- И чего ты надрываешься, будто для себя строишь? - угрюмо спросил он строителя. - Добро бы здоров был, а то последнее здоровьишко отдаешь!
- Не о себе забочусь, - спокойно ответил Марк. - Ну и что же из того, что здоровье слабое. Умру, так и после меня найдется умный человек и завершит начатое. У нас на Руси, слава богу, толковых да умных людей не занимать стать!
Возвратился Акинфий домой недовольный, раздосадованный.
- Хитрит этот палашник чего-то! Боюсь, прижмет наш заводишко! - пожаловался он жене.
- Наше от нас не уйдет! - не унывая, ответила Дунька. - Ты хорошенько к нашему хозяйству приглядись да присоветуй, что лучше!
Отцовский завод держался на брате Григории и на Дуньке; оба дружно работали за разумных приказчиков. Григорий возмужал, по-прежнему был неговорлив, но заводское дело полюбил, втянулся в него и во всем старался подражать отцу. Лицом он отдаленно походил на батю: та же черная смоляная борода пробивалась, те же жгучие глаза.
Второй брат, болезненный и злой Никита, вытянулся, как тычинка, узкий и длинный. Вместо работы он по-прежнему гонял по Кузнецкой слободе голубей, мучил собак и кошек.
Мать старела; под глазами куриными лапками легли легкие морщинки. За столом она подкладывала старшему сыну все лучшее, подолгу смотрела и вздыхала:
- Время-то как идет! Ишь каким мужиком вытянулся.
Акинфий раздался в плечах, отрастил густые жесткие усы; лицо брил. Мать неодобрительно качала головой:
- Как босой! Для чего оголил лик, данный господом? Нехорошо это! Небось и поганое зелье из рога пьешь?
- Зелье из рога не пью, - смотря в глаза матери, ответил сын, - а брадобрейство почитаю. Сам Петр Ляксеич, царь земли русской, в таком лике пребывает.
- Как-то он, батюшка наш, поживает ноне, на Туле с той поры так и не бывал. - Глаза матери поголубели, голос потеплел: вспомнила дорогую встречу.
В полутемном углу перед древними иконами по-прежнему мерцали лампады, оттого в горнице казалось уютнее. Мать пожаловалась Акинфию:
- Взял бы хоть Никитушку на Каменный Пояс; совсем от рук отбился. Каждый день посадские идут с докукой, всех слободских собак перевешал, да и девок забижать стал.
Акинфий выслушал мать, потянулся и по-хозяйски решил:
- Я и то думал взять. На речке Шайтанке ноне ставлю завод, так с батей и посадим его на том заводе. Хватит кошек за хвосты таскать…
Дунька сдерживалась в ласках, все допытывалась:
- Небось бабу завел там?
- Не до них, делов прорва, - отбивался Акинфий от подозрений жены.
Она верила и не верила. Расспрашивала про тульских кузнецов, которые отбыли на Каменный Пояс. Затаив дыхание, осторожно выпытывала про Сеньку:
- Богатырь тот, помнишь, что тебя на святой положил, нашкодил тут, батя на заводы увез. Знать, руду медведем ворочает?
- Сбег. Руку оттяпал и сбег.
- Ишь ты! - Лицо женки осталось спокойным, но сердце сжалось болью. - Пошто покалечился?
- Народ взбулгачил. Бунтовщиком оказался.
- Н-но-о! - На сердце Дуньки захолонуло; стало жалко Сеньку Сокола. - Ишь жиган какой!
Акинфий подумал, неприязнь к Соколу всколыхнула, сказал:
- Разбойник, по слухам, и бабу разбойницу подобрал. Жили да народ резали!
У женки перехватило дыхание, в крови заворошилось старое, заговорила ревность. А она-то в бессонные ночи думала, сколько перестрадала, слез выплакала - одной ей известно. Жалела и думала о нем, а он так-то берег любовь, другую бабу подобрал. Дунька сдвинула брови, глаза потемнели:
- Такому человеку мало руку оттяпать, надо башку с плеч!
- И оттяпали! - жаром дохнул Акинфий.
- Неужто? - По Дунькиной спине побежал неприятный холодок.
- И впрямь оттяпали. На Казани палач отрубил голову!
Мысли Акинфия были спокойны, за делами он не заметил, что женка после этого разговора два дня ходила угрюмая. В душе ее осталась неизбывная горечь. Акинфий подолгу задерживался в оружейных мастерских и в кузницах. В старой кузне он сбросил дорогой кафтан и проработал у наковальни целый день. Работал Акинфий по-прежнему ловко. Сивый кузнец, восхищаясь работой молодого хозяина, похвалил его:
- Не разучился еще тульскому рукомеслу. Знатно!
Ездил Акинфий и на лесные курени; сопровождала его верхом на коне женка. Ехали лесной засекой, мимо еловых чащоб да выворотней; муж всю дорогу поглядывал бирюком и отмалчивался. Каждый о своем думал: Акинфий - о рудах, женка - о прошлом. Выехали на порубки: дымились кучи, жигари жгли поленья на уголь.
На лесных куренях свято сохранялись строгие демидовские порядки. Работные по-прежнему жили в землянках, работали в лесу от темна до темна, одежонка была плоха; рваная сермяга да лапти. Угрюмые жигари работали молча; не слышал Акинфий песен. Кругом стоял оснеженный лес; по голубоватому снегу перепутались следы зайцев, лисух. На корявом суку кривой березы ворон чистил клюв; в лесной глухомани выстукивал дятел. На лесном перепутье стоял сосновый осьмиконечный крест. Акинфий почему-то внезапно вспомнил дьяка Утенкова и спросил женку:
- А как живет ноне дьяк, наш супостат, не досаждает заводишку?
- Помер, а семейство на поместье съехало…
- Жалко, хитрый дьяк был…
По сугробистой дороге в рваных сермягах шла ватага лесорубов; за поясами поблескивали топоры. Впереди артели ехал на черном коне демидовский приказчик.
Лесорубы свернули с дороги в глубокий снег - дали хозяевам дорогу; все молча сняли шапки.
- Куда? - крикнул Акинфий.
- На новые лесосеки, - отозвался приказчик.
Акинфий подумал: "Без маяты хозяйства не сладишь. А без этого нельзя!"
Заночевал хозяин в лесном курене; осталась и женка. В землянке жгли костер, дым уходил в дыру. В нее смотрело звездное небо. На огне грели варево; едкий дым слепил глаза.
В Туле перед Акинфием Никитичем ломали шапки, заискивали, но он заскучал в родном городке. Манил его к себе просторный Каменный Пояс, где суровые горы, леса и где все можно… На масленой неделе обрядились в дальнюю дорогу. Долгоносый и угреватый брат Никита поругался с Акинфием, не хотел ехать на Урал, но покорился. Молодые хозяева надели тяжелые волчьи шубы, уселись в глубокие сани, за ними на дороге растянулся обоз. На посадке из ворот выглядывали бабы и ребята; они тыкали в Никиту пальцем:
- Г-хи, кошатник уезжает! Помелом дорога!
Дунька стояла на крылечке; в небе плыли белые облака, подмораживало; она, одетая в сарафан, не боялась стужи; по отъезжающем муже женка не проронила ни слезинки. Сердце окаменело от тоски.
- Уезжаешь и опять на долгие годы не вспомнишь меня, - жаловалась она. - Глядишь, и молодость уйдет, а я и не жила…
Акинфий ворочался в мохнатой шубе, сопел. Мать, Демидиха, толкнула Дуньку:
- Раззява, хоть бы для прилику поревела: чать, не чужак, а родный муж уезжает…
Дунька руками закрыла лицо, но слез так и не выдавила.
Кони мчали быстро, родной дом уходил в снежные сугробы…
"Прощай, Тула, родной город!" - Акинфий крепче запахнулся в шубу. Глаза брата Никиты были сонны, тело сковывала дорожная лень…
3
Вся зима прошла для Никиты Демидова в тягостном ожидании отписки сибирского губернатора на требование сената. Все это время проживал Демидов в Москве и кручинился от безделья. К тому же тревожила мысль: "А вдруг князь Гагарин откажется от своего слова?"
В Туле за это время сын Григорий поприпрятал по лесным куреням беглых людей и навел порядок с железом. Когда кинулись туда прибыльщики, времечко было упущено: на демидовском заводе все находилось в благополучии.
"Не поживились лиходеи, - радовался Демидов. - Молод сын Григорий, да не глуп".
С Каменного Пояса в Москву приехал приказчик Мосолов с добрыми вестями. Заводы работали бесперебойно; отстроили Шайтанский завод; на правление этим заводом водворился сын Никита Никитич.
Одно худо: молодой хозяин был не в меру жестокосерд. Лютовал.
Приказчик не упустил случая пожаловаться Демидову:
- Крепость и строгость к работному люду потребны, но все это надо в пору. Зря народ калечить ни к чему!
Слушая жалобу на сына, Никита стиснул зубы:
- Погоди, доберусь! Так…
На Фоминой неделе пришла долгожданная весть: сибирская канцелярия подтвердила, что доски отлиты по приказу князя Гагарина и пошлине не подлежат.
- Ловко обтяпано, - ухмыльнулся Демидов. - На вороных сенат объехали!
На радостях он съездил в храм Николы Мокрого и отслужил молебен.
"Гроза миновала, пора и в дальний путь-дорогу сбираться, на Каменный Пояс, - думал Никита. - Акинфка без отца, чать, запустил делишки".
Перед отъездом нежданно довелось Демидову встретиться в Пушкарском приказе с прибыльщиком Нестеровым. Фискал впился рачьими глазами в Никиту, ухватил его за кафтан:
- Эге, приказчик, каково живешь?
Писчики вдруг перестали строчить и притаились. Тишину в писцовой нарушила бившаяся в окошке вешняя муха.
Демидов улыбнулся и спокойно ответил:
- Ничего живу, хвала богу.
Прибыльщик стиснул угловатые челюсти и зло прошипел:
- Ты что ж, обманывать вздумал государева человека, а?
Фискал сжал кулаки и пошел на Демидова.
- Вот что, мил-человек. - Никита поднял на фискала жгучие глаза. - Тут место царево - приказ. Коли хочешь драться, жалуй на улку. - Никита спокойно отодвинул прибыльщика и шагнул в дверь.
- Ишь ты поганец какой! - подался к двери Нестеров; лицо его налилось кровью.
От стола оторвался писчик, просеменил к прибыльщику и зашептал:
- Да какой тебе приказчик! Это сам Никита Демидов!
Прибыльщик остолбенел.