Видно, не дошла казацкая молитва до Николы угодника - плешатого старичка, кротко смотревшего с образа. Только укрылись заваленные снегами повольники от стужи, как вскоре кончились все запасы. Начался голод, а за ним цынга. Ослабевшие казаки, высланные в дозоры, замерзали от стужи. Поп наскоро отпевал их, а затем тела зарывали в снег. Пятеро ушли на охоту и не вернулись. Догадывались, что сбегали искать светлую долю, да видать нашли ее в сугробах, похоронивших леса.
Только один батько не сдавался. В погожие дни он поднимался на тын и показывал на заснеженный простор, который раскинулся надо льдами Сылвы.
- Браты, гляди, эвон - синее марево: то Камень, а за ним Сибирь!
- Близок локоть да не укусишь, - сердито ворчал Матвейко Мещеряк. - Батько, хватит на горы глядеть. Дозволь казакам на медведя сходить…
Нашли берлогу, подняли зверя, и Брязга посадил его на рогатину. Убили лесного хозяина и на полозьях притащили в острожек. Сколько радости было! За все недели раз досыта наелись.
- Не хватает медов! Совсем душа растаяла! - повеселел поп Савва. - Сплясать, браты, что ли?
- Да ты всю святость стеряешь, батя. Аль забыл, что ныне на Руси филиппов пост! - смеялись казаки.
- Так то на Руси, а мы - не знай где, и митрополит нами тут пока не поставлен, дай спляшу!
Савва пошел в пляс. Он отбивал подкованными сапогами чечетку, прыгал козлом и вертелся, как веретено. Прищелкивал перстами и подпевал себе:
Эх, сею, сею ленок…
Казаки выстукивали ложками частую дробь. Тут и домрачам и гуслярам стало стыдно, - заиграли они. Пошла гульба, дым коромыслом.
- Вот и Дон помянули! - повеселел и батько…
Но вскоре пришла новая беда - черная немощь. У многих казаков гноились десны, шатались зубы. Человек слабел и угасал, как огонек в опустевшем светильнике…
- Горячей оленьей крови выпить, и окрепнет человек! А где ее взять? - вздохнул Мещеряк. - Она бродит в лесу. Эх, сохатые!..
Но кого пошлешь в лес? Ослабевший человек костями ляжет. Ермак ходил по городищу мрачный, корил себя: "Сколько зим видел, а тут сплоховал!".
На пепельном рассвете, когда среди темной сини окоема чуть заалели узкие полоски золотистой яри, поп Савва, стоявший в дозоре, доглядел, как из лесу к незамерзающему на лютом морозе роднику неслышно подошел великанище-лось с тупыми корнями обломанных рогов.
"Эх, милый, - с сожалением подумал Савва, - из-за самки всю красу стерял!" - Поп осторожно поднял руку, вскинул ружье… Лось величаво повернул голову, взглянул большими темными глазами на человека, понял все, - согнул спину для прыжка. И тут Савва - меткий стрелок - выстрелил по зверю. Синий пороховой дымок растаял на ветру…
"Господи" - перекрестился поп. Высоко вздернув красивую голову, лось застыл на месте, будто схваченный морозом. Ругая себя за промах, Савва проворно заправил фузию, вскинул и снова хлопнул по зверю. Что за диво? Лось не убежал, стоит на месте. Трясущимися руками поп насыпал зелья в ружье, забил кусок свинца, и раз! - опять по зверю. Метко, в самую грудь, тут бы и пасть зверю, а он все стоит! У Саввы от испуга побелели губы. Он бросил фузию, закрестился торопливо и закричал на весь острожек:
- Свят, свят, с нами крестная сила! То не лось, а оборотень. Ой, братцы, ой казаче! Сюда!
Набежали казаки, а с ними Ермак. Поп весь дрожал, тыкая пальцем на тын:
- Оборотень! Ох, нечистая сила… Свинец не берет…
Дивоо-дивное: у родника стоял горделивый лось, ничего не боясь, не поводя ушами.
Богдашка Брязга вспыхнул весь:
- Неужто такого зверюгу упустить? Не залюбовать, ух ты!..
Не успели казаки ахнуть, как Брязга подбежал к лосю и ткнул в него копьем. Лось тяжело и безмолвно свалился на бок.
- Вот он оборотень! - закричал весело Богдашка. Из ворот острожка высыпали казаки, и диву дались: Зверь был трижды пробит Саввой, и первая пуля стрелка ударила в хребет… Лось окаменел от мгновенного столбняка, застыв на месте с высоко поднятой головой; на снегу, под лосем, дымилась горячая кровь…
Поп смущенно опустил голову и забормотал:
- Немало на своем веку лобовал зверя, а такого дива не видывал…
Зима лютовала. Колкий снежок змейками курился по льду, по еланям, обтекая кочки и пни на вырубках. Ермак в эти дни похудел, проседь гуще пробила бороду. С гор прилетал ветер и поднимал белесые валы, которые плескались и белыми ручейками сочились через тыны острожка, погребая его под сугробами. Атаман второй раз понял, - припозднился он с походом, но от неудачи еще больше упрямился. Как и раньше в трудные минуты, так и теперь в душе у него поднялось скрытое, сильное сопротивление, подобное страсти, желание все преодолеть.
- Трудно, батько, ой и трудно! - не стерпел и пожаловался Иванко Кольцо, показывая кровоточащие десны. - Глянь-ко, какой красавец!
Ермак пронзительно поглядел на побратима и засмеялся:
- Все вижу, но и то мне чуется, умирать ты не засобирался. Угадываю, что думки твои о другом, веселом.
Иванко захохотал:
- Вот колдун! То верно, думки мои о другом…
Он не досказал. Ермак и без того понял по глазам казака, какие сладостные думки тот таит. Иванко потянулся и сказал:
- Ох, и спал я ноне, батько, как двенадцать киевских богатырей. Спал и видел, будто вышел я в сад. Осыпался яблоневый цвет, под деревьями летали только что опавшие, свежие пахучие лепестки. И вышла тут из-за цветени девушка, наша донская, в смуглом загаре, и лицо простое, приятное, и косы лежат, как жгуты соломы. Обернулась она ко мне, и так на сердце стало весело да счастливо. Эх, батько!
- Ишь ты, какой хороший сон, - улыбнулся атаман. - Ровно в игре, все по хозяину…
Иванко не хотел заметить насмешки и продолжал:
- И ночи видятся в Диком Поле: горят костры на перепутьях, а казаки вокруг котла артелью жрут горячий кулеш…
- Этот сон еще лучше! - ухмыляясь сказал Ермак и построжал: - А ты, часом, не сметил, что из твоей сотни в тот сад яблоневый трое казаков сбегли?
Кольцо посерел:
- Не может того быть!
- А вот свершилось же! - Атаман вскинул голову и отрезал: - Будет байками заниматься: отныне ставлю донской закон. Честно справлять службу. Сотники отвечают за казака! Беглых буду в Сылву сажать без штанов, вымораживать прыть!
И он двоих посадил у бережка в прорубь, и донцы приняли кару спокойно. Посинели в студеной воде, зубами лязгают. Ермак спросил:
- Ну как, браты?
- Сгибнем батько.
- А одни средь непогоди не сгибли бы?
- Один конец, добей, батько! - повернули глаза в сторону атамана, и прочитал в них Ермак глубокое раскаяние.
Закричал атаман:
- А ну вылазь, крещеные! Рассолодели? С татарами биться собирались, а сами от зимушки удумали гибнуть. Эхх…
Мучались, голодали, но терпели. Мутный дневной свет не радовал, не было в нем теплоты. Но однажды поп Савва проснулся и радостно закричал на всю избу:
- Братцы! Братцы!
Казаки подняли с нар очумелые головы. Солнце плескалось в окно. В светлой поголубевшей тишине нежно переливался пурпур, золото и ярь медная.
- Веснянка в оконце глянула!
А через неделю зацвела верба, зазвучала капель.
По острожку разнесся зычный голос Ермака:
- Эй, вставай, берложники! Заспались! - Он прошел за тын и отломил веточку. Она была еще холодная, ломкая, но в ней уже теплилась жизнь. Круто повернуло на весну…
Казаки не сразу вернулись к Строгановым. Проремели льды на Сылве, прошел весенний паводок, зазеленели леса, а Ермак не торопился. Много тяжких дней и ночей пережито в этом студеном и диком краю, тут на крутояре сложили в братскую могилу десятки казаков: круто было! Но здесь, в суровых днях родилось одно решающее - войско. Беды закалили людей. Грозное испытание не прошло напрасно. Ермак как бы вырос, и слово его в глазах дружины - было крепкое слово. Жаль было расставаться с острожком - первым русским городком на неведомой земле. Тут во всей полноте осознавалась своя воля. И хотя гулебщики особо не кланялись Строгановым, а все же считались служилыми казаками.
Отцвела черемуха, закуковали кукушки в лесу. Повсюду поднимался смутный, непрерывный шум весенней жизни. Гусляр Власий, сидя на угреве, дивился всему. Он сильно похудел, седина отливала желтизной, а старик хвалился:
- У меня, браты, еще силы много! Не сбороть смерти, не сокрушить ей мои кости. Мне еще рано на печи-то лежать. Ух, ты! - Он лез к плотникам с топором, - пытался гусляр ладить струги. Кормщик Пимен гнал его прочь:
- Уйди, тебе еще сил набраться надо…
Власий не уступал; поплевав на жилистые тонкие ладони, он начал тюкать топором. Незлобиво отвечал кормщику:
- Стой, не гони! Ничего, что стар и хвор. Коли сердце мое подсказало, руки мои все сделают…
Ермаку нравилось упорство старика. Он сказал казакам, показывая на деда:
- Есть людишки, которые по жизни ползают, а этот гамаюн и в старости орлом взлетает!
Люди не хотели теперь заползать в смрадные избы и сырые землянки, и спали под звездным небом. И для казацкого сердца была самая великая отрада - сидеть у костра в тишине ночи, прищурившись, долго смотреть на синевато-золотые языки огня, прыгавшие по поленьям.