То есть, впрямую Колчака ругать еще робели, но дело клонилось к тому. И в голове уже зрела, вытанцовывалась здоровая мысль: как бы это незаметно перебежать… пока не поздно. Пока не взяли в оборот, к стенке не приперли. И, проверяя друг дружку, заговаривали о несуразно больших потерях. И лицемерно вздыхали, будто переживали за такие ужасные утраты.
- Шутка в деле: пятьдесят тысяч сдали!
- Эва! А восемьдесят не хочешь?!
- И множко ли осталось?
- Да… если так пойдет, то… - а глаза при этом искрятся веселой энергией, ноги не стоят на месте, переступают, вот в пляс пустятся. Радовало и то, что бегут ненавистные чехи, а там, гляди, и японцы уберутся восвояси!
В поезде заняться нечем, и никогда служивые столько не пели, как в те скорбные дни бегства на восток. Все, что на ум взбредет. И "Соловей, соловей пташечка! - канареечка жалобно поет", и "Подпоручик хочет". Да и "Уху я, уху я, уху я наварила, сноху я, сноху я, сноху я накормила". Но видно наскучил старый репертуар, и кто-то затянул скорбное, за душу берущее:
- Вы жертвою пали в борьбе роковой, - и все притихли, и, кажется, должен был бы кто-то заорать: "Молчать, сволочь! Я из тебя выколочу большевистскую заразу!" Но нет. Молчат - и даже мороз по коже от слов этой запретной песни. И уже подхватил один, другой, песня набирала силу, гремела, доходя до градуса жертвенного безумия. И уже не паровоз, а эта страшная песня тащила их через снега и метели к какому-то грозному, еще не ясному концу. И, может, кто-то и хотел оборвать, заткнуть рот - не хватило духу. Будто прикипели все к своим лавкам, и понимали всем существом, что не "подпоручик, который хочет" и ни "тетушка Аглая" - а эта грозная песня сегодня правит бал, царствует в умах и сердце погибающего войска, зовет к возрождению совсем в другом стане. Несправедливая, пасквильная, но желанная, как глоток спирта песня!
Кончилась, и пала тишина. И будто что стронулось в вагоне. Солдаты, как при крещении из Иордани, вышли из песни другими людьми. И чего только не передумали, чего не вспомнили в этой наэлектризованной тишине. И тяготы походов, кровь, убийства, и гибель Государя с малыми детьми. Там, говорят знающие люди, тоже на стене неведомая рука начертала какие-то магические письмена. Это уж сколько лет трясет, лихорадит страну - и вот он, подступил страшный сокрушительный конец.
И хорошо! Хоть что-то определится! И прекратятся невыносимые муки братоубийственной зимы.
ГЛАВА 13
Конец Белому делу, полный капут! Усатый вахмистр под Касторной, как капусту порубил Шкуро. Герой Кавказа Юденич, утопая в болотах, бежал от озверевших большевиков в Прибалтику. Деникин катился на юг. Все еще надеялся на что-то только Семенов. Но это до поры до времени. Пробьет и его последний час. А вместе с ним и для десятков тысяч россиян интеллигентных профессий.
Ох, и горько им, бедным, придется!
Отбирали поезд за поездом. Из восьми у Колчака осталось только пять. А потом уж и три. Наконец, два. В Омске и Ново-Николаевске их встретили цветочки - ягодки начались под Красноярском. Здесь армия потеряла не три и не тридцать тысяч бойцов, а полные шестьдесят. Двести орудий. И двадцать генералов на довесок.
Только армия Каппеля, в пять тысяч штыков, сумела обойти ледяной Красноярск, и пешком, по Московскому тракту, продолжала путь на Иркутск.
Проснулся с ощущением тревоги. Поезд стоял. За окном, заваленная двухметровыми сугробами деревня. Оказалось - Нижне-Удинск. Какое громкое имя, и сколь при этом жалок вид. А ведь есть еще и Верхне-Удинск! Столица Бурятии. Но ведь это за Байкалом? А еще и до Иркутска не добрались. Не может же Уда течь и здесь, и в бурятских степях. Колчак потянулся, зевнул с тоскливым скулящим звуком. Болела голова. Будто туча накрыла солнце - сумрачно, зябко. Все. Конец! Самое ужасное случилось! Хватит рвать сердце и ломать голову. Катастрофа. Уехать куда-нибудь… в Канаду! И там проложить северный путь через Арктику. Опять ледоколы, опять зимовки, опять здоровый образ созидательной жизни. Последние события, будто каменной горой придавили. Стал медлителен, тяжел на подъем. Сел, пошевелил пальцами ног.
- Михаил Михайлович! - никто не отозвался. Тишина.
Отворилась дверь, и явилась она. Анна Васильевна. Во всем блеске красоты.
- Александр Васильевич, подъем! - прикрикнула голосом урядника. - Приведите себя в порядок! - и воссияла лучистой улыбкой от счастья видеть Колчака. - Я вам шинель утеплила! - даже пискнула она. Распахнула - да, с внутренней стороны густая цигейка. И на груди, и по спине! Боже мой! В жизни не получал Колчак такого нужного, желанного подарка.
- Аннушка, милая моя! - прогудел с упреком на то, что доводит до умиления в этот горький час.
- Быстро! Быстро! - шептала жена тем голосом, каким говорят с ребятишками.
И Колчак, крякая и откашливаясь, побрел в water-closet. Там вычистил зубы. Тщательно побрился. Терпеть не мог щетины, как неряшливости и грязи вообще. Из зеркала смотрел человек: с виду крепкий, слегка лопоухий, длинноносый, с мужественным, прихотливого рисунка подбородком. Глаза тусклые, мрачные - но уже не кроличьи. Отступила краснота - стал высыпаться.
И все-таки он знал, что выйдет невредим из этой передряги. Уедет в Японию, Северную Америку. И начнется новая жизнь. Может, даже счастливая. Кто знает, как распорядятся небеса. Иногда, кажется: все! А смотришь, как-то все так странно повернулось - и опять можно жить!
Разобрал бритву, промыл. Уложил в коробку. Хорошо бы обработать щеки кремом, да как-то все кончилось. Налил в ладонь одеколон, умылся, на мгновенье замер, пережидая, неожиданный ожог, крякнул. Опять взглянул в зеркало - порозовел своим темным румянцем.
- Я маленький и безобразный, - сказал самому себе в отражение. - Беззубый хрен. Подмигнул вяло. Вздохнул. - Вот так вот, ваше бывшее Высокопревосходительство, - капут. - Смочил ладонь, отряхнул с рукава пятно. "Не пудра? - понюхал, - нет".
На улице хлестко загремел пулемет. Еще один. Взорвалась граната. В коридоре затопали. Колчак сделал расческой пробор. Еще раз критически взглянул на себя и вышел.
- Что такое?
- "Товарищи", - пожаловался Комелов, - совсем обнаглели, Ваше Высокопревосходительство.
- А что взорвалось?
- Бомбу бросили. - Прищелкнул каблуками и вышел.
Жанен никак не пускал к Иркутску! То есть уверял, что все "международные силы" озабочены его безопасностью, и как только бандитствующий элемент будет устранен на достаточное расстояние - мгновенно пропустят. Но Колчак чувствовал подвох, чуял мышеловку. Какая может быть безопасность, когда власть в этой деревне, живущей по фальшивому паспорту города, принадлежит тому же Политбюро! И кто может поручиться, что не захватят, не растащат "золотой запас"? И что? Жанен надеется его подобрать?
Об Анне Васильевне и подумать жутко. Вот еще! Осталась бы в Омске, вернулась в Кисловодск. Декабристка! Посмотрел на руки - дрожат. Да и самого-то трясет. И пот заливает. Вечная простуда. Он знал, что солдаты из охраны пачками переходили на сторону восставших. Хотят сами править страной. Ах ты, боже ты мой! Каждый суслик метит в агрономы!
Достал платок, обтер лоб и шею. На народе надо быть спокойным, уверенным в себе. Но в последние дни, против воли, стал суетлив, даже шея вытянулась. Взгляд вопрошающий, не сказать бы жалкий. По крайней мере, в иные минуты. Это особенно беспокоило Анну. Она пыталась вдохнуть в него дух достоинства и даже величия. Погибать - она прекрасно это понимала - нужно с гордо поднятой головой! В этом сейчас, может, главное назначение. Ведь, в конце концов, каждый когда-то окажется в похожем положении.
Вернулся Комелов.
- Вы что-то хотели сказать?
- Доброе утро, Александр Васильевич.
- Ну, еще раз…
- Вас в кабинете ждет генерал Занкевич. Говорит, срочно.
- Да. Сейчас, буду. Конечно, - и, не заходя к себе в купе, поспешил в кабинет.
Занкевич поднялся медленнее обычного. Неприятность. Неужели разбит Каппель? - похолодел Колчак.
- Зиневич отдал в Красноярске власть Политбюро.
Колчак это знал и молча смотрел в глаза начальника штаба, требуя продолжения.
- Власть в Иркутске перешла в руки Политцентра. Чехи обеспокоены забастовками в Черемхово и угрозой рабочих взорвать туннели на Байкальской дороге. Нас могут запечатать, как в бутылке.
Но все это было уже известно, почему же Занкевич говорит об этом опять?
- Казаки Семенова под Иркутском. Не сегодня-завтра город будет взят. И установится твердая военная власть!
Вот оно!
Наконец-то добрая весть!
Колчак горько усмехнулся. Семенов, конечно, лучше "рачьих и собачьих депутатов", но… хрен редьки не слаще. Он станет первым человеком в российской иерархии. Не смотря на все трения и взаимную нелюбовь, к стенке все же не поставит. Значит - будем жить!
- Очень хорошо! - твердо выговорил он. Замечательно. - Опять мелькнула неотвязная мысль о золотом запасе: тридцать тысяч пудов перейдут, естественно, к Семенову. Великолепно! Чудесно. Отпустил Занкевича и поспешил к Анне - однако не успел.
Удинцов! Командир конвоя. Даже губы трясутся. Что там еще?
- Ваше Высокопревосходительство, прикажите меня расстрелять! - театральных жестов Колчак не любил. Ясно, что разбежался и конвой. Александр Васильевич вернулся к бару, налил мальцевский стакан всклянь, протянул ротмистру. Тот даже дрожал, будто и, правда, у последней стенки. Замороженно глядя Колчаку в глаза, беззвучно, как телок, выцедил стакан, и сипло прошептал:
- Я застрелюсь, Александр Васильевич.
И это обращение по имени отчеству - разряд электрического накала - сделал то, что столкнулись лбами, замерли на минутку.