- Нету. Ни следка в лесах, ни колыханьица. Вчера, правда, половец один прибег из Новгорода.
- Что же ты молчишь, холоп? - Князь хватанул воеводу за грудки, за пушистые отвороты тулупчика. - Тебе ведомо, как новгородских вестей жду?
- Да пошто тебе вести эти? - дерзко вскинул свинячьи круглые глазки Жирослав Михайлович. - Донес, там о Святках свадьбу праздновали племянника твоего Александра с дочерью половецкого князя Брячислава. Этого ты ждал? Утешился? - Воевода плюнул на снег, высказав тем свое негодование.
- А…а…а брат Ярослав? Что же, не даст помощи?.. Племянник это хорошо, но войско я прошу. Иль не в силах Ярослав подсобить? Аль не известны ему судьбы Рязани и иных ее городов? Свадьба хорошо, коль приспело, но сейчас враг таков, что совместно надо, желательно. - Пальцы князя ползли по отворотам воеводского тулупчика, под задравшейся бородой страшно ходил острый, в черных волосах кадык. - Как же это? Вот так брат родной! Ему что же, не касаемо?
- Во-первых, судьбы Рязани да там Пронска, Зарайска, Ижеславца покамест неизвестны доподлинно, - возразил воевода и выдернул тулупчик из княжеских рук. - Подошли к ним татарове - еще не значит, что взяли. Может, уж давно вышел из Коломны молодой князь Всеволод да и гонит их прочь и слава встречь сыну твоему восстает.
- Как заря, да?
- Как заря красная - да, а что? - несколько опешил главный воевода.
- Зачем слова пустые бросаешь и утешения раскладываешь передо мной, как перед женщиной? Сам веришь ли тому, что говоришь?
- До самого последнего надеяться будем и в твердости пребывать, - наставительно и даже с вызовом ответил воевода, потом, оглянувшись, понизил голос: - Аль предчувствие имеешь какое? Не таись передо мной-то!
- Уже месяц, как вышел сын из Владимира с Еремеем Глебовичем встречь татарам. И все ни слуху ни духу? Сам ранен, так воевода известил бы. Как все разрешилось-то? Отогнали или сами головы сложили?
- Мыслимо ли, князь! Еремей Глебович и могуч и искусен, и сын твой в самой поре молодеческой. Помнишь, как славно ходили вместе на мордву?
- Мордва не татары, и повадкой, и срядой, и числом - не сравнить. Ведь говорят, их - тьмы.
- Но ведь и мордвов замирять было непросто!
- Они более умом заметны, нежели доблестью ратной. Тут совсем другое. Сейчас все в сомнении. Затаились по уделам и - взывай не взывай к ним, ни один князь ни одной пики не кажет.
- Но ведь племянники пришли с тобой! И бояре пришли, и тиуны, и гридни, и мечники. Сколь велико наше войско! Смотри-ка, целый город в лесу схоронили.
- Ты еще о конюхах и стремянных забыл… - усмехнулся Юрий Всеволодович. - Что ты мне про племянников? Они все равно что дети мне, сызмалу на моих руках остались, все трое. Васильку - девять лет, а он старший самый. А младшему вообще было четыре года. Он и отца-то не помнит. Я ему - отец. А братья мои где? Где Ярослав, надежа моя? Сына женит!
- Слыхать, так, - понурившись, поддакнул воевода.
- Где брат Святослав? Пошто медлит? Иль душа его мою душу не слышит? Или столь часто я его просьбами о помощи тревожил, что он устал от них?
- А ты Калку помнишь? - тихо сказал воевода и потугше укутал себя в тулупе. - Помнишь? А теперь на Ярослава гневаешься?
- Не то совсем - совсем другое, Жира! - торопливо возразил Юрий Всеволодович. - Пошто Калку сейчас поминаешь?
- И не хочется, да вспоминается. Ведь ни суздальских, ни владимирских полков в южные степи ты не отправил.
- При чем тут это? При чем Ярослав? Там князь Мстислав Удатный бился.
- Но ведь ты не отправил! - с нажимом повторил воевода и опять поморгал короткими ресницами.
- Мы не успели! - запальчиво вскрикнул князь, Жирослав Михайлович возвел кверху глазки, потом длинно высморкался на снег.
- А я упрекаю, что ль? Просто для примера и сходства молвлю.
- Неверно ты говоришь!
- Вполне даже допускаю. Пурга меня замучила, князь, и мысли путаны соделались. Горько тебе, конечно, но, может, еще подойдут новгородские? Ничего пока не случилось. Биться-то пока не с кем. Да и разве вызнает про поход простой половчанин, который прибег оттудова? Допустят ли его в замыслы? Хоть и бывали кипчаки с нами заодин, но чтоб верить им и доверяться до конца? Тогда разве, когда мерин кобылою станет, когда вор красть перестанет. Иди-ко, господин мой, что покажу тебе, порадую.
- Да, некрепко бьются дружина и половцы, если с ними не ездим мы сами, - пробормотал Юрий Всеволодович, ступая вслед за воеводой на утоптанную полянку под соснами. Снег посредине нее был кроваво окроплен.
- Дружинники схватились побороться для сугрева. Мы думали, что такое, они - до крови? А это веснушки! Смеху было! Оттоптали снег, они и выглянули.
Воевода живо наковырял горсть твердых, как камешки, клюковин, подал князю. Тот кинул их в рот. Мерзлые ягоды хрустнули на зубах свежо и остро. Да-а… Калка… Сколько времени прошло, а память все кислее прихватывает.
- Ты мне зачем про Удатного-то, а? - шипяще спросил Юрий Всеволодович, передернувшись от оскомины. - Ты для какого примера и сходства? В чем сходство-то находишь? Что и меня такой же срам постигнет, как его на Калке?
- То не срам, князь, а горе наше общее, - отвечал воевода, спокойно глядя покрасневшими щелками глаз. - И не хватай меня за слово случайное, как за уду. А говорю к тому лишь, что всякий наследует и славу и бесчестие отцовское. Каков отец, таким и сын считается.
- Я не забыл, что Мстислав Удатный - сын Мстислава Храброго, - медленно произнес Юрий Всеволодович.
- Оба битвами славны, - согласился воевода. - А твой батюшка - созидатель. Какой великий собор воздвиг попечением своим во Владимире, дивно украшенный иконами, я писанием, и резьбой каменной звериною. Одного такого собора довольно, чтобы славу потомков заслужить.
- Это заложили, когда брат Дмитрий родился, - помягчел великий князь.
- Такому храму поревнует даже и Успенский собор, князем Андреем Боголюбским построенный. Не пречудно ли? Два брата два столь великих собора в память о себе оставили. И главное - рядом! Неужто когда-нибудь умысел сей позабыт будет? Не верится даже.
- А Кидекша кроткая! А Покров на Нерли чистоты непорочная, ангельския! Видишь, воевода, когда народом будет исторгнуто нечто великое, например битва большая выиграна, построен Покров на Нерли, написано "Слово о полку Игореве", народ делается уже другим, чем был до этого, он уже испустил доказательства, что предназначения исполняются и все мы не только творители и попечители, но все как бы на одну ступеньку к небу выше ступали… Вот почему в каждой битве к победе стремимся, каждому творению красоты великой радуемся и благоговеем.
- Ешь еще жарову-то, - сказал воевода. - А то младени прибегут, все заграбастают. Вот, мол, девок сюда заманить, чтоб по клюкву пришли. Вот это бой у нас начнется!
- А что, ходят девки к нам в табор?
- А то-о!.. Из окрестных-то сел! Нам стоять, врага высматривать, им - женихов промеж нас выискивать. Вот такая вот клюква, - заключил воевода, выпучивая глазки от острого вкуса ягоды. - А рязанцы у нас, кажись, ничего не просили? Всего два с лишком месяца назад? Иль мне помстилось, великий князь? А ты чего им сказал в ответ на мольбы их о помощи и заступе? Я, вроде того, один брань сотворю. Чего же теперь от других хочешь? Вот и сотвори брань один! Но никто уж не позлорадствует, ибо всем погибель.
- Может, ты в ухо хочешь, воевода? - Великий князь направил на него льдистый, потемневший взор. - Ты пошто каркаешь, подобно вороне к ненастью? Ты мне упрек запускаешь, как гада холодного за пазуху! Иль я с тобой не советовался, бояр не спрашивался? Вы пошто же тогда не обличали меня? Пойдем, мол, князь, рязанцы зовут, навалимся на ворога вместях. А вы прели под шапками, как горшки с кашей, и очи опускали, как невесты засидевшиеся. Скромники какие!
И обещание в ухо и другие обидности, вроде гада холодного, Жирослав Михайлович пропустил мимо как несущественность. Главное, что сам высказал князю напрямки: другим отказавши, себе не проси. Да, не возражали ни бояре, ни он сам, главный воевода: пускай рязанцы опробуют татаров одне, тогда знать будут, как с владимирцами враждовать-величаться, пусть проникнут: чья власть выше, того и помощь больше, - это и будет забота отеческая великокняжеская. А они глазами рыскали на вольности новгородские, вот и получайте по своей воле. Все это мигом пронеслось в сообразительной голове Жирослава Михайловича, и даже облегчение сделалось, что и князя своего уел, и рязанцев припечатал.
Томительны были дни скрытного стояния на Сити, гнев тихими искрами порскал даже среди друзей и сродственников. Знающие ратники сказывали, что худо это, перетомились воины и отвага их скукой исходит. Даже и такие шепоты перешептывали, что великий князь решения принимать не смеет и не умеет, что неверно рязанцам отказал, что напрасно сюда, в бурелом чащобный, полки засадил, что зря сыновей на оборону Коломны, Москвы и Владимира поставил: какие они полководцы? Все гундежники гундосые перетолковывали, все по-своему иначили, их, вишь, разумения не спросили. Но и сам воевода понимал, что слишком долгое стояние опасно, оно дух не приподнимает, а утомляет бездействием, непривычностью жизни, неизвестностью.
- Я напрямки решусь, великий князь, - заговорил наконец воевода. - Вот ты княжишь двадцать четыре года, города ты строил, мордву теснил, не было при тебе усобиц ни во Владимирской, ни в Ростово-Суздальской земле. Сидели там братья твои и племянники, и все были заодин. Сыновья по уделам правили согласно. Церкви, монастыри возводили, мастера - иконники и здатели храмов - были в почете… Но, князь! Теперь перед нами враг, коего ты никогда не видывал. На Калку ты не ходил… А я ходил!