По дорогам и лесам, на перевалах зашевелились демидовские дозоры, хватали беглых, вязали веревками и гнали в Невьянск. Поймали и галича, поймали и рязанца. Рязанец пал на колени перед объездчиком:
- Убей тута…
- Что, убоялся в Невьянск волочиться?
- Убоялся. Страшно, - тихим голосом сознался рязанец.
- Умел бегать - сумей ответ держать, - толкнул в спину беглого объездчик.
Галич держал себя смирно, шел с искровавленным лицом и утешал себя: "Христос терпел и нам велел…"
Искалеченных, избитых волокли в вотчину невьянского владыки. Каменную терновку тесно набили провинными. Беглым набили колодки, заковали в цепи. Тем, кто огрызался, на шею надели рогатки.
Сенька Сокол и кержак да пять беглых ушли далеко; много застав миновали. На демидовских куренях нарвались на углежогов. Углежоги не донесли, поделились последним хлебом…
В лесу беглые поделали себе дубины. Вел Сенька Сокол ватажку на Волгу-реку. Дышалось легко, по лесам пели птицы, на глухих озерах играли лебединые стаи. Под июньским солнцем млели белоствольные березки, на полях гудели пчелы - собирали мед.
Раны от кандалья заживали, обвертывали их лопушником - врачевались сами. Песен не пели, шли молча.
- Успеем, напоемся. - Сенька всматривался в синие горы. - Все горы да увалы, увалы да горы. Погоди, вот минем Башкир-землю, выйдем на Каму-реку и запоем.
- Петь будем, купцов дубьем бить будем, ух, чешутся мои рученьки! - Кержак сладко потягивался, в черной бороде поблескивали острые зубы.
По горам да по лесам поселки редки, народ мается в них суровый, но обычай такой: посельники на полочке у кутного окна на ночь ставили горшок молока да хлеб. Бежали из Сибири на Русь измаянные люди, уходили от демидовских заводов на юг, в степи, скрывались кабальные на Иргиз-реке у раскольников. Всех беглых подкармливали посельники. Сенькина ватажка сыта была…
Вышли на Каму-реку: вода - синяя, леса - темные. По берегу тропы натоптали лаптями бурлаки, намочили едким потом; на тропах не растет трава, не цветет цвет. В Каме-реке рыба играет, струги плывут. В Закамье - боры, над ними медленно двигаются снежные облака…
В сельце ватажка упросилась в баню. Кривоглазая баба в синем сарафане недоверчиво оглядела мужиков:
- Может, вы беглые, а то каторжные, а мужик мой на стругах ушел…
Кержак присел на колоду, рассматривал бабу. Она была тощая, ноги - курьи, незавидная. Кержак сплюнул.
- Верно, народ мы ходовой, но баб не трогаем.
Про себя кержак сердито подумал: "Измаялись, а не всякую подбираем".
И женщине:
- Ты нас, хозяйка, пусти; испаримся да богу помолимся…
Посельница жадно оглядела ватажку:
- Лужок скосите - пущу. Мужики не мужики, гляжу, а медведи…
Пришлось стать за косу. Пожня густа и пахуча, травы сочны и росисты. Посельница накормила ватагу, косилось споро; работалось, как пелось. В мужицкой душе поднялось извечное - к земле приглядывались, принюхивались к травам.
Над пожней неугомонно играли жаворонки - старые приятели. Солнце грело, во ржи кричали перепела.
Сенька первым шел, за ним - кержак, за кержаком - пятеро. Трава ложилась косматым валом, дымилась - испарялась роса…
К полудню покончили с пожней, посельница сытно покормила. Беглые накололи дров, истопили баню, залезли в нее.
В бане - хохот, хлест, ругань; кряхтели, мычали от запаха веников да хлестанья. Сладко ныло, свербело измаянное тело.
Кривоглазая посельница загляделась: здоровущие озорные мужики выбежали из бани - и в Каму-реку. Плыли, сопели; наигрались - и на берег; от накаленного тела шел пар.
После доброго пара и маяты беглые забрались на сеновал и захрапели.
Той порой беглецов заметил староста; он обегал дворы, собрал крепких мужиков-прасолов, судовщика; побрали вилы, топоры, окружили сеновал и повязали сонных беглых. Они спросонья глаза протирали:
- Откуда только пес злобный взялся?
Обувь у старосты - юфтяная, ноги большие, сам - дохлый кочет, а глаза желтые. Староста допытывался:
- Демидовские? Кто из вас ватажный?
Кержак глядел исподлобья. Сенька плюнул в рыжую бороденку старосты:
- Угадай, кто ватажный!
Прасол, плечистый мужик в темной сермяге и в смазных сапогах, нацелил на Сокола вилы:
- Заколю! Пошто забижаешь?
- А пошто повязал? Мы вольные казаки и шли своим путем…
Прасол оперся на вилы, морда - нахальная:
- Видывали таких казаков, их ныне от Демида бежит, как вода журчит.
- Ряди караул да гони по Сибирке.
- Знакома дорожка-то? - утер бороденку староста.
Беглые отмалчивались.
Кержак поднял волосатое лицо, загляделся на голубизну неба, вздохнул:
- А небушко-то какое… Эх, отгулялись, братцы!
Он стал рядом с Соколом, крикнул мужикам:
- Ведите, ироды!
Ватагу подняли, стабунили и погнали по дороге…
Дорога пылила, жгло солнце, а в небе кружил лихой ястреб-разбойник.
Сокол тряхнул кудрями, вздохнул глубоко:
- Не унывай, братцы. Споем от докуки.
Ватажники запели удалую песню…
7
Неделю усердствовал Мосолов: перепорол всех от мала до велика. Козлы у правежной избы и земля густо обрызгались кровью. Из терновки по ночам волокли гиблых, хоронили тайно. Доглядчика-раскоряку Заячью губу выбросили в лесу. Воронье передралось из-за мертвечины, зверье обглодало кости.
Приказчик хвалился кату:
- Слово мое крепко; хозяину своему предан. Вот оно как!
Кат от большой работы утешил звериный зуд, обмяк, умаялся. После правежа он нахлестался хмельного, повалился под тыном и мычал. Огромные пятки босых ног желтели на солнце. Лохматая голова палача покоилась в тени, в чернобылье…
Голодные псы лизали кровь с сыромятной плети…
Завод работал неустанно, равномерно постукивали обжимные молоты, на пруду шумели водяные колеса, в домнах варилось железо. Из лесных куреней приписные мужики возили нажженный уголь. От хозяина Демидова приходили хорошие вести. Все шло гладко, на добром ходу.
В воскресный день пополудни на заводской двор пригнали изловленных на Каме-реке. Беглых выстроили в ряд, из заводской конторы вышел Мосолов, обошел их. Насупился; кержака и Сеньку наказал отвести в сторону, а пятерым беглым приказал скинуть портки. Мужики оглянулись, кругом тын островьем кверху, у ворот пристава - не сбежишь; понурились и покорно сняли портки. Отдохнувший кат опять потешил душу…
Небитых Сеньку Сокола и кержака отвели в демидовские подвалы. С каменных сводов капала холодная роса; капли гулко звучали в густой тьме. Беглых приковали к стенке.
Сенька брякнул цепями:
- Ты здесь?
- Тут, - отозвался кержак.
- А кто стонет?..
Оба прислушались: в углу стонал человек.
- Эй, кто? - Сенька поразился: не узнал своего голоса.
Человек в углу не отозвался, затих.
Кержак пожаловался с сокрушением:
- В бреду у него душа, а нас, слышь-ко, не били, знать, хуже будет…
- К подземельям не привыкать, - кержак растянулся и захрапел. Сенька не смыкал глаз; во мраке плыли разноцветные круги, гасли и вновь появлялись. Мерещились леса, горы, солнце…
В углу под серыми сводами склепа, на гнилой соломе лежал прикованный на длинную цепь избитый раскольник и жаловался:
- Руду отыскал, солдату сказал, а солдат с дочкой пошли крепить место за собой - пропали. Наехали демидовские варнаки на скит, старцев не тронули, а меня сюда приволокли.
Сенька спросил:
- Пытали?
Голос раскольника задрожал горько:
- Еще как!
- Сказал, где руда? - не отставал Сенька.
- Скажешь. Кости хрустели. Во как!
- Ну, Сенька, сгибли тут. - Кержак брякнул цепью. - Пытать придут.
Скитник в углу шептал сухими губами:
- Наши древлей веры людишки бегут от антихриста на Каменный Пояс, а тут-ка свой царь объявился - Демидов. Где тут правду найдешь? Прошел я города, проплыл реки, перелез горы, правды на земле не нашел. Вот на цепь, как пса смердящего, приковали, измучили. Раздумал я и дошел, что правда в самом себе. Терпеть надо!
- Врешь! - вспыхнул Сенька. - Врешь, есть правда на земле, да упрятали ее купцы и бояре. А добыть ее - выходят, бить мироедов до корня.
- Крушить! - рявкнул кержак. - Эх, походить бы по Волге-реке, по разинской дорожке. Жалко, не пришлось!
- Ой, робята! - Раскольник измученно вздохнул. - Сижу под землей-маткой и слышу, как земля стонет. Не нашелся еще тот человек, который все слезы да горе народное собрал бы в одну жменю да бояр и воевод царских к ответу стребовал. И не родится, детушки…
- Родится! - горячо крикнул Сенька. - Ох, и горько придется тогда боярину!
- За все разом отплатим! - с жаром сказал кержак.
В подвале стояла могильная тишина; по стенам сочилась сырость. Кат приносил раз в день по ломтю хлеба да перед каждым в берестяной корец плескал немного воды. Палач молчал, топтался по подземелью, тяжелым взглядом поглядывал на кандальных.
Хлеба и воды не хватало, тело стало сохнуть. Беглые томились - чего ждут? Или просто заживо погребли, и с тем конец?
Прошло много дней; раскольник в углу становился тише, уже не спорил, только слушал да покашливал.
- Отхожу. Не сегодня-завтра уйду в дальнюю путь-дорогу. Чую, мало осталось. Жаль, с Аннушкой, дочкой, не свиделся.
- Живи! Чего каркаешь? - Кержак сидел на корточках, привалившись спиной к стене, и зорко поглядывал в угол.
Раскольник вздыхал: