- Я все отдавал армии, воевал, пролил кровь за землю своих отцов. - Чугуев был возбужден, но старался сдерживаться, и это ему удавалось, лишь временами в голосе прорывалась хрипота. - Я не разбираюсь и не имею желания разбираться в тонкостях вашей игры. Но вот что мне не понятно. Вы много говорите о свободе совести, личности и прочих красивых вещах и в то же самое время лишаете человека права заниматься тем, чем он всю жизнь занимался. И почему? Да только потому, что человек не принадлежит вашей партии.
- А кому он принадлежит, этот человек? Или вы считаете, что это нам безразлично?
- Безразлично вам или не безразлично, не мое дело. Я солдат, а дело солдата - защищать свою страну, свой народ.
- Не надо громких слов, - попросил Серов. - Скажите, вы оставите солдата в охранении, если он не знает пароля?
- Конечно, нет.
- А чего хотите от нас? Вы - часовой, не знающий пароля, и в этом все дело.
Чугуев помолчал, наморщив лоб, не очень уверенно сказал:
- Пароль, мне кажется, я знаю. Вы отстранили меня по другим соображениям.
- По каким же?
- Вы подозреваете меня…. - Чугуев слегка запнулся, ноздри его горбатого носа побелели, - что я могу нанести удар в спину. Так?
Прямота Чугуева располагала к себе. Серову захотелось сказать бывшему полковнику, что он отстранен не из-за подозрения в измене, а из простой предосторожности и как только все войдет в свое русло, Совет, очевидно, решит, где лучше использовать его воинский опыт. Но поскольку на самом деле все обстояло сложнее - логика подсказывала, что Чугуеву, больше чем кому бы то ни было, не по душе новые порядки в армии, и естественно ждать от него действий, направленных против тех, кто утверждает эти порядки, - поскольку все было очень не просто и сглаживать разговор значило уходить от него, Серов, преодолевая отвращение к слову "подозрение", сказал:
- Подозреваем? Да, это так.
- Что же… Спасибо за откровенность, но… - Чугуев поднялся, надел фуражку, непроизвольным движением поправил ее. - Впрочем, до свидания…
Повернулся, пошел. Спину туго обтягивала пропотевшая на лопатках, выгоревшая гимнастерка.
- Подождите, пожалуйста. Я сказал не все. Садитесь.
Машинально, не глядя, Серов оторвал угол газеты, свернул папироску. Все делал медленно, выгадывая время. Да, он сказал ему не все, но и не все решил для себя. Не может он, не имеет права так вот оттолкнуть человека. Если он не враг - станет врагом. А если враг? Сердце не верит в подлость этого человека с прямым и твердым взглядом, но можно ли в таких случаях полагаться на сердце: не подведет ли оно?
- Поймите наше положение. На востоке - Семенов, на западе - чехи, здесь - недобитая контрреволюция, и слишком много зависит от людей, в чьих руках оружие… - Серов оборвал себя, поняв, что он говорит не совсем то, что нужно, помолчав, твердо закончил: - Верят вам солдаты - поверили и мы.
- Спасибо, - просто, как должное, принял это Чугуев. - Я не заставлю вас раскаяться.
- К вам мы назначим комиссара.
- А кто будет комиссаром?
- Стрежельбицкого или Черепанова…
- Пожалуйста… Но если можно, не Стрежельбицкого.
- Почему?
- Его не любят солдаты.
- Посмотрим. Пошлите их ко мне.
"Не любят солдаты"… Фраза, брошенная Чугуевым, засела в голове, и Серов все время помнил о ней во время разговора с Черепановым и Стрежельбицким.
Грубое, непривлекательное лицо Черепанова было пасмурным, большие костистые руки сжаты в кулаки. Стрежельбицкий курил, щурился от дыма, изредка бросал на Серова настороженно-тревожные взгляды.
- Скажите, в день мятежа все солдаты были на месте? - спросил Серов.
Стрежельбицкий затянулся, выпустил густое облако дыма. На минуту его лица не стало видно.
- Одно подразделение выходило на учение, - ответил он, - остальные гарнизон не покидали.
- Кто проводил учения?
- Я проводил, товарищ Серов. А что?
- Где вы были?
- В окрестностях города, у Лысой горы.
- Солдаты были вооружены?
- Да, конечно.
Стрежельбицкий растер в пепельнице папироску, его пальцы едва заметно дрожали.
Под взглядом Серова он подался вперед, навалился на стол грудью, вполголоса сказал:
- Вы это связываете с беспорядками в городе? У меня есть кое-какие предположения. Накануне я встретился с Чугуевым. Он был чем-то обеспокоен. Начнет говорить про одно, перескочит на другое…
Черепанов хмыкнул, пробасил:
- Не разводи барахолку со своими выдумками. Чугуева и я видел в тот вечер. Никакого беспокойства у него не приметил… Не тот прицел берешь…
- Вполне возможно, что я ошибаюсь, - охотно, слишком уж охотно и поспешно согласился Стрежельбицкий.
Позднее, наедине с Черепановым, Серов сказал:
- Можем ли мы проверить, что за человек Яков Стрежельбицкий? Есть в нем что-то неприятное, настораживающее.
- Вертячий он. На одной ноге, будто железный петух на трубе поворачивается. А проверить… Будьте спокойны, Василий Матвеевич, я с него глаз не спущу.
8
Припекало с самого утра. Застойный воздух к обеду стал обжигающе сух и тяжек, даже мухи, обычно звеневшие на стекле, собрались под потолок, куда не попадали лучи солнца. Артем после ночного дежурства выспался плохо, поднялся с тяжелой головой. Спросил у тетки Матрены, нет ли из Шоролгая письма. Он спрашивал ее о письме каждый день, и она всякий раз отвечала: "Ничего нет".
Шагая в Совет, он с тоской смотрел на дома с плотно закрытыми ставнями окон на солнечной стороне и думал о Нине, жалел, что поторопился уехать, не сказал ей в глаза… А что он мог ей сказать? Разве она что-нибудь обещала?
В ограде Совета в тени сидели на земле красногвардейцы, курили махорку. Артем тоже сел, попросил закурить, затянулся раз и закашлялся, бросил папироску.
- Не приучивайся, парень, - сказал пожилой красногвардеец. - Новость слышал? На Байкал поедем…
Прижимаясь спиной к некрепкому забору, Артем рисовал на песке лошадь под седлом и девушку на лошади. Письма он так и не получит. На Байкале доведется пробыть, видимо, не день и не два, и не известно, что там его ждет, а он едет туда с камнем на сердце. Эх, Нина, Нина!.. И чем тебе приглянулся тот желтоглазый приказчик?..
Из Совета вышел Андраш Ронаи, черный, худой, будто высушенный солнцем в наглухо застегнутой гимнастерке, пояс оттягивал маузер в деревянной кобуре. Красногвардейцы построились. Ронаи, плотно сжав тонкие, неулыбчивые губы, прошел вдоль строя, с мягким акцентом сказал:
- Получите продукты. До шести вечера свободны. В шесть - на вокзал. Все.
Получив продукты, Артем пошел навестить Любку. Горячий знойный воздух загустел, томящей тяжестью наливалось тело, а на высветленном лучами небе ни облачка, но чувствовалось, что где-то за горами в гнетущей тишине рождаются грозовые тучи. Окна в Любкиной комнате были распахнуты, но духота стояла такая же, как на улице.
- Посиди маленько, я сбегаю недалеко, раздобуду еды, - сказала Любка.
- Не надо. Я и сам могу угостить тебя. - Артем выложил из мешка все, что получил на складе: булку хлеба, немного масла и сплавленные в ком конфеты.
- У-у, ты богато живешь! - всплеснула руками Любка, и, стараясь, чтобы это звучало не особенно печально, добавила: - У меня скоро опять будет нечего есть. Денег осталось мало, а все так дорого…
- Ты по карточкам не получаешь?
- Кто даст мне карточки, - вздохнула Любка.
- Ну как же, я сам видел, как товарищ Сентарецкий выписал тебе карточки. Я договорился с ним насчет твоей работы.
- Ты договорился о работе?
- Ну, конечно. Не пойдешь же ты обратно к тем негодяям. Неважнецкая, правда, работенка - в госпитале простыни стирать. Но ты не отказывайся, Люба…
- Какой ты славный, Артем! - тихо сказала Любка. - Я что хочешь буду делать, только бы не возвращаться к старому…
- Ты держись, сама с собой будь строже. Заблудиться недолго, Люба. Я когда сюда приехал, ничего понять не мог. Ходил по городу, разинув рот…
- Чай пить будем? Сейчас я согрею, - Любка подошла к печке, взяла полено.
- Ждать я не могу. Уезжаю сегодня.
- Куда? Надолго? - полено выпало из ее рук.
- Кто же знает, надолго ли…
- Что же мне теперь делать? - растерянно спросила Любка.
- Как - что? Работать. У нас люди хорошие, не то, что анархия эта.
- Так мне и везет!.. Одно найду - другое потеряю, - не слушая Артема, говорила она. - С тобой разговаривать мне хорошо было. Я бы и матери не сумела сказать того, что тебе говорила…
- Ты сама себя изводишь, Люба. Что с того, что ты мне говорила. Я же не один такой. Присмотрись к людям - и поймешь: вроде худой человек, хоть брось, а потом проступит невзначай у него доброе-то, станешь разбираться, а он насквозь хороший. Тебя я тоже считал нехорошей девкой, сторонился. Вот оно как получается. Ты не расстраивай себя.
- Тяжело мне, Артем. Ты умный, добрый, а не видишь… Будь ты тут, я бы всю тяжесть легонько перенесла. Весточку-то напишешь?
- А то как же? Напишу, Люба.
- Я провожу тебя? - робко спросила она.
- Провожать, по-моему, нельзя. Эшелон военный.
Любка спохватилась, торопливо налила в стаканы теплый чай, нарезала хлеб.
- Садись, кушай.
Сама она есть не стала, отхлебнула глоток чаю, пригорюнилась, подперла рукой щеку.
- Артем, когда вернешься в город, придешь ко мне?
- А как же, приду… Ты для меня, можно сказать, наилучший товарищ. Сколько людей ты от смерти спасла! Это я хорошо понимаю. Другие - тоже…
- О людях я не думала. Все ради тебя. Скажи, Артем, у тебя есть зазноба?