Нора промолчала. Набросив на "Ангела" свою кружевную шаль, она собралась, по-видимому, показать еще что-то, но Лей сдернул накидку и еще пару минут внимательно глядел на картину. Нора не мешала ему. Она отошла к окну и так же внимательно следила за Робертом, который несколько раз закрывал глаза, после чего взглядывал на картину, как бы проверяя свое первое впечатление.
- Мы ведь заедем к Дали? - наконец полуспросила она.
- Сейчас мы отправимся в "Мулен Руж". Меня там ждет приятель со своей невестой. Так что переоденься.
- Ты меня приглашаешь? - улыбнулась Нора. - А после - к Дали?
- Мой друг тоже живет "на острие грез" и мог бы меня заменить, - попробовал уклониться от неприятного визита Роберт.
- Но он ведь не вождь!
Лей едва сдержал улыбку: у хорошеньких женщин именно глупости отчего-то звучат особенно убедительно. Он подумал и о том, что Гесс давно бы сделал своего друга главою какого-нибудь громкого ведомства, если б тот согласился.
- Мадам Дали часто говорит о тебе, - добавила Нора, уходя за ширмы. - А Сальвадор - большой поклонник вашего канцлера.
- Дали - поклонник фюрера, Арагон - коммунист, Элюар - ни рыба ни мясо, а твой Макс - кто? - спросил Лей, дожидаясь, пока она переоденется.
- Я не так вижу, Роберт, - отвечала она. - Дали трус, по-моему, Арагон смел до отчаянья, Элюар смел и робок, в зависимости от настроения, а Макс… Тогда, в двадцатых, в Кельне, с тобой рядом был просто другой человек. Он меняется.
- В одном углу проворный инцест
Вертится вокруг непорочности платьица.
В другом углу небо, разродившееся
Колючей бурей, бросает белые снежки.
В одном углу светлее, чем другие, если присмотреться,
Ждут рыб печали,
В другом углу машина в летней зелени
Торжественно застыла навсегда.
В сиянье юности
Слишком поздно зажженные лампы.
Первая показывает свои груди красные.
Насекомые их убивают, -
весело продекламировал Лей, по-английски.
- Что… что-о это? - высунулась из-за ширм пораженная Леонора.
- "Это" называется "Макс Эрнст" и написано Элюаром не то в двадцать втором, не то в двадцать третьем году, еще до бегства его в Париж.
- Ка-ак? Проворный инцест? Насекомые убивают… красные груди? Боже!
- Это к вопросу о том, каким он был в Кельне. Там он хоть каким-то был. Ладно, извини. У меня к эмигрантам скверное отношение.
"Зато память, как старый еврей, хранит всякий хлам", - усмехнулся он про себя.
Нора, наконец, вышла, в декольте, с капелькой жемчуга между маленьких грудей. Платье на ней было цвета слоновой кости, на руке витой змейкою - золотой браслет.
У Роберта при виде нее несколько поднялось настроение.
Искрящийся, всегда возбужденный "Мулен Руж" встретил их ночным океаном вкусов, жанров и мод, океаном, в котором без лоцмана ни к какому берегу не прибьешься - так тебя и будет мотать по волнам… Но у Лея такой "лоцман" здесь был - новый парижский шансон, и он, представив свою даму и поздоровавшись с Альбрехтом и его невестой, тотчас обратил их внимание на молодого шансонье, певшего по моде под один аккордеон. Слушая его, Лей несколько раз с интересом окинул взглядом свою vis-a-vis. Девушка это заметила. Ее нежная рука, лежащая на краешке стола, словно затвердела, а лицо утратило живое выражение.
Девушку звали Ингой. На вид ей было не больше девятнадцати. Высокая, тонкая, с очень нежным овалом лица, кареглазая, солнечная блондинка - она буквально втягивала в себя взгляды мужчин. Платье на ней было с узким вырезом, пепельно-серое, в ушах бриллиантовые трилистники.
Воистину, никакой иной отдых так не восстанавливал силы Роберта Лея, как пребывание в обществе молодых прелестных женщин! Однако Нору он знал давно и, если любовался ею, то лишь с эстетических позиций; Инга же была, пожалуй, первой женщиной, на которую после встречи с Маргаритой он обратил свое неожиданно посвежевшее мужское внимание. В ней было что-то строгое и одновременно соблазнительное…
Двое длинноногих юнцов нависли над их столиком, приглашая на танго дам. В другое время Лей не потерпел бы, но сейчас только равнодушно кивнул, не переставая жевать.
- Когда ты возвращаешься? - спросил он Альбрехта. - Следующий год немцу лучше жить в Германии.
- Вот как!
- Да. А когда свадьба?
Хаусхофер скептически поджал губы:
- Видишь ли, это Инга хочет, чтобы я представлял ее как свою невесту. Но по правде сказать, надежды у меня мало. Думаю, ее за меня не отдадут.
Лей искренне вытаращил глаза:
- Не отдадут… за тебя?! Ее что, в монастырь готовили?
- Вся ее семья - большие ревнители расовой чистоты, так что зять-полукровка или, как это теперь называется, "еврейская помесь первого класса"…
- А этим "ревнителям" известно, что твой отец вместе с фюрером - попечитель сына Рудольфа Гесса?
- Н-нет, - удивился Альбрехт. - Я этого и сам не знал.
- Карл в первый же день после рождения мальчика был приглашен в Бергхоф, и фюрер встретил его там как самого желанного гостя. Одним словом, если понадобится как-то повлиять, то любой из нас…
- Спасибо, Роберт. Я это знаю, но… - Он болезненно поморщился.
- Ну, да, понятно, - усмехнулся Лей. - Однако то, что кроется за твоей гримасой, это - свершившийся факт, который тебе поперек дороги не должен становиться.
- А чем я лучше? - с вызовом бросил Альбрехт.
- Брось, старина, - так же болезненно сморщился Лей. - Бери пример с собственных родителей. Недавно фрау Хаусхофер просила меня за одного своего родственника и сделала это так, что ни она, ни я не испытали ничего, кроме удовольствия от общения друг с другом.
- Ты это серьезно? - не глядя, спросил, Альбрехт.
Лей махнул рукой:
- Брось, повторяю тебе! У твоей матери есть возможность с комфортом жить в любой стране мира, но она немка! Немка во сто крат больше, чем голубоглазый блондин Макс Эрнст, который мог бы сделаться нашей национальной гордостью, а не сделается ничем!
В это время юнцы воротились с дамами, у которых на лицах была написана одинаковая скука.
- Ты что-то говорил о Максе, Роберт? - обратилась к Лею Нора, слышавшая его последнюю фразу.
- Я все сожалею о том, что он продолжает валять дурака, - ответил Лей. - Мы, немцы, нигде не нужны, разве что в Австралии - землю пахать. А творцы должны сидеть дома.
- Многим очень не нравится ваш министр культуры, - попыталась возразить Нора. - Этот человек, по-моему, никогда и ни в чем не сомневается.
- Вы собираетесь посетить январский Салон? - повернулся Лей к Инге, пресекая обсуждение товарища по партии. - Похоже, он станет последним.
- Последним? - Девушка робко вскинула глаза.
Обычно открытая и общительная, она сейчас совершенно не походила на себя.
- Это будет даже не агония, а последний выдох сюра и… аминь! - Разговаривая, Роберт продолжал жевать и глядел в тарелку, поэтому он не увидел, а ощутил на себе ее взгляд - первый за все время.
- А вам не жаль? - так же осторожно спросила она.
- Мне жаль лошадку Дада и слона Селебеса, поскольку это из области сновидений. - Лей перестал жевать и прищурился. - Знаете, я сегодня видел потрясающую картину - никак не могу отделаться от впечатления. Она, как страшный сон, неподконтрольна сознанию. Вот этого жаль. Это ушло слишком быстро. А взамен явился господин Дали и всучил публике свою Галу в шляпке с бараньими котлетками, поскольку, видите ли, "а почему бы и нет?!". И пошло-поехало… Муравьи, омары, трупы младенцев - все убожество собственных пороков - напоказ! Они - достоинства! Они - искусство! Нет, в Европе никто не должен жалеть о закате сюрреализма. Пусть теперь господин Дали увозит свое трупное разложение за океан. Только там у него еще могут родиться последователи, которые его превзойдут. - Лей остановил себя и улыбнулся девушке. - Извините, я не сумел коротко ответить на ваш вопрос и, по сути, так и не ответил?
- Зато ты ответил мне, Роберт, - тоже улыбнулась Нора. - Но это ведь пока а priori.
- Вот Альбрехт… - начал было Лей.
- Надеюсь, вы не откажетесь навестить с нами супругов Дали? - живо обратилась Леонора к Хаусхоферу. - А вы, Инга?
Оба согласились с видимым интересом, а Лей промолчал, к тому же пожалев о своем монологе.
- Ты меня ставишь в неудобное положение, - все же упрекнул он Нору, танцуя с ней, на что она лишь кокетливо склонила головку: - "Разве я?"
На улицу Гоге, где жили супруги Дали, они приехали вчетвером в пятом часу утра и были встречены галантным радушием бодрствующих хозяев, точнее - хозяйки: сам Дали радовался, как ребенок.
Он вообще довольно удачно вошел в роль этакого балованного шалунишки, и Гала это поощряла (или терпела - пока трудно было понять). За последние годы она еще больше замкнулась, крепче заперлась изнутри и похолодела. Она приобрела все видимые качества парижской светской дамы и держалась безукоризненно.
Между супругами как будто постоянно шел немой монолог: Дали спрашивал глазами, Гала так же, глазами, соглашалась с ним и подбадривала; он снова спрашивал - она снова соглашалась, и так всегда: она ни разу не сказала ему "нет". Зато ее "нет" остальному миру стало чересчур очевидным, правда - лишь тому, где ее "мальчик" еще не был признан как абсолютный гений, то есть пока большей его части.