- Да-а… - удивительно было, что можно так запросто поехать по железной дороге с кем угодно, на соседних полках. Они удивились бы еще больше, если б знали, что военный, несколько раз навещавший их, и есть тот самый Колчак, которого давно уж крепко недолюбливало население города. Думали: ходит какой-то, да мало ли их теперь развелось! Нищих генералов да князей.
- А ты ему глянешься, - скромно потупилась старушка.
- О! А че бы и не поглянуться! - заступился за квартирантку дед. - Не ряба, поди, - и озорно сверкнул глазом. Анна вздохнула и неприметно потянулась всем упругим, гибким телом в тоске по крепким объятьям адмирала.
Боль окончательно отошла, будто окуталась пушистой немотой.
- Подливай, подливай! - подвинула кувшин старушка.
- Шибко-то тоже нельзя. А то будет… Похлебка из пальца! - На это громко, раздольно рассмеялись. Дед даже и до слезы - приятно сознавать себя острым на язык человеком. Просмеялись, затихли. За окном непроглядная ночь. С ветерком. Будто кто шарит по избе то с того и другого угла. На подловке зашуршит, зашуршит - брякнет. И тишина такая, что пошевелиться боязно.
И тут резко, оглушительно застучало в ставень!
- Хозяева! Открой! - окрик грубый, требовательный, властный. За столом так и обмерли, боясь вздохнуть, - откр-рывай!
- Дак че же это? А? - суетливо оглянулась на заробевшего деда старушка, - велят открыть.
Дед одними губами выговорил слово, поднялся, шагнул в черные сенцы. Женщины замерли, не дыша. Шамиль беззвучно взлетел на печь и неподвижно светил оттуда. Стукнула наружная дверь. Забубнили голоса. Кто же мог быть? Слишком много в последнее время свалилось на обывателя Омска. Оно и так-то каторжан не переводилось - а теперь даже жуть брала. Зайдут в избу, заберут, что понравится, да еще велят Бога молить, что добрые попались - в живых оставляют. Редкую ночь не озарит пожар, два, а то и больше того.
Опять забубнили голоса, хлопнули воротца. Идут по двору. Женщины вздохнули и замерли. В сенцах загремели, дверь отворилась - мерцая золотом погон и кокардой, шагнул через порог офицер.
- Извините великодушно, - переполнил избу рокочущим голосом, - испугал, наверное? - как конь топотал по половице подкованными каблуками Удинцов. - Уж третий дом бужу! - гремел он жизнерадостно. - Вы решительно прячетесь, Анна Васильевна! - Ротмистр никогда не пил, сейчас же едва не выплясывал в химической радости. - Собир-райтесь - зовет! - Неопределенно улыбаясь, осмотрел прихожую, служившую старичкам и столовой. Старушка пришла в себя и нашла нужным попенять незваному гостю:
- Уж больно громогласно, - поджала увядшие губы, - можно бы маленько и потише, говорю.
Удинцов взглянул удивленно и ничего не сказал. Анна Васильевна ушла в коморку, чтоб переодеться, привести себя в порядок. Ее трясла лихорадка радости: позвал! Значит, нужна! Значит, возможно сближение! Скользнула в холодное, любимое его, парчовое платье. Не расчесалась, а только похватала горстью пышный свой волос - готово! Облагородилась ароматом духов "коти".
На холодной темной улице ждал автомобиль. Ротмистр открыл дверцу, и Анна села на пружинное сиденье. Машина чихнула, заурчала железным нутром, дернулась, пошла. Волновала одна мысль: о счастье предстоящей встречи. Кажется, все в ней менялось при виде его, дышала-то по-другому. И сердце стучало иначе. И жизнь рядом с ним лучилась счастьем.
- Что там? Что за общество? - прокричала, сидящему впереди Удинцову.
- Не волнуйтесь! Ничего.
От Надеждинской до Батюшкинского особняка рукой подать - если на моторе. Вышли. Бесконечно широкий, черный Иртыш терялся, растворялся в невысоких берегах. Горят звезды. Мерцают. Так же мерцали они и пятьсот лет назад, когда в этой реке тонул Ермак.
- Прошу покорно, - хотел взять под руку - в темноте ошибся, пальцы толкнулись ей в грудь - испуганно отдернул. Только крякнул, не смея извиниться. - Прошу, - отступил, пропуская к особняку. Со столба больно-белым светом ударил по глазам фонарь.
А сердце мрет, и по каждой жилке кровь, как пенное шампанское. Вот сейчас увижу! И прямой стрелочкой подалась к красному крыльцу с портиком. На ступеньке чуть споткнулась. Правой! К счастью! Ротмистр осторожно, вполне жантильно, поддержал под локоток. Не промахнулся.
- Омск дал миру двух святых: вас и Достоевского!
- Что - Достоевский? - встретил Верховный. Странно взъерошен, с лица еще больше почернел. Глаза с недосыпу красные. Спал "меньше Наполеона", три, а то и два часа.
И сердце Анны сжалось от состраданья и любви. И уж тянуло уцепиться за него, держать и не выпускать. Он стоял на месте, но видно, как встрепенулся и готов кинуться навстречу. Соскучился. Героев называют орлами - Колчак, со своими яркими глазами, горбатым носом напоминал эту гордую птицу. Но только раненую. С перебитым крылом. И во взгляде читалось одно определенное чувство: страдание. Он обещал Анне счастье - а дать не смог. Даже не поселил в своем особняке. И, в сущност и, все это время они оставались совершенно чужими.
Прошли в длинный, узкий, с одним окном кабинет. И здесь холодный английский кафель. При его-то хроническом воспалении легких! Изголодавшись друг по другу, так и переплелись пальцами, прилипли ладонью к ладони.
Где-то в глубине особняка, на половине охраны, слышалась балалайка:
Как привольно мы живем,
Что в гробах покойники!
Мы с женой в комоде спим,
Теща в рукомойнике.
- Аня, вам надо бежать, - пропищал Колчак. - Скоро здесь будут они.
Но Анне не было страшно! Она выросла в артистической и казачьей среде - на смерть смотрела без ужаса. Да. Время от времени это бывает. Более того, со всеми. Так стоит ли сокрушаться по этому поводу, с таким трагическим надрывом.
- Я с вами, Александр Васильевич, - успокоила она. И уже обнимала его, как индийское божество Шива: и левой рукой, и правой, и даже коленкой чуть-чуть. Столкнулись носами, будто боясь обжечься, поколдовали друг перед другом и сошлись в поцелуе, и язык Аннушки уже спорил за место. Он не спал больше тридцати часов, но Анна, наверное, смогла бы и из гроба поднять Колчака.
- Как редко мы видимся, - горячо выдохнул ей в ухо.
- Мы не принадлежим себе, - ответила умная Анна.
Борбоська при виде пьющих что-то друг из друга людей насторожился: кусаются? Суетно переступил, щелкая когтями по голубому кафелю, сел на хвост.
В коридоре послышались шаги - и песик имел такт предупредить хозяина голосом.
Вошел адъютант, сказал, что все готово.
- Ордена взяли?
- Да.
И вдруг больно-больно сдавило в груди, качнулась, чтоб схватить, прикипеть, не пускать Колчака! И добрейший, давно привыкший к ней пес, зарычал, дернулся вперед, чтоб защитить любимого хозяина.
- Цыть! - топнул адмирал. Песик виновато, с опущенной головой и хвостом, виляющей походкой вернулся к двери, покрутился и лег. - Блохастый! - мягко упрекнул хозяин, - вот только вы у меня и есть.
ГЛАВА 3
Привычно поворачивала ткань, толкала под лапку. Машина стрекотала, иголка сверкала-торопилась, оставляя ровную стежку. Механически обкусывала нить, меняла шпульку, а мысли порхали вольной пташкой то в благословенном краю юга, то по скверам и паркам Ревеля, Москвы. Вставали лица знакомых, родных… Володя! И тут замирало материнское сердце.
- Больно, Анна Васильевна? - свела сочувственно брови Алиса.
- Ой, нет, как на собаке зажило! - повертела в воздухе пальцами.
Прозвенел звонок на обед. Многие работали не столько из-за зарплаты - а ради обеда! Мастер наладил какую-то связь с рыбной артелью, и на обед подавали роскошную, с толстым слоем жира, стерляжью уху! Такой ухи Анна, кажется, и в самые благополучные годы не пробовала. С картошкой, заправлена крупно нарезанным репчатым луком. Самой рыбы, правда, почти не попадалось. Да ведь в стерляжьей ухе главное - юшка! А еще, нет-нет да и перепадет хрящ! Голова с мозгом. Но всякий раз, как выпадал такой роскошный обед, к животной радости примешивалась горечь: как же там Володя? Большенький уж. Ему питаться надо. Ну да Бог даст, выкрутятся. Это в голодном Петербурге выдавали по карточкам пятьдесят грамм хлеба.
- Что-то случилось? - подала стакан мучного киселя княжна.
Анна такой слизистый кисель и видеть не могла.
На улице что-то переменилось. В первую минуту, ничего не понимая, смотрела на длинные здания лабазов, на купеческие особняки - снег! Редкий. Тихий. Снежинки, порхая, крутились, как живые, замирали, парили на месте, медленно поднимались и вдруг, обгоняя друг дружку, косо летели к земле, беззвучно пропадали в черном зеркале луж.
И тут, будто из воздуха, явился человек. По виду обыватель.
- Анна Васильевна? - выговорил негромко. - Тимирева?
Анна не любила, когда называли этой фамилией.
- Что вам? - умела быть холодной до высокомерия.
- Депеша, - оглянулся по сторонам, протянул почтовую карточку. Шуточная. С отрывным купоном "достоинством в 100 поцелуев". И узнала почерк Сергея. Сердце екнуло и застучало. - Что это со мной? - оскорбилась она. Как и каждый бы на ее месте, в крушении семьи винила мужа! Он оказался "не то", оказался "ошибкой".
"Аннушка, я в Шанхае. Только и мечтаю о встрече с тобой и Вовиком. Боюсь, в России жить будет невозможно еще лет пять, а то и с хвостиком. Жду вас, ненаглядные мои! Жду и люблю".
Анне показалось неуместно легкомысленным и содержание, и сама открытка с фальшивым купоном "на сто поцелуев". Впрочем, на него это похоже! На всю жизнь так и остался пятнадцатилетним мальчишкой. Анна не принимала в расчет, что этот "мальчишка" имел чин контр-адмирала и золотое оружие "за храбрость".