- Не пустое! - зло ввязался опять толстый. - Не пустое!
- Тебе - чего? - тихо вдруг, холодно и оттого зловеще заговорил хозяин, оглядывая заступника. - Ты кто?
- А сам я по себе, - усмехаясь, отвечал человек. - Я, как все - душа божья, голова царская, спина барская - а своего ничего нет.
- Представляешься? Личину ладишь? - с угрозой наседал хозяин. - А ты не представляйся, ты говори, - кто?
- И чудней меня есть, да некому привесть!
- И прибаутки твои, и присловья, тоже все воровские, - подошел ближе толстый, сверля глазами. - Да вы с этим тощим, языкастым не из одного ли гнезда? Это ты с того конца все покрикивал, задирая, да? Уж подобно так, складно лаетесь, псы!
Из-за избы меж тем выскочил растерянный, босой малый с аршинной смолистой щепой, на конце которой мотался клок багрового пламени. Подбежал впопыхах, сунулся к хозяину:
- Чего, батюшка, надоть! Куды светить?
- Надоть! - передразнил тот. - Светить! Вора вязать надо, так веревки, тетеря, подай!
Малый дернулся было назад, к избе, но человек, стоявший возле хозяина, опередил его.
- Воры? Псы? - яростно подхватил он. - Врешь! Сами - псы, кровоядцы, язви вас в душу!
Никто опомниться не успел. По-волчьи оскалившись, прянул он вдруг на малого, рванул у него из рук щепу, ткнул пылающей головней в хозяина и в толстого. Явственно послышался беглый треск, запахло паленым.
- Вор, вор, держи!
Тот, однако, не мешкая, сразу же шваркнул головней по столу, разбил светильник.
Пала тьма. Теперь уже только красная одна щепа металась у него в руках по двору огненным, мохнатым комом.
- Беги! - бешено крикнул он тощему мужику.
Тот побежал к воротам. А заступник его уже вертелся бесом, ширяя огнем. На подворье все шло колесом, - в полумраке, в дрожащих, красных бликах. Прыгали, вопили. Голосила со страху стряпуха.
- И-эх! - полетела в сторону, треснулась оземь, затрещала, вспыхнула и погасла головня.
Метнулась к распахнутым воротам еще одна тень.
- Держи, держи!
Да где там - держи…
II. Беседа ночью ясной
Они свернули с дороги, миновали кусты. Межой пересекли вспаханное под озимь поле. Прошли еще с версту, впереди стеной встал лес. Поверх его черных зубцов высунул острые рожки месяц.
Мужик схватил своего спутника за руку:
- Постой. Ты куда меня ведешь? Ты кто? Откуда? Что-то тебя в наших местах я не помню. Хоть имя-то скажи.
- Скажу, все скажу. А веду, чтоб дух перевел. От страха остыл. А как остынешь - и ступай. Иди себе по зорьке на все четыре стороны. Бог милостив - и домой придешь. Авось, и ироды тебя искать перестанут, пока что. Зовут же меня Ефрем. А прозвище - Ворон.
Мужик со страхом посмотрел сбоку. От месяца уже падал свет. И впрямь - ворон. Смутный человек. Неизвестный. Ничего себе - Ефрем. А сила-то из него так и прет. Боязно. Недобрая сила, мрачная. Горькая.
- Ты не бойся, - тихо вдруг сказал Ворон. - Я ничего худого не сделаю. С чего? У тебя свое, у меня - свое. Просто случай свел. Как тебя ироды хватать начали, я и не выдержал.
Вступили в лес. Ворону, видно, место было знакомое. Он шел впереди. Мужик разглядел - идут по тропе. Потом совсем близко раздался жалобный птичий вскрик, будто совушка голос подала. Оказалось, однако, что это кликал кого-то сам Ворон. И сразу ему на этот знак был слабый отзвук.
На повороте тропы сбоку высунулась тень. Ворон коротко с ней пошептался, пошел дальше. Тень спряталась.
Сверху стал пробираться меж дерев, веток, листьев тонкий свет. Месяц поднимался по небу все выше и был ярок.
И мужику, чем дальше он шел по лесу за Вороном, тем все больше начинало казаться, что все это с ним во сне. И быстрый, суматошный разговор на проезжем дворе, за рыбой и пивом, куда он забрел с устатку, продав днем на торжище у монастыря телку. И неожиданная свара. И Ворон, что ввязался вдруг за него сам вольной волей. И увел, от беды спас.
И как он его потом догнал на дороге и, не говоря ни слова, молча ухватя за руку, рванул в сторону. И они, продравшись сквозь частый кустарник, пали на землю и, затаивая дыхание, хоронились в ломкой, уже сохнущей траве. И слышали мимо по дороге скок двух лошадей. И он хотел уже встать и бежать опять, а Ворон снова молча придавил его к земле, и они долго лежали. И опять слышали топот на дороге, и тогда уже обратный и медленный, и голоса, и узнали хозяина и его малого Федьку, что был с ним. И как потом пошли они с Вороном, и шли тихо, долго. И вышли на дорогу, и опять свернули в лес, и шли через поле, и вот уже идут в лесу. И все это сон. И голубые, белые, желтые косые столбы падают с неба от месяца, а от деревьев идут, как уголь, черные тени. И лес стоит, замер, не шелохнется, и не разберешь, то ли лес это, то ли чудная храмина, заколдованная. А Ворон - бес, сам идет, и его тащит.
Они вышли на полянку. С краю ее, у толстой березы, был шалаш. Ворон махнул рукой:
- Садись.
Мужик так и повалился. Ноги у него гудели. У шалаша лежал ворох сена.
- Ах, хорошо. И мягко, и тепло, и дух славный.
Ворон молчал, улыбался хмуро.
- Степан! - позвал он.
Из шалаша быстро вылез встрепанный человек, встал:
- А вот он я. Что прикажешь?
- Здравствуй.
- Здравствуй и ты.
- Славно. Томила с тропы, со стороны, придет, ты туда ступай. Да не спи.
- Авось, бог пособит.
- То-то. В мехе чихиря-вина осталось? Не все выпили?
- Как можно, - чтоб все?
- Знаю я вас. Поднеси нам, Степа, по чарке. Не видишь - гость у нас.
Степан вытащил из шалаша кожаный мех. Мужик приподнялся с сена, очнулся от дремоты:
- Хорош бурдюк. Откуда?
- Откуда и мы, - Ворон усмехнулся. Усмехался он едко, с надсадой. И каждый раз думалось: ой, говорит, да не все договаривает. - Из степи. Там это вино чихирем величают. Татарское дело. Выпьешь? - он снял защепу на отростке меха, нацедил тонкой струей вина в три чары, подал одну мужику. Другую взял Степан, третью сам Ворон. Мех повесили на ветку.
Мужик принял чару, подул на вино.
- А что, - сказал он, - и выпью. Да. Так, значит, вы из степи, Ефремушка, получаетесь? Откуда и мех ваш?
- Из степи.
Выпили. Сушеной рыбкой закусили.
- А вы часом не подорожные провожатые?
- Разбойнички, хочешь сказать? Нет, дядя. Ошибся. То-то. А тебя-то как зовут? Меня вопрошал, а сам молчишь?
Мужик открыл рот.
- Да ты подожди, - не дал ему слово молвить Ворон. - Ты сам не лезь. Хочешь, угадаю?
Мужик, оторопев, кивнул.
- Не Антоном ли раба божьего кличут? - прищурился Ворон.
- Антоном, батюшка, Антоном, - опять закивал мужик. В голове его еще раз убежденно мелькнуло: бес! Как есть чистый бес!
- Да, - продолжал Ворон. - А нос у тебя, верно, пила. Тот боров хорошо заметил. Значит, и есть ты Антон Пила.
- Как хочешь, Ефремушка. Как хочешь называй. Только в свое лукошко не клади.
- В это лукошко не всякому ход есть. Которым и заказан.
- Добро. А как вы из степи взялись? И много ль вас? А в степи ж татары. И с ними как?
- Много знать хочешь, Пила. Да мы сейчас - что? Мы сейчас из Москвы. Ворочаемся. А добирались до нее из степи.
- Загадки загадываешь, Ефремушка. А куда ворочаетесь? Опять же в степь? Голову сложить?
Ворон зевнул, показал крепкие зубы.
- Не знаю.
- Смутен ты.
- Оттого и смутен, что не знаю.
- Ну, расскажи, как, да что. На сердце полегчает.
Лес молчал. Неслышно ступая, подошел к ним человек, кивнул, оглядел.
- Пьете? - сказал хрипло.
Нацедил себе вина, выпил, крякнул. Сел, начал грызть чеснок.
Мужик понял, что это явился Томила, с которым они повстречались давеча. Степан тут же поднялся молча, ушел.
- Ну, что ж, будь по-твоему, - задумчиво сказал Ворон. - Ночь длинная.
Он начал рассказывать.
- Сына боярского Северьяна Давыдова слуга я и оружничий, а государя Ивана Васильевича, всея Руси царя, - холоп. Было время, был у царя Ивана Северьян в милости, и ходил в стрелецких урядниках и опалы никакие не знал, одну только милость. И когда царь Иван земских опричниками побивал, и на Волгу в казанские и в астраханские земли их ссылал, Северьяну то пошло в прибыль и стал мой сын боярский салом обрастать.
Мужик слушал, раскрыв рот:
- Вона! - подивился он. - А мы тут думали, опришнина одно разорение. А она была кому в богатенье. Это как?
- Да так? Рано оседлали, да поздно поскакали, - Ворон оскалился, взглянул с ненавистью, - что вы тут мужичье судили да рядили! И откуда вам что знать было, что на Москве деялось в делах государских! Разоренье! Кому разоренье, а кому!.. - он задохнулся, помолчал. - У Северьяна тесть был, Мясоед Вислый, шиш настырный, страдник скаредный, ходячий кошель, он сосланных и побитых пожитки имал и деревни задешево скупал, и царь подлого дьяка гладил да повадку давал. И в опришнине по четвертому году тот дьяк Мясоед ссыльных и выселенных детей боярских двадцать да еще девять деревень, и починков, и пустошей на Белоозере купил, и пятьсот шестьдесят рублев дал, да и тех не заплатил. И с монахами же Кирилло-Белозерского монастыря вредный тот Мясоед стакнулся, по кабалам деньги у них брал, и опять же чужия вотчины имал, а монахам по духовным отказывал, и монахи все те пожитки, сиротскими слезами политые, за себя писали. И царь Иван Васильевич Мясоедовы сказки про те чужие беды слушал, да смеялся. Но то ремесло Мясоеду впрок не пошло, и то его ремесло к черту занесло.