановичем Ивановым.
- Ирина дома? - спросила я, сторонясь, чтобы дать старику выйти.
- Ирина Григорьевна? - переспросил Иванов, и мне показалось, что он посмотрел на меня как-то неприязненно или смущенно. - Дома она, дома работает. Скоро, в общем, будет. Идёмте, идёмте, - вдруг засуетился он, увлекая меня в коридор.
- Вы же уходить собирались? - заметила я.
- Да нет, чего там, так, в лавку сходить, - торопливо пробормотал Иванов, открывая ключом дверь своей комнаты.
- Ирина у вас?
- Да вы обождите, обождите, - торопился Иванов, слегка подталкивая меня в дверь, - Ирина Григорьевна сюда придёт. Она наказывала вам здесь обождать. А я в лавку, в лавку… - И, неуклюже повернувшись, Иванов боком вышел из комнаты, плотно притворив за собой дверь.
Я ничего не понимала. Во-первых, Иванов был чем-то смущен, я никогда не видела его таким. Во-вторых, Ирина ничего не могла ему наказывать насчёт меня, так как не знала, что я приду. "Ну ладно, подожду", - подумала я.
Окно было раскрыто. Я подошла и села на подоконник. Было свежо - недавно прошёл дождь - и тихо: окна выходили в переулок. И вдруг я услышала голос. Говорил мужчина и где-то совсем рядом со мной.
- Нет, Ирина Григорьевна, считайте меня кем хотите, но я нарушу все обещания, все договоры и всё такое прочее. Вы не имеете права жить одна, одна во всём свете, только потому, что вы любили человека, которого уже нет… совсем нет.
Я вздрогнула, услышав этот голос, - я знала, кому он принадлежит.
- Зачем вы говорите мне все это, Василий Степанович? - услышала я тихий голос Ирины. - Неужели вы хотите, чтобы я повторила вам то, что вы уже слышали? У каждого человека свой путь в жизни. Тот путь, по которому иду я, - прямой путь, начало его и конец видны ясно. Я осталась жить… смогла жить только потому, что шла по этому пути и не сворачивала в сторону. И я боюсь, что, изменив в одном, я сойду с моего прямого пути.
- Нет, Ирина Григорьевна, нет, - с незнакомой мне горячностью воскликнул Каргин, - вы не правы, тысячу раз не правы! Если бы он был жив, если бы была хоть маленькая надежда на то, что он жив, - вы были бы правы, правы во всём. Но он погиб, его нет в жизни. А вы живёте. Вы обязаны жить по законам жизни. Вы не должны ожесточаться и огораживать свою душу… Ведь после войны восстанавливаются не только города, но и души - те, что были поранены…
Я сидела, боясь шелохнуться. Я знала, что должна сейчас же уйти, и боялась пошевелиться, чтобы не обнаружить своего присутствия.
- Так всегда начинают борьбу против принципов, - с горечью сказала Ирина.
- Есть разные принципы, - поспешно и убеждённо ответил Каргин. - С некоторыми из них не грех и бороться. Вы внушили себе, что живёте теперь только для других. Такая жертвенность чужда нашей советской жизни. И, скажу вам по совести, вы и для других-то жить не сможете! Вы хотите набальзамироваться. А по какому праву? Для чего вы боролись, для чего перенесли блокаду, для чего любили мужа, наконец?
Он сделал небольшую паузу и проговорил уже совершенно другим, спокойным и тихим голосом:
- Да и не верю я вам. Не могу верить. Вы только со мной так говорите.
- Василий Степанович, - ответила Ирина, - вы очень хорошо знаете, как я отношусь к вам, и знаете, что если бы я решилась… - Она замолчала так внезапно, точно захлебнулась словами, и потом продолжала сбивчиво и торопливо: - Вы понимаете, мне было бы это страшно, просто страшно… Ведь есть слова, которые говорятся только одному человеку… Я не знаю, как объяснить, но это невозможно!
- Если в основе будет честное чувство, то вам не должно, не может быть страшно, - заметил Каргин.
- Нет, нет! - воскликнула Ирина, и мне показалось, что она сейчас расплачется. - Василий Степанович, милый, не будем больше говорить об этом. Я вам верю, хочу верить! Может быть, я не права, но тут дело не только в разуме.
- Хорошо, - согласился Каргин, - не будем.
Они замолчали. Я чувствовала себя преступницей по отношению к Ирине. Какое я имела право слушать весь этот разговор? Войди сюда сейчас Ирина, я, наверно, сквозь землю провалилась бы.
Я вышла в коридор. Только бы никого не встретить. Но мне не повезло. Едва я подошла к выходу, дверь соседней комнаты открылась, и на пороге показалась Ирина.
- Лида, ты? - удивилась она.
- Да, я вот приходила… Иван Иваныч… - забормотала я. Но Ирина будто и не замечала моего смущения.
В это время на пороге её комнаты показался Каргин.
- Мы сидели, - внезапно сухо и нервно сказала Ирина, - а теперь решили пройтись. Погода, кажется, хорошая, дождь прошёл. Пойдём с нами.
Вот тут-то я и сделала глупость. Мне надо было сказать что-нибудь, отговориться и уйти, а я согласилась. Мне показалось, что если я так внезапно уйду, то это будет неестественно и Ирина поймёт, что я слышала их разговор.
Мы шли молча. Ирина вдруг спросила:
- Вы, Василий Степанович, кажется, инженер?
Я невольно усмехнулась. Ирина разговаривала с Каргиным именно так, как говорят при посторонних.
- Инженер, - ответил Каргин.
- Вам не жаль, что не работаете по специальности?
- Почему это вы вдруг? - спросил Каргин улыбаясь.
- Да нет, просто так, пришло в голову, - смутилась Ирина. - Я подумала: вот на заводе работают сотни инженерий, тысячи рабочих разных специальностей, и у каждого из них есть своё конкретное дело. Если потерпел неудачу, это его неудача. Ну, а если успех, так это его успех. А у вас - неудачи-то на ваши плечи ложатся, а успех делят между собой другие.
- Нет, не жалею, - сказал Каргин, замедляя шаги и обращаясь к Ирине. - Мне кажется, что наша "партийная специальность" - самая интересная. Вот вы говорили про славу, что она другому достаётся. Может быть, иногда это и обидно. Но только по мелкому, старинному счету. Есть другой, более современный и более человеческий. Как это? "Пускай нам общим памятником будет…"
Каргин произнёс все это таким искренним, таким убеждённым тоном, точно ему было совершенно необходимо убедить нас в правильности его слов.
- Что-то не хочется идти домой. По правде сказать, и на улице-то редко приходится бывать. Пройдём через парк, а? - предложил Каргин после некоторого молчания.
Мне показалось странным предложение гулять по грязи после дождя в пустом парке, но я молчала, понимая, что не мне принадлежит решающий голос.
Мы подошли к парку. Тёмная масса деревьев выросла перед нами. Пряный запах леса почувствовался ещё издали. И казалось, исчезли все голоса города, не гремели машины, трамваи, не было слышно людей, только деревья шумели и слегка поскрипывали под напором ветра.
- Что ж, пойдём? - робко спросил Каргин, не то приглашая, не то советуясь.
Огромные ворота парка были открыты. За ними была абсолютная темнота. Фонари в парке не горели, и всё, что было там, в глубине, казалось отсюда, с освещённой улицы, окутанным непроницаемым мраком.
Мы вошли в ворота. Через несколько минут глаза мои привыкли к темноте, и я различила полукруглую площадку, скамейки, расставленные по краю, и в центре небольшой фонтан. Всё это казалось сейчас очень тёмным и безжизненным, и мне очень захотелось побывать здесь в яркий, солнечный день, и чтобы фонтан бил невысокой чистой струёй.
- Пойдёмте ниже, - предложил Василий Степанович, беря меня и Ирину под руки и увлекая нас в круто спускающуюся аллею.
Мои ноги скользили по жидкой грязи, и я должна была держаться за низкую изгородь, идущую по обеим сторонам аллеи, чтобы не упасть.
- Тут у меня местечко есть одно любимое, - проговорил Каргин, как бы в ответ на моё недоумение. - Летом тут хорошо было. Скоро в Ленинграде ещё два парка будет. Парки Победы.
Мы свернули вправо. Метрах в десяти от поворота я увидела маленькую террасу. Она была совершенно открыта, без навеса, просто площадка и на ней скамейки. Внизу под нами я увидела большую, уставленную скамейками площадь и павильон для оркестра, похожий на чёрную раскрытую пасть.
Здесь было уже совсем тихо и пустынно, только темнота обступала нас со всех сторон, сгущаясь там, где были деревья.
- Вот и пришли, - сказал Василий Степанович, усевшись на скамейку и облокотившись на перила. - Летом на эту скамейку большой спрос у влюблённых.
- Вы тоже приходили сюда в этом качестве? - спросила я.
- Нет, - не сразу ответил Каргин, - не в этом. Я и бывал-то здесь всего раза два или три. Первый раз случайно забрёл ночью, когда с завода шёл. Голова очень болела. Потом ещё как-то раз приходил. Здесь очень хорошо думать.
Внезапно обстановка перестала казаться мне необычной. Сейчас я чувствовала себя так, будто все вокруг совершенно естественно и всё происходит именно так, как и должно происходить.
- А вот я уже очень давно не размышляла, - сказала Ирина, глядя в темноту, - очень давно. Была война, и как-то страшно было думать.
- А о будущем? - спросил Каргин.
- И о будущем. Пожалуй, я слишком много видела горя, чтобы быть счастливой одними внешними послевоенными радостями: освещёнными улицами, тишиной, спокойными, без воздушных тревог ночами.
- Но кто думал только об этом? - прервал её Каргин.
- А о другом мне было трудно мечтать.