ГЛАВА 23
Встретились только через несколько дней. На прогулке во внутреннем дворе.
Анна знала, что что-то произойдет. Приснился Кисловодск, речка Ольховка. И они всей семьей отправляются на гору, смотреть восход. Зачем они это делали? Ведь так хочется спать! И почему нужно смотреть на восход с горы, а не из окошка дедовского дома?
Но, когда обомрет душа религиозным ужасом перед бесконечностью мира, затрепещет счастьем видеть красоту проснувшейся Земли. Со сверкающими, дышащими стужей ледниками, поднимающимися из тумана скалами! Нежнее нежного, бархатисто-зелеными лугами! И вопрос: зачем было вставать в такую рань - испарялся бесследно.
И вот теперь проснулась с тем же ощущением близкого счастья. Она даже подумала: отпустят! И особенно прилежно делала гимнастику, умывалась дольше и более тщательно. То есть, конечно, посещали и сомнения: не лукавый ли смущает. Не искушает ли? Но уж и не боялась ничего! Хуже их положения, действительно, придумать было трудно. Хоть в ту, хоть в другую сторону - все равно хорошо.
С удовольствием скушала кашу. И опять бесконечно шагала по камере, чутко прислушиваясь: не позовут ли? Не передадут ли записку. Уж после обеда загремели засовы, застучали подковы - вошел надзиратель.
- На прогулку!
Анне кровь ударила в голову, застучало в висках. Теперь очень хорошо понимала сынка Володю, ту радость, с какой убегал он "на улку". Прошли по коридору, спустились по чугунным ступеням, вышли во внутренний двор. Все то же: несокрушимо крепкие кирпичные стены; забранные решетками окна, затянутое белесой пеленой студеное зимнее небо.
На прогулку вышла первой - и приходилось торить заметенную мучнистым снегом тропу. Как много здесь снегу. От незамерзающей Ангары подносило леденящий душу туман. Иногда казалось, что зима здесь бесконечна - а лета и вовсе не бывает! Разве может вырасти в таком гибельном краю трава? Подобрала, поджала руки в рукава. Да и не шла уж, а скакала то на той, то на другой ножке.
- Замечательно, Аня, замечательно!
И небо раскололось, и лопнула Земля! Ноги у Анны обессилено подкосились, и она упала бы, если б Александр Васильевич не кинулся, не успел подхватить! Они прикипели друг к дружке и замерли. Один часовой отвернулся. Другой смотрел во все глаза, разинув рот. Анну странно, коротко непрерывно толкало - и она понимала - плачет. Господи, Колчак плакал, ткнувшись носом ей в щеку. Отстранилась, взяла его лицо, быстро-быстро целовала.
- Прости, - кривились губы Колчака, - прости, я погубил тебя.
- Нет! - кричала шепотом она. - Я самая счастливая! - и видя, что часовой идет большими быстрыми шагами, чтоб разорвать их - крепко, будто в последний раз поцеловала долгим поцелуем.
- Милая…милая! - повторял Колчак, не слушая того, что кричал часовой. - Милая моя! - и, как на благословение, выкинул два перста.
Их растащили.
- Ну, что вы! - страшным шепотом кричал конвойный. - Поглядели - и ладно! Комедию устроили.
Анна давилась слезами счастья. Сердце ее разрывалось. И не было у нее минуты в жизни радостнее этой! И более тяжелой. Только увиделись - и опять по одиночкам. Анна не помнила, как поднялась на этаж, как прошла по коридору.
За спиной будто выстрелило - с грохотом вошел в гнездо засов.
ГЛАВА 24
На допросе хорошо. Тепло. Даже щеки с непривычки горят - так выходит въевшийся в тело мороз. И пальцы пухнут.
Председателем - Попов, заместитель - человек с фамилией Денике. Все тянуло назвать его Деникиным. Однако власть в городе скоро перешла к большевикам - и председателем назначили, конечно же, Чудновского. Колчак слушал, как гудит труба буржуйки, потрескивают дрова, наносит в щель дымком, и хотел только одного: чтобы допрос тянулся вечно. О чем бы ни спрашивали, все-таки умудрялся отвечать развернуто, в полном соответствии со своим представлением правды.
Денике приложил лучинку к бордовой от жара печи - и она, истаивая на раскаленной поверхности, беззвучно скользила, подчиняясь легкому нажиму. Вкусно запахло паленым деревом.
- Александр Васильевич, а кем же все-таки доводится вам Тимирева Анна Васильевна? Это подчеркнуто вежливое "Анна Васильевна" предполагало ответ: "жена". И он готов был назвать ее так! И хотел назвать женой - но, если вдову безобидного Гришина-Алмазова определили на место жительства в застенок, то, что сделают с женой верховного врага? Ах, бедная, бедная Аннушка! Сколько вытерпела, сколько потеряла в своей жизни…
Мужчинам нравятся женщины веселые, похожие на озорных мальчишек - с ними легко, приятно, беззаботно! Или, наоборот, строгие красавицы. На которых и смотреть-то робеешь. Так и тянет пойти на подвиг за такую, всю жизнь сделать подвигом, посвященным ей одной! Анна сочетала в себе неугасимый огонь шаловливого подростка с неприступной красотой роковой женщины.
- Просто знакомая, - уронил небрежно и трескуче, до синей жилы на лбу, закашлялся лающим кашлем. В комнате переглянулись. Колчак достал платок. Тот самый. С трудом поборол искушение здесь же, на глазах у всех отчалить в страну, где течет река Лета и цветут бледные асфодели. Но это грех. Непростительный. Недостойно легкий уход. Господь хотел от него чего-то другого, и нужно суметь пройти весь путь, не виляя, не уклоняясь от химер судьбы.
- Так - не жена?
- Бог с вами. Моя жена давно в Париже.
Следователи замолчали, и опять стал слышен треск дров и гудение трубы.
- А, говорят, адмирал, вы танцевать мастер?
- Да! - отозвался радостно, - чем, собственно, и известен! - И повернулся на стуле, подвигая промерзшие до костей ноги ближе к огню. - Петь люблю, брякаю на фортепиано. Свел и развел носки, пошевелил ступнями по-утиному. - Гидрограф, говорят, был неплохой. А еще, господа, - взглянул задорно, - едва ли вы найдете сегодня более толкового минера! - думал, что спросят о минных полях, о количестве потопленных боевых кораблей неприятеля - но их это не интересовало. Спрашивали о злодеяниях Красильникова, Волкова. Колчак, какую-либо ответственность за это категорически отрицал.
- Вообще, гражданская война - дело кровавое и грязное. Да, жгли деревни. Бывало. Как с той, так и с другой стороны, впрочем. Говорил Колчак сиплым, бесцветным голосом.
- Один из ваших робеспьеров, например, отрубил пленному солдату ногу, привязал ее веревочкой - и отпустил служить. Ко мне…
Или, как-то вышел из лесу обнаженный человек с офицерскими погонами. Не падают! Оказалось, прибиты гвоздями к плечам.
- Ну, хватит фантазий, потрудитесь отвечать на поставленные вопросы!
Интересовались сподвижниками: кто есть кто? Колчак отвечал и украдкой дарил, может, последнее тепло своему бренному, истрепанному телу. Все-таки жаль и его. Сколько служило беспокойному, не всегда, разумному духу. Вон как успел износить к сорока шести годам. Да оно, может, и правильно: со свежим, еще готовым на долгую жизнь организмом расставаться, тяжелей.
- Что? Ах, вы про это. Виноват ли Государь в несчастном исходе войны с Японией. Повернул ноги, чтоб погрело и с тыльной стороны. - Царь здесь абсолютно ни при чем. Дрались мы из рук вон плохо, вот что. Сами виноваты.
- То есть, вы были и остаетесь монархистом?
Колчак отдернул ногу - очень прижгло!
- Я был монархистом.
- И никаких сомнений?
- Какие сомнения? Офицер должен выполнять долг.
Попов наклонился к Денике, что-то шепнул, тот кивнул и вышел.
- Вот вы были в Америке - как она вам?
- Я был приглашен…
- Нет, как они к нам относятся? К русским?
- Да, не любят.
- Никто нас не любит, - приятно улыбнулся Чудновский.
Дверь отворилась, Денике внес чай. Колчак невольно подался навстречу, по легкому цветочному аромату ясно, что чай китайский, и, главное, горячий! Он промерзал в своей камере до печенок - и все никак не мог согреться. Здесь, в жарко натопленной комнате, стужа выходила ознобом, до того, что начинало трясти. На первых допросах Попов смотрел с недоумением: уж не боится ли воин, увенчанный лаврами побед и поражений?
Колчаку в этот раз чаю не досталось. Не хватило стакана. Чудновский звучно схлёбывал янтарную влагу, "впрогоряч", хитро косился на заключенного.
- А скажите, адмирал, - вальяжно заложил ногу на ногу. - Анна Тимирева - только знакомая? Не больше ли?!
- Больше, - согласился Колчак. - Хорошая знакомая. Она работала переводчицей при Совете министров… Нет, стоп! Шила белье для увечных.
Один из следователей, подержав в руках свой стакан, протянул заключенному. Колчак благодарно кивнул. Допрос продолжался. Зашел разговор о погибшей "Императрице Марии" - не было ли диверсии? Колчак отнес это к неизбежной на войне случайности. Чудновский улыбнулся саркастически, оглянулся на друзей, давая понять, что не верит ни одному слову. Колчак не обиделся. Он ясно видел на лице начальника "чеки" печать туберкулёза.
- Вам бы - парное молоко да высокогорный климат…
Это оскорбило Чудновского! Да и все замолчали тем молчанием враждебности, которое заставило бы адмирала вспомнить свое положение. Его вызвали не на вечер приятных воспоминаний чаи гонять, а держать ответ за совершенные злодеяния!
И тут двери отворились, и, как на сцену кафе-шантана, вбежал человек, скрипящий кожаной курткой и ослепительно красными штанами галифе. На штанах тоже длинная, широкая лента кожи - от колен и дальше, по всей широкой заднице. Есть люди, занятые только собой, кажется, таким был Бурсак.