Пыли вроде бы ещё добавилось. И мороз давил крепче, хватал за руки, пока она открывала хлев. Поросёнок с урчанием влез в корытце до самых ушей, а она постояла в затишке, за открытыми воротцами, слушая ветреную ночь, уйдя в себя… Совсем близко был тот угол сарая, за которым когда-то кутал её в бурку Вася, человек, не иначе, как придуманный ею, потому что теперь она уже и не помнила ничего, кроме той мягкой, ласковой бурки. И совсем близко была калитка, у которой, выходя, задерживался всегда Григорий Фёдорович… От него уже полгода не было писем, и он мог даже приехать нечаянно, стукнуть в калитку, потому что нынче она уж была на все согласна. Упала бы, прямо упала на руки…
Ветер шумел, а поросёнок уже не урчал, а мирно дохлёбывал пойло, и жестяной тазик ощутимо холодел в руке. А ей не хотелось двигаться в усталой забывчивости, и тут кто-то постучал в калитку.
- Анастасия батьковна!
Знакомый голос кашлянул покойно, для опознания. И она даже не ворохнулась, не встрепенулась сердцем, потому что не тот, не тот был голос. Тихо, не спеша заперла сарайчик, звякнула тазиком:
- Кого тут?…
- Ну я… Не слышите, что ли? - человек ещё кашлянул недовольно. - Калитку бы отперли, по такой погоде…
- Да она и не заперта. Пылью её, что ли… - сказала Анастасия в темноту. - Нажми посильнее, Никанор Иваныч, не ленись. Ну вот, она и открылась… Ты ежели в ботинках, то погоди, я тут откину малость. Замело меня совсем…
Пока она расчищала совковой лопатой пыльный сугроб, Никанор Иванович стоял рядом, и левая рука его висела неподвижно, а правая придерживала что-то под мышкой. Был Никанор Иванович однорук, заместо левой кисти торчал у него протез, и поэтому он не мог ей сейчас помочь.
Дорожка понемногу расчищалась.
- По какому делу-то? - отдышавшись, раздвигая полушалок, спросила Анастасия.
- По общественному, конечно. К другому погода не располагает, - усмехнулся он в темноте, как будто у него были тут и другие дела.
- Ну, чего ж… Заходи тогда.
- Зайдём.
Он ещё постукал носками ботинок о подступеньки, чтобы не тянуть в дом лишнюю пыль, вошёл следом. Верхний косяк двери хотя и пропускал его, но Никанор Иванович ещё в чулане снял шляпу и наклонил голову, шагая через порог. Из предусмотрительности.
- А я ещё и пообедать не успела, - сказала Анастасия между делом, скидывая телогрейку и одновременно принимая у него фетровую шляпу. - Может, выпьешь со мной чаю, с устатку?
В голосе её сквозила необидная, какая-то домашняя насмешливость, но Никанор Иванович давно уже привык к такому игривому, несерьёзному обращению с собой в этом доме. Кивнул согласно, проходя к столу и приглаживая на крупном черепе изреженные седые волосы на косой пробор. Из-под локтя правой руки выпустил на уголок стола картонную папку.
- Чаю, пожалуй, выпью… Отчего не выпить? Это не то что… Полезное с приятным, так сказать…
- Садись, садись, Никанор Иванович, располагайся. А я счас, приберусь малость.
Ушла в тёмную горницу и, слышно, завозилась в шифоньере. А он знал, что явится она теперь в тонкой нейлоновой блузке без рукавов, тесной до последней возможности, и будет весь вечер сидеть перед ним с оголённой до ключиц шеей, смущать и заманивать, мучить двусмысленными словечками, пресекая, однако, всякую попытку заговорить о главном.
- Чего ж пришёл-то? - услышал он приглушённый и певучий голос из тёмной двери. Спрашивала невнятно и сквозь зубы: держала, видно, шпильки в зубах.
А может, стаскивала через голову буднюю кофту.
Лицо у Никанора Ивановича было каменное, грубо отёсанное, но и оно выразило досаду и страдание. Она всегда так вот допекала его наводящими вопросами: чего пришёл? зачем? - хотя прекрасно знала, с чем он являлся к ней. Именно потому и спрашивала, потому и подтрунивала - то безобидно, то с издёвкой, - что все хорошо улавливала своим женским чутьём. А он, взрослый, заслуженный человек, почему-то не мог одолеть этой её шутливости, всякий раз смущался, не имея никакой исполнительной власти перед её броской, литой наружностью и дерзостью глаз, и вот уже третий год продолжал называть её на "вы", хотя она "тыкала" в ответ без зазрения совести.
Он неловко развязывал одной рукой бельевые тесёмочки картонной папки, хмурился…
- Пришёл вот к вам по выборам. Сами-то не догадались заглянуть на агитпункт, а время уже не терпит. Меньше двух недель… Надо бы и в списках себя проверить, да и с кандидатами познакомиться. Тем более, что я отвечаю за вашу десятидворку.
Тут-то она и вышла. Явилась из тёмной горницы, держа полные, молочно-белые, красивые ещё руки чуть вразлёт, выставив необъятную грудь в тонком, паутинном нейлоне. Прошлась мелкими шажками к плите и, быстро обернув чугунок рушником, вывалила парную, дымящую картошку в блюдо.
- А чего ходить, я ж их и так знаю! - сказала она, мягко оборачиваясь, позволяя рассмотреть себя со стороны и будто дымясь вся. - Я их всех знаю, а в списках бригадирша нас уже проверила.
- Отметки нету, значит, не проверяла.
- Ну, так с неё и надо б спросить. Халатная!
- Так нельзя, Настасья… м-м… Семёновна. Нельзя дело на шутки переводить, - сурово сказал он, как бы намекая, что тут не какой-нибудь личный, любовный вопрос, а вполне серьёзное государственное мероприятие. - За кого голосовать-то будете?
Картошка уже была на столе, и бутылочка с постным маслом, а потом явился из холодильника баллон с солёными огурцами в смородиновых листьях, и все хорошо пахло. Просто непонятно было, как может такая аккуратная, дельная женщина жить в одиночестве, и ради кого только она готовит на зиму такие отличные, отборные огурцы. Никанор Иванович старался не смотреть на парившую картошку, уставившись в разворот папки. Седой ворс пробора холодно поблёскивал у лампового стекла.
- Да за кого, за Агнюшку Полякову, звеньевую! Что ж я её не знаю, что ли?
- Это - в райсовет. А в сельский?
- А в сельский - за Нюрку Шумилову.
- За Анну Степановну, - поправил Никанор Иванович.
- Ежели писать, тогда конечно. А так - что она мне? В школу вместе ходили до войны, как была конопатая, так и осталась. Шебутная, на каждом собрании её только и слышно! Зоотехник! Агнюшка её Кормовой единицей зовёт!
- Ну вот. Депутаты наши - местные люди, плоть от плоти народа, это вы хорошо понимаете. А шутить тут нечего.
- Да ладно уж, ешь! - сказала Анастасия устало, подавая вилку. И сама присела рядом, через угол стола. - Это я так… Умотались нынче до того, что рубахи хоть выжимай. Только смехом душу и отведёшь! Зима-то нынче, а?
- Н-да… Зима, это верно, - кивнул Никанор Иванович. - С самого декабря осадков не наблюдается. Факт крайне нежелательный…
- Чичер-ячер посреди бела дня! В эту пору "моряку" уж пора бы подуть, а оно вон как, - сказала Анастасия. - Ждали, ждали и - дождались!
Никанор Иванович положил протез левой руки на стол, а правой взял вилку. Анастасия отвернулась. Этот пластмассовый, розовато-прозрачный протез со скрюченными, мёртвыми пальцами всегда пугал её.
- Очистить картошку-то? - спросила, не глядя на стол.
- Ничего, обойдусь, - сказал Никанор Иванович. Он наколол крупную, бородавчатую картофелину, а держачок вилки устроил между скрюченных пластмассовых пальцев, как в рогульку. Правой рукой начал не спеша сколупывать с клубня разварившийся мундир. Выходило у него неплохо, руку он потерял давно, ещё до войны, и привык обходиться.
- Бабка Подколзина говорит: цуклон какой-то, божья напасть. А сама и в бога-то не верит!
- Антициклон. Сибирский. Прорвался по Южному Уралу и Заволжью, от самой целины. Это бывает. Солнечная активность, - пояснил Никанор Иванович. Говорил он всегда грамотно, любил подчеркнуть свою эрудицию, хотя образование имел небольшое. "Вы по дипломам и прочим бумажкам о человеке не судите, - не раз подчёркивал он. - У иного человека, допустим, числится всего семь классов, формально. А ежели семь - но старых, довоенных? Вот тут и получится форменная ин-тёр-пелляция. Потому что старых семь классов - это всё равно, что теперешний институт! В голову тогда больше вкладывали!"
- Вот, говорят, високосные года трудные, а прошлый год вышел с хлебом, - вздохнула Анастасия. - Ничего не поймёшь в этой природе по нынешним временам… Утром иду по-над яром, а ветер с краю-то прямо сосёт, сосёт землю! Будто вершки со снежного заструга взмётывает! Страсть глядеть… Хорошо ещё - хутор наш под горой, а в степи-то как же? Пересевать, что ли, будут?
- Придётся, верно, пересеять кое-где… Но техники теперь много, управимся. Яровые вывезут.
- Техники-то много…
Она смотрела, как он мёртвой рукой держит вилку с полуголой неряшливо ободранной картофелиной, и мурашки бежали по телу. "Пора бы ему уж и уходить, а всё сидит… - думала она, оглядываясь на часы. - И чего сидит, ума не приложишь…"
Она ждала, что Никанор Иванович вот-вот заговорит о главном, ради чего пришёл, сделает упор на хорошую материальную базу, если иметь в виду его пенсию и её высокий заработок, для совместного проживания в дальнейшем, и торопливо соображала, как и чем отвести опять этот ненужный разговор. Не успела ничего путного придумать, а Никанор Иванович уже отложил вилку и вытер замасленные губы чистым рушником. Подался ближе.
- Сын-то пишет чего-нибудь? Как они там?
Вопрос выглядел вполне пристойно и даже невинно. Но ясно же было, что тут речь не о сыне, а о другом человеке, и речь всё та же, только - с дальним подходом…
- Как они там? Не занесло их красными песками на этом полуострове?