- Вот и свиделись, - улыбнулся Никита. - О Демидовых кто не слышал. Льем пушки отечеству, чай за тем и прибыли…
- Вы угадали. - Офицер оглянулся и сердечно сказал: - У вас тут везде так прочно. Меня это поражает…
Демидов поднял голову и похвалился:
- Навек строились. Отец любил крепко, прочно ладить все. Да и край тут…
- Край дальний, но богатый, - согласился гость.
Демидов посмотрел на заношенное офицерское платье; на загорелых щеках юноши пробивалась щетинка, пышные брови густо срослись на переносице. Хозяин шевельнулся, повернул лицо в сторону гостя. Офицер смущенно опустил глаза: истощенное, желтое лицо стервятника было ему неприятно. В Санкт-Питербурхе и дорогой он наслышался о жестоком характере Никиты, - таким он и представлял его себе. Хозяин предложил:
- Сегодня о деле не будем говорить, сейчас вы отдохнете. - Демидов тяжело застучал костылем.
В горницу вошла черноглазая служанка, молча поклонилась.
- Отведи господина офицера в покой да накажи баню наладить: господин офицер с дороги! - приказал хозяин.
Гость шевельнулся, но Демидов нетерпеливо стукнул костылем:
- Почтите нашу уральскую баню…
Молодка ласково смотрела на офицера. Хозяин прикрикнул:
- Аль не слышишь? Веди гостя в покои!
Служанка поклонилась гостю и раскрыла дверь.
В полутемном коридоре под каменными сводами гулко отдавались шаги.
В горнице, где поместили санкт-питербурхского гонца, было мрачновато; узкие высокие окна слабо пропускали свет, под сводами стоял полумрак. На стене в дубовой черной раме висел портрет Никиты Демидова-отца, - его признал гость по рассказам.
Офицер сбросил портупею, положил на скамью шпагу, снял мундир и заходил по горнице; широкие половицы из тяжелого дуба гулко отдавали шаги. Куда бы ни поворачивался гость, за ним зорко следили с портрета жгучие глаза Никиты Демидова. Офицеру казалось, что тот хитро улыбается в свою смоляную бороду.
Гостю стало не по себе; не снимая пыльных сапог, он бросился на широкий диван и закрыл глаза. Кожа на диване была прохладна и пахла легким тленом; от усталости слегка кружилась голова. После столицы, где в гостиных все было хрупко и блестело, здесь давили массивность и темные цвета: дуб, камень, железо…
Спал и не спал гость; не слышал, как открылась тяжелая дверь и кто-то вошел.
- А вы и не поели? - Голос был тепел, приятен; офицер открыл глаза; перед ним стояла черноглазая молодка; у нее смуглое лицо и густые черные брови. - Надо поесть, - повторила она, - чать, устали?
Гость быстро вскочил, потянулся и улыбнулся молодке, сверкнули белые зубы. Молодка зарделась.
- Умыться бы! - попросил гость.
Она проворно приволокла медный таз, наполненный холодной водой; офицер умылся; стало легко и приятно.
Служанка сытно накормила гостя, взбила пуховую постель и отошла к двери. Она стояла, потупив глаза и нервно теребя края передника, чего-то выжидала…
- Ты что? - Гость поднял на нее голубые глаза и улыбнулся. Она была стройна, крепка. - Сколько тебе годов? - спросил он.
- Осьмнадцать. Не будет ли каких повелений? - Девка густо покраснела.
- Никаких. Я буду спать, можешь идти. - Офицер глянул на портрет. Ему показалось, что Демидов насмешливо улыбнулся.
Молодка, отступая спиной, взялась за дверное кольцо. Тяжелая дверь с певучим скрипом полуоткрылась, и девушка скрылась.
В окна заползали сумерки. Офицер поразился: на высокой башне куранты играли приятную мелодию.
Засыпая, он вспоминал то насмешливые, жгучие глаза портрета, то лукавые - молодки…
"Живут сюзеренами. Дам не видно, зато холопки".
Он повернулся, приятная теплота и усталость охватили молодое, здоровое тело.
Демидовские монетчики в подземелье невьянской башни спали тяжелым сном. Томили духота, мерзкие испарения; многие, гремя кандальем, бредили. На обрубке в каганце слабо светился огонек, по углам колебались густые тени. От духоты томила жажда, бородатые кандальники часто вскакивали, шатаясь и скребясь, шли к бадье, жадно пили тухлую воду. Напившись, валились на землю, храпели.
Старик монетчик с седой бородой не спал; в малом коробе поблескивали серебряные рублевки. Кабальный, расчесывая до крови закоростевшее тело, не отрывал от серебра глаз.
"В муках рождаем тебя. - Он звякнул цепью, поджал под себя по-татарски ноги, продолжал думать: - А сколь мук на свете от серебра? Пошто так? Зачем Демид упрятал нас, и всю жизнь чекань деньгу?"
Чеканщик приложил ухо к камню: слышалось, куранты играли мелодию. Рядом по бородатому лицу сонного мужика, - он лежал, разметав ноги и руки, - ползали мухи. Мастерко уныло допытывался: "Отколь мухи? Человек дохнет, а муха, ничтожная тварь, живет…"
Он смахнул муху; она покружилась и уселась на черный свод.
Старик бережно снял ошейник, цепи уложил рядом, - тайком подпилил их старик и при шагах дозорных снова надевал. Размялся; сухой и легкий, он заходил по тайнику. По стенам колебалась его уродливая тень…
Следя за полетом мухи, монетчик сумрачно поглядел вверх. Там темнел узкий лаз, крытый решеткой…
Старик вздохнул, перешагнул через сонное тело.
- Крепок человек! - залюбовался спящим старик. - А кабален. Демидовская ржа изъест всю крепость. Эх-х…
Литейщик подошел к дубовой двери, приложил ухо. Где-то далеко в подземелье глухо пели кабальные.
- Господи, - перекрестился старик, - наши поют, правоверцы… Почему так много народу набрело?
В углу, в запечье, где было тепло, поднялся лохматый кандальник, на черном от сажи лице блестели белки:
- Ты что не спишь? Колобродишь?
В эту минуту по каменным ступеням башни загремели шаги. Мастер быстро, как мышь, юркнул к печи, надел ошейник, присмирел. В замке со звоном повернулся ключ.
- Идут! Пошто в полунощь идут? - удивился монетчик.
Дверь тяжело, медленно подалась во тьму; в узком коридоре с фонарем в руке стоял Щука, за ним пять дозорных.
- Спят, чертушки, - поморщился Щука. - Ну и дух! Ух, варнаки!
У двери остались двое дозорных, в руках - пищали. Щука шагнул вперед, за ним - трое. Натруженные монетчики не шелохнулись, храпели. Старик поднял голову, глаза злы:
- Пошто в полунощь прибрели, дня для расправы нет?
Щука насупился:
- Ты, старый пес, греховодник, покажи, где рублевки и серебро в слитках?
Литейщик поднялся, прошел вдоль печи. Сам лохматый, тело тощее, торчали ребра.
"Как пес лютый", - подумал Щука и сказал:
- Хозяину серебро понадобилось, чуешь?
Старик удивился:
- А зачем слитки?
- Пир хозяин задает, людей дивить будет. - Щука подошел к кошелке; в ней поблескивали рубли.
Мастерко огрызнулся:
- То вороны на падаль летят.
Щука взял кошелку за поручни: грузна.
- Эй, - крикнул он. - Бери двое!
Дозорные с натугой подняли кошелку; поскрипывали свежие вицы.
- Рубли считаны!
Разбуженные шумом кабальные ругались. Гремели кандалы. Дозорные, огрызаясь, поклали в коробы серебро и утащили в проход. Дубовая дверь захлопнулась за ними. Загремел замок.
В запечье поднялся лохматый мужик:
- Братцы, пошто сребро уволокли в неурочное время? Неладно будет!
На башне куранты заиграли получасье…
В эту пору дозорщик на башне глядел на высокие звезды, на ночную синь неба. Внизу у плотины с фонарем стояли грозный Бугай и кривоногий Щука. В хозяйских хоромах стояла тишина. На поселке пропели полунощники петухи; над прудом дымился легкий туман. Далеко на задворье лязгал цепью растревоженный болячками медведь.
Дозорщик надвинул на глаза шапку: холодил гулевой ветер. Обойдя башню, холоп крикнул вниз:
- Валяй!
Щука толкнул Бугая в спину.
Взъерошенный плотинный угрюмо перекрестился. Он положил мускулистые руки на бревно и поглядел на Щуку:
- Жать?
- Жми!
Бугай грудью навалился на бревно, ухнул. Под плотиной зазвенела струйка.
- Еще! Жми! - прохрипел Щука, поставив на землю фонарь, и стал рядом.
Бугай расстегнул ворот рубахи; грудь волосата, на гайтане болтался крест. Низколобое мохнатое лицо плотинного натужилось.
- Еще!
Дубовый щит пополз вверх, вода у плотины ударилась в берег и с ревом ринулась в темный лаз…
Дозорный на башне снял шапку, положил крест:
- Господи, ревет-то как. Зверь!
Куранты играли мелодию; она была нежна, тосклива.
Офицер Урлих проснулся: приснился менуэт. Он долго слушал: где-то шумела вода, потом стало стихать; мелодия на башне смолкла. В узкое окно задумчиво глядело созвездие Стрельца.
На перине тепло, мягко; офицер вздохнул, и снова дремота смежила очи…
Туман над прудом стал гуще; звезды угасли; на поселке заскрипели ворота: бабы шли доить коров.
Дозорный глянул вниз: ни Щуки, ни плотинного у шлюзов не было. Шлюзы вновь опущены; пруд поблескивал; тихо. В ушах у дозорного стоял звон. Он неторопливо, с раздумьем, стал спускаться с башни; сошел на этаж, где медленно двигался грузный вал, было много колес, тягачей… Где-то зашаркало, зазвенело: куранты собирались отбивать утренний час.
Дозорный миновал вал, спустился ниже; ступени лестницы стали шире, грузней. Вот и конец лестницы… В каменной камере было тихо, пусто…
- Господи, ох-х, - схватился рукой за сердце доглядчик.
В полу, в решетчатом окошке, торчала застрявшая голова: глаза выпучены, бородища мокрая. К дозорному тянулась когтистая застывшая рука…
- Что только робят Демидовы! - Он с оглядкой подошел к окошку, его сердце гулко колотилось.