Наломанную руду в тачках возили в рудоразборную светлицу, к бадье. Вверху глубокого колодца виднелось белесое небо, на краях бадьи лежал снег; рудокопщики догадывались о зиме. Но вот уж давненько, как на бадье снег исчез, края ее были влажны, скатывались ядреные, чистые капли. "Вешние дожди идут", - угадывал кержак.
Прибывшая свежая партия кабальных рассказывала: на земле весна; лес оделся листвой, поют птицы. Сухой плешивый старичок из прибывших вынул из-за пазухи зеленую веточку березки. К веточке потянулись десятки рук. Все с жадностью разглядывали зеленые листочки. Кержак оторвал один, положил на ладошку, долго не сводил глаз, а в них стояли мутные слезы. Сокол глянул на друга, засопел и отвернулся:
- Год отжили в преисподней… Ни дня, ни солнышка, ни ласки…
Весь день Сокол пел тоскливые песни, рудокопщики побросали работу, слушали. Доглядчик пробовал разогнать плетью, но кержак крикнул:
- Не тронь, урок сробили… А тронешь - кайлом прибьем!..
Кандальники с тачками ходили в рудоразборную светлицу и долго смотрели вверх узкого колодца: там голубело небо. Все тянули бородатые грязные лица, ухмылялись:
- Весна!
Доглядчик выходил из себя. Хотя кабальные урок свой отработали, но вели себя непривычно, как пчелиный рой весной. Походило на бунт. Доглядчик при смене поднялся наверх и доложил о своей тревоге Мосолову.
Демидовский приказчик спустился в шахты. Тускло светились огоньки в забоях, мужики старательно ломали руду, над потными телами стоял пар. В подземельях давила духота, стояла могильная тишина. Мосолов усмехнулся:
- Где бунт, коли людишки робят, как кони… А ежели песню поют, то разумей: от песни работа легче.
Сумрачный доглядчик перечил:
- Они табуном ходили и на небушко взирали!
Мосолов поднял палец и сказал внушительно:
- На господа бога, знать, ходили глядеть. Каются, ноне святая неделя.
Мосолов был полнокровен, полон силы; ходил он, заложив за спину руки, зоркие глаза заглядывали во все закоулки.
"Пустое, - подумал он, - человек спущен в могилу, прикован цепью к большой тяжести - тачке, где ему вылезти?"
Хотелось поскорей выбраться из сырых душных шахт, и он с легкой издевкой сказал доглядчику:
- Человек не птаха, не взлетит из этакой глубины.
Мосолов поднялся наверх спокойный и уверенный. Над прудом дымили домны; знакомо и равномерно стучали обжимные молоты. На горе шелестела свежая, сочная зелень, в пруду квакали лягушки. Солнце садилось за горы…
Рыжеусый стражник Федька, как только сплыл Акинфий по Чусовой, загулял. Дверь в шахтовый спуск запирал на замок, ружье ставил в угол и присаживался к столу. Доглядчик-раскоряка поднимался к нему, и оба пили…
Пьяный доглядчик жаловался:
- Говорит, человек не птаха, не подымется… А мы - гуси-лебеди. Пей, кум…
Пили…
В колодце вверху сверкали крупные звезды.
"Надо бежать! - решил Сокол. - Весной под каждым кустом дом".
На неделе демидовские дозоры поймали беглого и пригнали в шахты. Веселый Еремка спустился в рудник ковать беглого к тачке.
Как и прошлый раз, Сокол добрался до Еремки. Коваль встретил Сеньку насмешкой:
- Жив, шишига? Крепка шкура-то?
Доглядчик отвернулся. Еремка дохнул на светец - огонь погас.
Кузнец засуетился:
- Ой, будь ты неладно, кремня дайте…
Во тьме он ткнулся в Сеньку и сунул в руку напильничек:
- Держи подарочек… Ежели в бадье будет зелена веточка - наверху пьяны. Беги…
Высекли огонь; Еремка держал наготове молот, посапывал. Сокол как не был - растаял…
После каторжной работы кабальные укладывались на отдых поздно. Пели песни и под песни трудились с напильником над кандальем…
Мосолов сел на хозяйского конька и поехал осматривать стройку на Тагилке-реке. Невьянские жильцы вздохнули легче. Над прудом сверкало солнце, над горами голубело небо; люди как бы впервые увидели их. Веселый кузнец Еремка пришел к Федьке-стражнику со штофами и стал пить вместе с ним.
У пруда расхаживал народ - отдыхал, девки песни пели. Только бородатый кат с разбойничьими глазами ходил сумрачный у правежной избы, ворчал:
- Съехали хозяева - загуляли. Быть битым холопам!..
Кат в бадье отмачивал свои сыромятные плети: "Хлеще будут!"
В троицын день девки на реке пускали венки; по площади, заложив у целовальника в кабаке свою сабельку, расхаживал пьяный Федька, куражился.
Кат подошел к нему:
- Ты что ж, служивый человек, не у места?
- Я стражник - вольный человек, - бил себя в грудь Федька. - Пью-гуляю, ноне святая троица, а ты уйди, варнак…
У ката мысли ворочались медленно, хвастовство Федьки ему пришлось не по душе, он насупился и отошел от бахвала. Завалился кат на замызганные нары и весь день-деньской проспал…
Утром по заводской улице бежал доглядчик-раскоряка, размахивая шапкой, истошно кричал:
- Караул, рудокопщики сбегли!..
Федька-стражник лежал в пропускной избе, повязанный по рукам и по ногам, вращал хмельными глазами. В колодце болталась пустая бадья. Спустились вниз; по шахтам бегали растревоженные голодные крысы да гулко падали в темных переходах капли. В рудоразборной светлице нашли одного старика рудокопщика, Лежал он на спине, заходился в долгом кашле, харкал кровью и смотрел вверх колодца на голубое пятнышко неба. Старик в забытьи говорил тормошившим его:
- Помираю. Улетели соколы - не поймать!
На земле стояла жара, но кату было холодно, он надел полушубок, взял плеть и пошел в горы отыскивать Мосолова…
В горы, в лес из рудника бежали кабальные. В лесу - дичь, тишина, болото; человеческий голос слаб, тонет во мхах, в буйных травах. В чаще под лапой зверя трещит сухой валежник.
Глухой ночью беглые выбрались на поляну, кузнец-кержак камнем сбил кандалы народу. Огня не раскладывали. Сокол сидел на пне, кабальные лежали на траве; меж вершин качающихся деревьев блестели звезды.
Сенька убеждал беглых:
- Бежим все вместях. Веник повязанный крепок, не сразу сломишь, а по прутику без труда переломаешь. На дорогах и тропках демидовские псы сторожат, по следу побегут, по одному перехватают.
Кержак сидел у пня, руками уперся в землю, примял папоротник. Борода взъерошена, глаза волчьи.
- Верную речь Сокол держит! - одобрил он.
Беглые молчали, потупив глаза в землю.
- Ну, что молчите? - Кержак потянулся и выворотил папоротник с землей.
- Я бы рад, - шевельнулся тощий мужичонка; бороденка у него ершиная, на лице ранние морщины, - рад бы… Да к дому спешить надо… Я - галичский…
- Вот видишь, ему до Галича, а мне к Рязани подаваться, - как тут вместе? Вот вить как, а? - Молодец в серой сермяге поскреб ногтями нечесаный затылок.
Сенька спросил с горькой усмешкой:
- А на Рязани что тебя поджидает? Аль не отведал у барина-господина плетей?
- Бухнусь барину в ноги; верно, отходит плетью, да простит. На земле маята лучше, чем под землей.
Сенька недовольно сдвинул брови:
- Эх ты, рязань косопузая, о себе думаешь. Зайцем потрусишь - поймают…
- Не поймают, - шевельнул плечами рязанец и ухмыльнулся.
- Храбрый! - Глаза кержака стали грозны. - Ослобождали - с нами, а ослобонили - в сторону. Я, Сокол, с тобой иду. Завязали мы, Сенька, свою жизнь одним узелком: драться нам вместе и умирать вместе.
К Сеньке подобрались пять беглых; решили с ним идти в огонь, в воду. Остальные - кто куда.
По лесу потянул предутренний холодок, на кустах засверкала роса, и звезды гасли одна за другой.
Беглые в одиночку, по двое уходили каждый в свой путь. Уходили молча, не прощаясь, - стыдно было за поруху товарищества.
Меж тем в Невьянск на взмыленной лошади прискакал демидовский приказчик Мосолов и начал расправу. Со всего завода согнали рабочих к правежной избе; перед ней стояли козлы. Первым привязали Федьку-стражника, спустили штаны, и кат, поплевав на ладони, стал хлестать нерадивого. Стражник пучил рачьи глаза, не стерпел - орал благим матом. Кат прибавил силы в битье - Федька, осипнув, поник головой и замолчал. После каждого удара дергались только Федькины пятки.
После Федьки-стражника перепороли всех рабочих: на каждом нашли вину. Заводские выстроены в круг, в центре козлы, Мосолов хватал подряд первого попавшегося и вытаскивал на середину круга. Злой, с перекошенным лицом, он люто кидался на людей:
- Где ходил, где был?
- Дык, я до кузни шел да прослышал - сбегли…
- Секи! - командовал Мосолов кату.
У ката глаза налились кровью, рука раззуделась, сек нещадно. Сыромятный ремень сочился кровью.
- Ой, ладно! Ой, так! - поощрял Мосолов и хватался сам за плеть.
- Уйди! - отталкивал его кат: - Уйди, а то и тебя отхлещу…
- У, черт ретивый! - Мосолову по душе была такая усердность ката.
Секли женщин, бесстыдно задрав сарафаны. Холопки огрызались, вырывались, но дюжий кат глушил их кулаком и привязывал к станку.
Розыск шел три часа; кат выбился из сил; он бросил плеть, сел у козел прямо на землю и подолом рубахи утер ручьи пота; руки у палача дрожали.
- Что, пристал, пес? - недовольно поглядел на ката Мосолов. - Давай плеть…
Мосолов сбросил кафтан, засучил рукава, сам стал сечь. Палач глядел на приказчика, морщился:
- Плохо…
В сараях, где складывалось железо, нашли доглядчика Заячью губу. Доглядчик висел на кушаке, страшно высунув язык.
- Сам себя порешил, - доложили Мосолову.
Приказчик выругался:
- Труслив, губан! Выбросить из петли падаль…