Махнул приятелям белой, нерабочей рукой, потоптался, вроде как станцевал. Покобенился в лучах восхищенных взглядов. Все наперебой поздравляли его с небывалым повышением: из начальников тюрьмы - в коменданты города! Захватившим власть большевикам он понадобился в этом качестве. Бурсак приятно, чуть высокомерно улыбался, торопя к концу неумеренный восторг поздравлений. Пригласил на небольшой банкет, где соберутся "только свои". На Колчака тоже взглянул. Но как-то мимолетно, с оттенком брезгливости: это что за таракан у вас сидит? Не узнал он Колчака с высоты нового своего положения.
Вся коллегия, как казалось, мгновенно перекрасилась в красный цвет и вступила в партию большевиков. Едва-едва вырвавшийся из застенков Чудновский зла на бывшего начальника тюрьмы не держал. Бурсаку, как рысаку, не стоялось на месте, нужно было вертеться, показывать себя и с этой, и с той стороны и лететь, красоваться в других местах. Даже попытался взглянуть на себя в оконном отражении - но стекла сплошь обложило слоем инея.
- Глядите-ка! Откуда сибирский мороз знает, как выглядит африканский папоротник?! - И все выразили на лице глубокое восхищение неподражаемым изяществом мысли коменданта.
Колчак будто окаменел. И это - новое правительство? Он готов был согласиться с собственной некомпетентностью, но был крайне удивлен теми, кто пришел на смену. В это ужасное для империи время. Кажется, объявили конкурс на замещение вакантных мест - а претендентов набирали из заплечных дел мастеров. Все сидели по тюрьмам! Да не по разу. Как же не поставить после этого над собой надзирателя? Спокойно и, главное, привычно! Когда надо - покормит, когда надо - накажет. И нечистоты за собой прикажет вынести. Еще додумаются империю назвать каким-нибудь лагерем. "Лагерь труда", например. Или, "Лагерь энтузиазма". Веселенькие деньки ожидают страну впереди!
- Ну, что, Сашок, пригорюнился? - резко повернулся, - к Тимиревой тянет? - ржал, заглядывая в глаза. И остальная братия тоже захохотала, демонстрируя хорошие, не испорченные полярными зимовками жевательные аппараты, - "алямбурсэ хоцца?"
Перед глазами Колчака все поплыло, его подкинуло - и заревел степным казачьим голосом:
- Молчать, харя!
Все так и покатились с хохота - не страшен им больше грозный адмирал.
- Молодец! - похлопал по плечу Бурсак. Повернулся к приятелям и пригласил уже другим, серьезным, даже важным голосом, - Бывайте! Жду! - и вышел. В комнате еще целую минуту стояла благоговейная тишина. Как-то все разомлели в восхищении начальством.
Первым заговорил Колчак.
- Это фиксируется? - кивнул в сторону секретаря.
- Успокойтесь, - зевнул ему в лицо Попов, - на допросах никогда ничего не фиксируется.
Почему-то он так сказал, и никто не возразил.
"Что же они в таком случае там пишут?" - в первый раз встревожился Колчак.
* * *
И уж потом, оставшись один в своей камере, задавал себе вопрос: не слишком ли яркими красками расписывает свое научное и военное прошлое? Не попахивает ли это бахвальством? Да вроде бы нет… наоборот, о многом скромно умолчал. Например, о спасении Петрограда. Если бы не он с Эссеном - столицу взяли бы в первые дни войны. "Потомки разберутся во всем и воздадут по заслугам, - наивно думал адмирал, - докопаются до каждого эпизода, отмеченного храбростью и самоотвержением".
И в голову не могло прийти, что на него, человека, посвятившего жизнь делу служения Родине - благополучно наплюют и постараются забыть все заслуги. Даже остров переименуют. В истории, правда, оставят, но как пример человеческой глупости, коварства и трусости.
Адмирал знал, что любого человека можно возвеличить и унизить до последней степени. Но и в кошмаре не снилось, какой грязью обольют его самого. У нас умеют обойтись с самыми достойными вполне талантливо. Близкий друг, боцман Бегичев, вытащивший Колчака из полыньи, бывший шафером на свадьбе - полжизни положил на то, чтоб всеми силами обгадить покойного. Впрочем, понятно: жить очень хотел! А то, известно, как проступили бы с ним большевики, не открестись он от дружка. "За каким лядом приезжал к нему в Омск?! О чем беседовали всю ночь напролет?!". Много могло бы возникнуть вопросов к бывшему сослуживцу лейтенанта Колчака.
В дверь легонько постучали - синичка клювом. Александра Васильевича с кровати, будто ветром сдуло. Подскочил к волчку - Ольга. И чуть дальше она! Стало трудно дышать. А сердце стучит, колотится - вот-вот выскочит.
- Нельзя! Отошли! - ругается охрана. Отогнали женщин вглубь коридора. И тут, будто сама собой, невесомо скользнула по полу, влетела в камеру бумажка. Одним взглядом охватил и вобрал в себя печальный смысл записки: Владимир Оскарович Каппель погиб. Еще один удар, еще одна утрата. На его место встал Войцеховский. Преданный, светлой души человек. Идет на Иркутск с целью освободить адмирала.
И опять весенней пташкой встрепенулось сердце. Хоть разумом и понимал: не взять ему город! Слишком силы не равны. Белых пять тысяч бойцов. Да и то, больше половины в тифу. Обморожены. Да переутомлены-то пуще загнанной лошади. А у красных- одних партизан до шестнадцати тысяч. В теплых полушубках, в катанках, в собачьих рукавицах. Злые, как цепные кобели. И регулярная армия летит на всех парах из Большевизии. Вооружены до зубов пушками и пулеметами. Самому бы Войцеховскому успеть пробиться за Байкал и то, слава Богу. Еще и блефует бедный: потребовал Колчака и "золотой запас"! Тогда, мол, не трону Иркутск. Может, и в правду думает, что испугаются красные.
Сел на табурет, сложил руки ладонь к ладони, сунул меж колен. Задумался. Точно так же когда-то любил сидеть на "Заре" против устья топящейся печки. Радостно видеть сквозь щели заслонки живое золото огня. И потом, на Дальнем Востоке, сколько часов провел перед камином, смотрел на бордово-муаровый, переливающийся цвет пламенных углей. И едва слышный стеклянный их писк, легкое шуршание. И отблески на широкой, бездонной полосе японского клинка.
Как хорошо бы было, если б в камере топилась печь! Счастье - это свободное жилище и жаркая печь.
Он, наверное, задремал - и ясно привиделась жена. София. С Ростиком. Они стояли на снегу босиком, а напротив, шеренгой - пьяные матросы. И, откуда-то взявшийся Бурсак:
- Где золотой запас?!
Жена с сыном молчат - и тогда Бурсак, с побелевшей, дергающейся верхней губой отдал приказ:
- Пли!
Матросы выстрелили. Но взяли выше головы. Сын с женой вздрогнули - и продолжают стоять. И Колчаку жутко было видеть это издевательство. Неужели Бурсак с матросней добрался до Парижа? Неужели и там революция!
И увидел себя.
Никогда он не видел себя так, со стороны. В длинной шинели и тоже босиком. И Бурсак кричал:
- Где твое золото? Отвечай!
С трудом двигая в снегу ногами, старался отойти дальше от сына и жены, чтоб принять весь урожай пуль своей грудью.
- Где твое золото?! - вяз в ушах визг. И тот, босой Колчак, медленно поднял руку и указал: "Вот мое золото". И увидел так же по колено бредущую по снегу Анну.
Адмирал дрогнул и открыл глаза. Ноги одеревенели от стужи. Поднялся, принялся ходить. Какой странный сон.
Сапоги громко стучали по бетонному полу, скрипела, пощелкивала под подошвой каменная крошка. "Скоро уж, - нахмурился Колчак, - сон в руку". Да еще Войцеховский, забубенная головушка, со своим ультиматумом. Тоска могильной плитой давила, не давала дышать. Подошел к двери, принялся колотить кулаком. Когда подошел егерь и ударил в дверь прикладом, Колчак взмолился:
- Во имя всего святого на земле, во имя ваших детей и родителей - три минуты свидания с Анной Тимиревой!
Солдат грубо выругался и сделал неприличное, позорное движение. Колчак отошел в противоположный угол. Опустился на колени и принялся молиться единственному своему заступнику - Отцу небесному.
ГЛАВА 25
Ольга передала записку с ужасным известием. Колчак приговорен. Что-то в груди Анны дрогнуло и оборвалось.
То есть, с самого начала знала, чем кончится. Но не думала, что так скоро. И что будет так больно. Сдавило - пошевелиться нет сил. Сковало по рукам и ногам.
Барабанила в дверь, разбивая в кровь кулаки - но прежняя охрана сменилась - а новая явилась неожиданно грубой. В казакинах, в полушубках - похоже, рабочие. И как-то нехорошо угрюмы. Ни о какой прогулке по коридору и речи быть не могло.
- Ребята, миленькие, пропустите меня к нему, - молила Анна - ей велели замолчать! Сказали, что он давно переведен в другую тюрьму. Анна не верила. Впрочем, один кричал одно, другой другое. Кто-то захохотал и сказал, что китаец-палач давно уж отрубил ему голову. А один успокоил, мол, без суда преступников не казнят. И суд здесь состояться не может - повезут в Москву. К Ленину. Да еще и оправдают, гляди. Еще нас с вами переживет!
Стемнело. Отключили свет. И было бы непроглядно темно, но стена засеребрилась - взошла немая луна. И смотрела в окно, отпечатывая на стене черную решетку. Аннушка даже обрадовалась: поможет побороть сон, молиться всю ночь во спасение раба божьего Александра. О, если бы можно было пойти к расстрельной стене! Какое бы это было счастье, с какой радостью отдала бы Божиньке свою жизнь вместо него.
Скоро в коридоре все стихло, только где-то монотонно, как сверчок, выстукивали какие-то сигналы. Анна тогда еще не знала тюремной азбуки, слушала удары, ничего не понимая. Наконец, стук смолк. Только луна, казалось, звенела с чистого ясного неба. И назойливо лезла слышанная где-то песня: "А с неба темно-голубого луна смотрела на меня". Нет, не голубое. Фосфорическое, безразличное к людскому горю. Громадный фонарь холодного, мертвого света.