И тот человек мужиков стал лаять и говорить, ума-де у вас не стало никакова, и я, говорит, не супротив царя, а супротив бояр слово молвил. А и супротив царя, так что? Раньше цари были золоты, сосуды деревянны, теперь стали сосуды золоты, цари деревянны. Сейчас на Москве царь - и какой он царь? Он-де не царь - мироедец. Выел опришниной да в Ливонии войной свое царство все, а если-де долго не изведется, он-де и мирской корень выест. Вот уж и осенний Юрьев день заповедал, запретил крестьянам выход, чтоб кто, если хочет, от одного вотчинника к другому перебирался. Теперь нет! Теперь где тебя закабалили, там и живи, хоть помещик зверь… Это разве царь! Не царь он, помещичий холоп, об них об одних радеет, а крестьяны для него - постылое место. Оттого все и разбегаются врозь…
Мужики, покосцы, послушали этакое, да тогда видят, человек смел, правду говорит, вина ему поднесли, хлеба краюху. Ты, говорят, учен, мир видел, скажи, что будет.
А он вино пил, хлеб ел, мужикам кланялся. Я, говорит, грешить не буду, не ученей вас. А видел - да. И сам был. За Уралом есть дол. А дол сей заповедный. И которые в дебри бежать будут, те и спасутся.
- Спасутся! - сказал Томила. - Знать бы - где? Да и в каких дебрях? Везде тебя десница царская достягнет.
- И дол тот укрытый, - не слушая, говорил свое Пила, - и кто там окажется, укрыт же будет. За Камой-рекой, на тропе Батыевой. Найди тропу и иди. Она тебя и выведет. Сквозь лес дремучий. Встренет тебя на тропе медведь на задних лапах. Рыкать будет и пасть открывать. Не бойся, иди: благослови, скажи, батюшка. И вместо медведя станет старец. Как благословит он тебя, ступай дальше. И явится в конце тропы лебедь белая и речка быстрая. И вскричит она, лебедь, криком трубным и крылами начнет плескать и водой на тебя из речки брызгать. И стань на колени и кланяйся. И явится вместо лебеди жена прелестная и ласковая. И поведет тебя в дол заповедный и там отдохнешь.
- Прелестная и ласковая, - усмехнулся Томила. - Сыскать бы такую. Да где?
- И сказавши нам все это, пропал человек, и плоты уплыли, и туман над лугами встал. Глядим: никого, ничего…
За спиной Ворона послышался шорох. Пила встрепенулся, привстал. Увидел: вышла из шалаша женщина. По плечам, по груди ее две косы, будто две черные змеи вниз струятся, текут. Месячный свет по ней скользнул - глаза блеснули, губы полуоткрыты, улыбаются.
- Что это ты мужика, Томила, слушаешь? - спросила. - Мужик тебе нарасскажет…
Опустилась на траву, обвила Ворона белыми руками, прильнула.
- А тебе что за польза с того недоумка и со слов его? - спросила. - Такие, как он, в лесу пням молятся, странничьи побасенки да сказки слушают, тем и живы. Кому и серый филин, а им все, поди, ясный соловей.
- Ворон, - затряс бороденкой Пила, - прикажи этой птахе ночной замолкнуть. Нечего ей меня срамить. Их у тебя - что? - много там разных в шалаше спрятано?
- Молчи, пес! - женщина вскочила. - Отстегаю тебя прутом. Чем чаровать вздумал! Медведями, лебедями, да гуслями! А и врешь все! Ничего того и в помине нет! Ни дола, ни тропы, ни леса, ни реки!
- Есть! - вскричал Пила. - Есть! Странник, плотовщик, старец низмян, волосом черен, все истину говорил…
- Низмян, да черен! - издевалась женщина. - Или высок, да бел? Из тумана вышел, в туман вошел, да и сам - туман! Если б туманом он не был, так знал бы, что на Урале, на каменном хребте, на горах, на долах его, на всех лесах, на реках - Строгановы купцы хозяйничают, городки-крепости ладят, строят. И где тому долу с птицей-лебедью примоститься? Негде! Да еще разные беглые, проходящие люди ходют, что найдут - жгут, кого встретят - режут! Ну? Где?
- Есть дол! Потому и есть, что - тайна! - голос у мужика со злости охрип. - Есть! Кто хочет - увидит, найдет! Кто хочет! А не захочет - и не увидит!
Ворон слушал, и лицо его было смутно, как давеча, когда Пила и он быстро шли через поле по меже, и восходивший над черным лесом молодой, яркий месяц бросал на них первый свой свет.
- Горе вам, богатые, - вполголоса, быстро, будто отвечая кому-то, вдруг сказал он. - Горе вам, ибо получили вы уже утешение свое. И нечего ждать вам ни в сей жизни, ни в будущей.
От непонятных этих и не вязавшихся ни с чем слов стало жутко. Мужик передернул плечами.
- Ась? - переспросил он. - Ты чего говоришь, Ворон? Кому?
- Никому, - Ворон закрыл глаза, откинулся, взял белую руку женщины, прижался к ней щекой. - Никому.
- Не слушай его, Ефрем, не слушай, Ворон, - она гладила его по каштановым волосам, ласкала. - Не слушай. Нет никакого дола. А и есть, так чужой. Не наш. Постылый. Или Строгановых-купцов, или царских воевод. А нам уходить. К кзыл-башам уйдем. Вместе будем.
Мужик крякнул:
- Да. Такая полюбит, все отдашь. Все… Все по ее будет!
Ворон улыбнулся хмуро.
- Ты слышишь, что он говорит? Смеется. А ты? К кзыл-башам? Это за море, значит? В Персию? А хороша, наверно, Персия. Зимы нет. Все лето и лето. И все мне другое станет и другим явится. А этого уж ничего не будет. И обратится все это в сон. И во сне мне все это нахлынет. И Пила, и поляна, и свет сей желтый месячный. И ты, лада. И возрыдаю. Во сне возрыдаю, другим стану, а меня этого и в помине не будет. Вода соленая, пенная ляжет, оденет холодом тонким…
- Ворон! - вскрикнула женщина, - не рви мне душу! Не смей!
- И Северьян же в туманном облаке явится, головой кивать станет. Хорошо тебе, скажет, Ворон, в кзыл-башах.
- Не скажет! - опять вскрикнула женщина, и в голосе ее был страх. - Не скажет, Ворон, не скажет!
- Почему! - он приподнялся, взглянул на нее остро. - Почему? Скажи!
- Скажу! Расстриженного попа, что в Крыму, в Кафе на базаре стельками да тесьмой плетеной торговал, помнишь?
- Ларивона? Трехпалого, на верхней губе бородавка, рыжего?
- Да!
- Ну, так что, - помню!
- Так я его на Москве у церкви видала, у Спаса на Якиманке… милостыню просил.
- Ну, ну - и что? Ну, видела! Да как он на Москве оказался?
- А как и мы! Так же и утек!
- Хорошо, лада, хорошо, говори дальше… Что ж Ларивон тебе сказывал? Ведь сказывал же? Да?
- Сказывал, что бросили Северьяна в море рыбам на съеденье, оттого и нет более его на свете.
- За что?
- Татарина он убил. Ночью из ямы выбрался, бежать хотел. Да на хозяина и напоролся. Во тьме. Не туда сунулся. Тот заверещал, а Северьян его душить. Да и придушил-таки. Но шум сделался вокруг, переполох. И - поплыл Северьян с камнем на шее на дно морское.
Женщина замолчала. Вздохнула тяжело.
- Добро, лада, добро, Серафима, - Ворон опустил голову. - Понял я тебя. Вон ты, когда, значит, про то узнала. А не сказала ж. А не сказала оттого, что боялась, как бы в Москве я не осел. Да?
- Да, Ворон, да! Тебя ж мысль о Северьяне на простор гнала в степь. Я думала: пусть гонит. Не скажу.
- Добро. Пусть гонит. А теперь ничего уж у нас не осталось, видно, на все четыре стороны путь. Только назад ходу нет.
- И ты на меня, Ворон, не серчай, что смолчала я.
- Не буду, лада. Ты мою душу знаешь.
- Кошку что больше гладишь, то больше она хвост дерет, - сказал вдруг мужик со злобой.
- Не так ты, Пила, слово молвил, - ласково взглянул на него Ворон, - сказал бы лучше: не то беда, что рано родила, а то худо, что поздно обвенчалась.
Томила засмеялся:
- И то верно! Не то худо, а это…
- Подожди зубы скалить, - оборвал его Пила. - Пусть-ка она скажет сейчас - пойдет она за Вороном в дол заповедный или не пойдет? Ну?
- Пойду! - закричала женщина. - Пойду!
IV. Беседа при реке
Река приплескивала - то тихо, еле слышно, с протяжным шуршанием, то резко, с ударом и откатом, когда подходила волна. Над речным крутым обрывом темнел в светлой звездной ночи долгий, высокий шалаш, и когда веял теплый ветерок, по шалашу пробегал шорох подсохших листьев и веток. У входа горел костер, и вокруг сидели люди, смотрели на большой закипавший казан с густой ухой.
Послышались шаги. Подошла женщина. С чистого, расстеленного на примятой траве плата взяла черпак, помешала уху, попробовала, сказала:
- Готова. Кому во что? Ложек у меня довольно, а мисок только на своих, - она кивнула на плат, где лежала вся ее нехитрая деревянная утварь.
Это была Серафима, Воронова лада. Лицо ее, облитое светом костра, улыбалось. Блестящими глазами она обвела сидевших возле огня. Тут были и Ворон, и друзья его: Степан и Томила, и кроме - еще сидели двое - беглый крестьянский бобыль, из землепашцев, и черноглазый скуластый человек с заволжской стороны. Оба пристали под вечер, когда Ворон со своими в сумерках пробирался ельником к Волге.
Набрели на шалаш, что поставили такие же, наверно, безместные шатуны. Ворон решил остановиться здесь на ночь. Теперь сидели все молчаливые, усталые, поглядывая на бурлившее густое варево, куда пошла почти вся пойманная давеча неводом рыба.
- А у меня есть, - отозвался на слова Серафимы беглый бобыль, - есть, голубушка! - он полез в тощий мешок, что лежал у него рядом, достал две деревянные миски. - И для него будет, - он кивнул на черноглазого, протянул миски улыбающейся женщине.
Она стала оделять каждого, разливая черпаком поспевшую горячую уху с белыми кусками рыбы. И каждый принимал миску из рук Серафимы с поклоном, и ели все досыта, дуя на горячий навар, то отдыхая, то принимаясь хлебать снова.
Тут бобыль и начал рассказывать, когда утолили уж все первый голод и ели медленнее, ленивее.