Не по- обычному повел свой день Терехов. После заутрени, наскоро отдав приказания Савелию, он оделся в темный будний кафтан, и, важно опираясь на палку, пошел в разбойный приказ. Там уже ждал его губный староста.
- Здраву быть! - кланяясь, сказал Терехов.
- И тебе, боярин! - ответил Сипунов, и потом они подали друг другу руки.
- Ну а где же твои скоморошники? - спросил Терехов.
- А пройдем ужо в застенок, боярин, - ответил Сипунов, - там их и допрашивать станем!
- Ин быть по-твоему! - согласился Терехов.
В это время в избу вошел воеводский дьяк Егорка Балагуров и, помолясь иконам, низко поклонился обоим.
- Прости, милостивец, - униженно заговорил он, - поелику боярин, воевода наш, со вчерашнего в опохмелке, так заказал мне, непотребному рабу Егорке, на сыске стоять.
- Что ж, - согласился Сипунов, - в своем праве. Пойдем, боярин!
Они вышли из избы на двор, обнесенный высоким частоколом с крепкими воротами. Против ворот, снова за изгородью, тянулись ключи (ямы), где сидели уголовные преступники вместе с несчастными неплательщиками по двое, по трое и десятками, смотря по помещению.
Впереди, против избы, стоял мрачный сарай с широкою, как ворота, дверью. Это и был застенок. На земле пред дверью стояла окровавленная плаха, валялись колодки и обрывки ржавых цепей.
Сипунов открыл дверь; та заскрипела на петлях, и они очутились в страшном помещении. Полутемный сарай с поперечными балками вместо настланного потолка и с земляным полом как бы делился на две части. Налево стоял длинный стол с письменными принадлежностями. Позади него тянулась скамья, по бокам стояли табуретки; недалеко от стола стоял аналой с крестом на нем; направо же валялись доски, стоял небольшой помост, над которым на блоке спускалась веревка с толстым крюком на конце; в углу, треща горевшими углями, дымилась жаровня, а в полутьме виднелись страшные орудия пыток - палки, веревки, доски с набитыми гвоздями, плети, кнуты и острые клещи с длинными ручками.
Двое заплечных мастеров (палачей) встретили пришедших низкими поклонами.
- Приведите-ка, молодцы, скоморохов, которых вчера забрали. Сыск малый сделаем, - распорядился Сипунов и стал залезать на скамью позади стола. - Садись, боярин, пока что, - пригласил он Терехова.
Последний с трудом уселся на конец скамьи.
Дьяк, покашливая, сел на табурет у края стола, приготовил бумагу и очинил перо.
В это время до них донеслось бряцание цепей, заскрипела дверь, и в сарай друг за другом вошли со скованными руками три скомороха. Они вошли, упали на колени и в голос завыли:
- Смилуйтесь, боляре! Во имя Христа, ни в чем не повинны. Ни татьбою, ни убивством не занимались. Отпустите, Бога ради, животишки наши бедны и наги; с того, что дадут нам люди добрые, мы только и живы!
- Ну, вы! - закричал на них дьяк. - Волчья сыть, молчать! Правьте лучше ответы боярину! - и при этом хитро подмигнул ближайшему к нему скомороху.
Тот, маленький, подслеповатый, словно сразу понял знак дьяка и смиренно замолчал.
- Сказывайте имена ваши, - сказал Сипунов, - пиши, Егорий Егорьевич, если взялся за дело!
- Ну, вы! - окрикнул дьяк и ткнул пальцем на первого -Тебя как?
- Иван, а прозвищем Наливайко!
- А тебя?
Красивый, лет девятнадцати, парень, тряхнув головой, бойко ответил:
- Антоша Звонкие Гусли. Гусляр.
- Тебя?
Третий парень, лет тридцати, стукнул в землю лбом и жалобно сказал:
- Емелька Беспутный!
- Чем занимаетесь и откуда пришли? - спросил Сипунов
- Чем занимаетесь и откуда пришли? - повторил дьяк вопрос и при этом снова подмигнул.
Иван Наливайко ответил за всех:
- Скоморошьим делом, милостивец, скоморошьим да песенным. А пришли прямо из-под Тулы, на Москву идем, милостивец!
Дьяк довольно крякнул, и по его губам скользнула усмешка.
Сипунов взглянул на Терехова, а тот лишь печально вздохнул и потряс бородою:
- Чего ж их и спрашивать? Вестимо ничего и не ведают! - тихо сказал он.
- Оставить сыск? - спросил Сипунов. Терехов кивнул.
Добродушный Сипунов словно ожил, ему было тяжело пытать людей, и он, приняв грозный вид, сказал:
- Ну на этот раз идите на все четыре стороны! Молодцы, сбейте клепы! А наперед чтобы в нашем городе не чинили буянств!… Слышь, вчера до полуночи бражничали!…
Скоморохи раз по десять ударили лбом в землю и вскочили на ноги. Молодцы стали сбивать наручни. Сипунов и Терехов вышли.
- Слышь, - обратился последний к дьяку, - не откажись сегодня ко мне зайти. Хочу другу цидулу отписать, а от этого дела отвык за время. Попишка-то мой старый, еле видит.
- Рад, боярин, за тебя живот положить, - кланяясь ответил дьяк и веселый пошел к воеводе, торопясь успокоить его.
Угрюмый вернулся домой Терехов и тотчас позвал к себе жену. Та сошла к нему встревоженная.
- Или что стряслося, Петр Васильевич, батюшка? - спросила она, едва переводя дух. - И ушел ты сегодня не вовремя, а теперь меня позвал?
- Садись, жена, - ответил боярин, - действительно стряслось. Помнишь, мы за княжьего сынка свою Олюшку прочили? По рукам ударили?
- Помню, батюшка! Как не помнить! Еще на Москве то было! А что? Или поссорились вы?
- Пустяки говоришь! Дружбы нашей мечом не рассечь! А дело в том, что княжьего сына скоморохи с вотчины скрали!
- Ахти мне! -воскликнула боярыня и даже побледнела в лице. - Петр Васильевич, что ж теперь нам-то делать?
Терехов нахмурился.
- Что делать, про то я знаю. А сказал я тебе на тот случай, чтобы про эту помолвку с бабами меньше языком трепала. А теперь иди!
Не успела выйти боярыня, как в горницу спешно вошел Андреев. Едва поздоровавшись с Тереховым, он сказал:
- Зачем ты скоморохов отпустил?
_ Да ведь они из-под Тулы.
- Брешут!… Сейчас доподлинно узнал, что из Москвы. Разговор такой слыхал, что дьяк Егор Егорович их вызволил, а для чего -не пойму! Ну, да вот еще что: кажись, и княжий сын объявился.
- Шутишь? -откинувшись в изумлении, воскликнул Терехов.
- Что за шутки! Ты слушай. Немец-то мой, которого из Москвы для стрельцов прислали, мне диковинное поведал. Сегодня это поучил он нас-то всех, строй показывал, а потом я его к себе завел. Поместил-то я его у себя пока что -на дворе-то клеть есть, там он и живет…
- Ну!
- Вот он и стал про себя говорить. А потом и говорит… Есть на Москве корчма -ее какой-то Федька Беспалый держит…
- Федька Беспалый? -перебил Терехов, - да ведь это - дворовый покойного князя Огренева. Вор окаянный! Савелий сказывал…
- Да постой, дай кончу! -остановил его Андреев. - Так, слышь, к этому Федьке скоморохи мальчика привели и продали. Мой-то немец видел, а на другую ночь скрал его. Говорит, Федька-то этот ребят для нищих держал.
- Ну?
- Ну, немец-то скрал его да к другим немцам свел. Мальчик теперь у них там, на Кукуе.
- Обасурманили мальчика?
- Зачем? Я к тому, что, может, это - княжий сын и есть!
- И то! Ах ты, Господи! Слышь, Семен Андреевич, расспроси ты своего немчина, как да что, и пошлем к князю нарочного.
- Беспременно! Ради этого я и прибежал к тебе. А только одно: зачем скоморохов ты отпустил и дьяк им мирволил? Нет, вот что скажи мне!
- Да откуда ты знаешь это?
- Откуда? Мой мальчишка видел, как скоморохи уходили. Сели они у нас под садом, один и бает: "Спасибо дьяку, мигнул. Ляпнули бы что о Москве, повесили бы на дыбе"; другой ответил: "Надо полагать, Злоба какую ни на есть важную отписку посылал с нами". Ишь, куда завернул. Подумать надо, боярин! Может, здесь и измена есть какая. Лях не дремлет!
Терехов задумался.
- А что! Пожалуй, кто-либо и мутит. Ну а как же с князем-то? А? - вспомнил он.
- Послать нарочного непременно надо. Хочешь, мы этого немчина снарядим и без отписки всякой.
- А и ладно задумал, Сеня! Накажи ему, да и посылай. Только послание напишем, потому князь горячий и неравно немчина с первого слова на дыбу потянет!
- И то, - согласился Андреев.
- А дьяка этого я велю в шею со двора. Неравно правда что недоброе, так беды не оберешься.
- Так пойду я, снаряжу немчина!
- Иди, иди, Сеня! Бог нам его привел, - и Терехов набожно перекрестился. - Ежели сразу на след напали, прямо чудо Божие!
- Воистину! - ответил Андреев. - Ну я пойду, а ты готовь грамотку.
- Ладно, Сеня!
Андреев ушел, а Терехов пришел в свою дальнюю горницу, достал перо и бумагу и, кряхтя, стал составлять послание своему другу.
В тот же день вечером капитан Эхе, снабженный и казной, и грамотой, ехал из Рязани на своем сильном коне в коломенскую вотчину Теряева, думая не столько о княжьем сыне, сколько о свидании с Каролиною, сестрой цирюльника.