Но в это время отец уж бережно опустил ее наземь, поцеловал ее загаром пахнущие, розовые, упругие олокотья. Потом обернулся к коляске и прогудел шумным от бородищи и густых усов, рокочущим басом:
- Ладно, мать, поезжай одна. А мы тут не долго пробудем.
- Ох, Веруха, Веруха!
Тройка тронулась.
Вера привстала на цыпочки, дотянулась, поцеловала отца. Потом прицепилась к его локтю: ей все-таки страшновато стало от неистового шума-грохота водопада - они стояли на самом краю плотины.
Отец высился на юру - огромный, чернобородый, обмахиваясь большим белым картузом.
Дочь рядом с ним казалась маленькой, но это была уже девушка-подросток, рано развившаяся, плотно сбитая, с красивыми, четкими чертами лица, с толстой, хотя и не длинной, темно-русой косой, по-мальчишески загорелая, с живыми, умными и смешливыми карими глазами.
От нее так и веяло юной жадностью к миру, ко всему, что глаза ее видели.
Темно-русая ее коса еще отрочески была изукрашена алыми вплетками лентами с пышным бантом на конце. Однако на крутом ее лбу выбивалось множество непокорных прядок - так что это было похоже на челку.
Она была порывиста и подвижна…
С высоты примостного быка Сычов увидал внизу, у самого уреза воды, Костю Ермакова, паренька лет семнадцати, курносого, широколицего, с белокурыми, растрепанными ветром волосами, синеглазого и веселого.
И Костя тоже увидал их. Он отбросил на край плотины длинный водомерный шест - "тычку", с которой через силу орудовал, и, приветливо помахав рукой мельнику, быстро взбежал к нему. Поздоровались. И Сычов, тряся бородищею, глухо прокричал ему на ухо - мешал гул водопада:
- Что это вы с хозяином силу-то зря разматываете?!
И так же громко и чуть не в самое ухо Костя ответил ему звонким голосом:
- А это еще по старой кляузе верхнего нашего соседа - Паскина приходится судебное решение выполнять: заявлял на нас подпруду - будто бы водяные колеса ему подтопляем. А он уж нам и мельничонку-то свою запродал… Нет, говорят: раз такое решение вышло, то извольте воду спустить!
- Продал, значит, в конце концов? Ну, и хорошо сделал. С Шатровым вздумал тягаться! Ну, а ты как? Не надумал ко мне?
И, давая понять, что это как бы в шутку, Сычов густо рассмеялся и похлопал юношу по спине.
Рассмеялся и тот:
- Нет, не надумал. Мне и здесь нравится. Тут родился, тут вырос.
- Да я знаю, что ты от Арсения никуда не пойдешь!
И впрямь: не один только он пытался переманить от Шатрова этого паренька-плотинщика. Да где ж там!
Думал ли Арсений Тихонович года два тому назад, что под рукой у него из этого вихрастого мальчугана, вечно торчавшего на плотинах, когда он самолично вел ответственную перехватку, вырастет вскоре незаменимый ему помощник по многотрудной и хитрой плотинно-речной науке!
А теперь, когда случалось уезжать по делам, Шатров спокойно покидал самый разгар плотинных работ на Костю Ермакова.
Он и оклад положил ему, как все равно мастеру. Только просил его широко не оглашать этого: не было бы зависти у других, а хотя бы и у того же братца родимого - у Ермакова Семена.
Сычов и Костя беседуют-кричат под грозный, всеподавляющий рев водосвала.
Мальчонкой-пастушком кажется шатровский плотинщик рядом с могуче-громоздким чернобородым великаном.
На них глядят от солдаткина воза. И хорошо, что Сычову не слыхать, что говорят о нем!
Кто-то помянул о сычовских капиталах, о том, что на мельнице у него худое обращение с помольцами. А другой - что совсем недавно Сычов "в киргизцах" купил не то двести, не то триста десятин ковыльной, от веку не паханной степи:
- Господи милостивый! Зоб полон, а глаза все голодны! И куда ему одному столько землищи?
- Не тужи по земле: саженку вдоль да полсаженки поперек - и будет с нас! А он, Сычов, новое, слыхать, дело затевает; скота неисчислимое множество закупает, бойню строит, кожевенный завод: на армию, вишь, седла, упряжь, сапоги хочет поставлять. Ну, и мясо…
У солдата на деревяшке от вдруг вспыхнувшей злобы блеснули белки глаз:
- Им война хоть и век не кончайся: кому - война, кровь, калечество да гнить в окопах, а этим господам Сычовым-Шатровым - им только прибыля, да пиры, да денежки отвозить в банку!..
От мельницы возвращается к своему возу запыхавшаяся дебелая солдатка:
- Ну, мужики, слезайте с возу, отходите: сейчас карьку своего буду запрягать - велят подвезти поближе… Засыпка на раструсе сказал: сейчас тебе засыпать… - А ты чего, Марья-крупчатница? Ты про свою очередь узнала? Стоит, как святая! - Это она прикрикнула на другую солдатку, из чужой деревни.
Та испуганно, как школьница, застигнутая на шалости, заморгала ресницами - длиннющими, дна не видать! Уставилась на старшую вопрошающими золотисто-карими глазищами:
- Дак нам здесь ведь без очереди мелют - солдаткам. У меня и ярлычок - розовый.
Та сердито рассмеялась, передразнивая ее:
- "Без очереди… ярлычок розовенький"! А мастеру-то крупчатному ты его объявляла?
- Нет.
- А откуда же он знать будет, что ты солдатка?
- И верно!
- Ну, то-то. Сонная тетеря! Тебя только и посылать на мельницу: самуе смелют… на крупчатку!
И громко рассмеялась, открыв белоснежные, влажно и ослепительно блеснувшие на солнце зубы.
И снова к помольцам:
- А ну, мужики, пустите, посторонитесь! Говорю, очередь моя приспела.
Они и не думали посторониться.
- Что твой карько! Давай садись. Так быстрее доедешь.
Перемигнувшись, двое подхватили ее под колена, взметнули на воз, все дружно взялись - кто за оглобли, кто за грядку телеги, и тяжелый воз вместе с его хозяйкой ходко, и все быстрее, быстрее, покатился к мельнице, под небольшой уклон.
Она поняла вдруг, что это - их забота о ней, прикрытая лишь обычным мужским озорством-силачеством, и уж не противилась, а только с притворным гневом обозвала их чертями бородатыми.
Обгоняя Машу-солдатку, они крикнули ей смеясь:
- Садись и ты, солдаточка! Не больше, поди, пушинки прибавится!
Зардевшись, она покачала головой.
По пути им со всех сторон кричали - кто что.
- Вот это да: почет вышел нашим солдаткам!
И они кричали в ответ:
- А как же? Чем наши жены солдатские хуже Сычихи? Та - на тройке, а наша Ефросинья Филипповна - на шестерке. А ну, посторонись, народ крешшоный!
И они, под добродушный смех помольцев и выглянувшего на шум белого от мучной пыли, с белыми ресницами раструсного засыпки, чуть не впятили воз вместе с его хозяйкой в самые двери мельницы.
Тем временем солдатка Машенька, несмело оглядываясь, сторонясь перед каждым встречным, оглушенная шумом и стукотком, вступила под своды нового здания - крупчатки.
Она все еще оберегала свою черную старенькую юбку от мучной пыли, обходя мешки с мукою, сусеки, и время от времени отряхивала ее.
Робкая, худенькая, хрупкая, она и впрямь была сейчас, как школьница. И потому как-то невольно взоры встречных мужчин останавливались на ее чрезмерно полных грудях, вздувавших легкую красненькую кофточку: должно быть, кормит. Сосунка дома оставила!
Она остановилась возле мучного сусека, в который по деревянному лотку откуда-то текла и текла мука, спокойной и толстой струей. Женщина оглянулась. Прислушалась. Никого. Тогда она опасливо и проворно всунула раскрытую ладонь в самый поток муки и невольно рассмеялась: мука была горячая - не хотелось отымать руку! Вдруг сверху послышался испугавший ее заполошный и многократный стук выдвижной дощечки в деревянном мукопроводе. Этим сменный давал знак мелющему помольцу, что его засып зерна сейчас кончается и настает очередь другому: поспевай, мол, убрать вовремя свою муку!
Тогда она подняла голову к пролету крутой деревянной лестницы и насмелилась позвать - тонким, девичьим голосом:
- Господин мастер!
Грубый и хрипловатый, привыкший, видно, кричать и распоряжаться, мужской голос отозвался ей сверху:
- Кто там? Некогда мне. Подымайся сюда!
- Ой, не знаю куда.
- Дуреха! Да ты ведь перед лестницей стоишь, ну? А со второго этажа - на третий. Здесь я…
И она застучала легкими своими сапожками по ступеням, дивясь на непонятные ей сверкающие валы, колеса и клейко щелкающие, длинные, необычайной шири ремни, невемо куда и зачем убегающие сквозь черные прорубы в стене.
Мастер Ермаков вышел ей навстречу, отирая замасленные руки клочком пакли. Она остановилась у лестничного пролета, боясь шагнуть дальше, потупясь, тихо сказала:
- Здравствуйте.
Ему это понравилось.
- Ну, ну, девочка, ступай, ступай смелее, чего ты обробела?
- Ой, да какая я девочка: солдатка я… Боюсь, захватит ремнями.
Он гулко рассмеялся:
- Солдатка? Ну, я против света не разглядел. Не бойся: сама не полезешь - не захватит. Я эти ремни на ходу надеваю! Проходи, проходи поближе, не бойся.
Она подошла.
Наметанным глазом ненасытного волокиты, бабника он сразу определил, что эта молоденькая помолка и робка, и чуточку простовата, и что она впервые на мельнице.
Заговорив с нею, он так уж и не отрывал глаз от ее грудей.
Про себя же решил, что эту он так не отпустит.
Семен Кондратьич Ермаков и на смену выходил щегольком. А сейчас на нем была молдаванской вышивки белая рубаха, с двумя красными шариками у ворота, на шнурках, заправленная в серые, в крапинку, штаны. Талия была схвачена широченным, прорезиненным "ковбойским" поясом, с пряжкой в виде стальных когтей. Снаружи на этом поясе был кожаный кармашек для серебряных, с цепочкой часов.