Она смотрит на нас умирающими от скуки глазами и думает: "Да скоро вы уйдёте, будь вы прокляты!" Андрей Вавилыч понимает её настроение, но тянет: человек засыпающий иногда наскажет такого, что затем никогда и не вспомнит! Ему во что бы то ни стало надо создать впечатление, что беседует между прочим.
- Архив? Перед тем, как Институт распустили, у него в архиве… - Она зевает своим большим, как ведро, ртом и говорит: - Было около полумиллиона сказок.
- Ого!
Наконец-то. Ещё - адрес архива, и мы свободны.
Но до адреса куда труднее добраться, чем до количества сказок Она вспоминает какие-то вздорные пустяки, а сказать, что сделали с архивом и где он - не в состоянии. Читатель, пожалуй, возразит: а что, Андрей Вавилыч разве не мог справиться просто в Наркомпросе? Не мог! Наша первейшая обязанность - подойти и взглянуть в сказку незаметно, как бы невзначай. Мы приехали по другому делу!
Она вспоминает, вспоминает, вспоминает… В 1935, 1934, 1933, 1932, 1931, 1930, 1929, 1927… ух!..
Нам уже известна вся её жизнь, но адрес архива - нет!
Несколько лет тому назад её впервые увидел Тимофей Лукич. Он тотчас же расцеловал её здоровенные щёки и сказал: "Ну, теперь мы заживём лихо!" - и, не будь у него характера, благодаря которому он относился к жизни так неожиданно, подобно наводнению, он бы со скуки давно возле неё сломал ноги или вывихнул челюсти, зевая. Сластёна, с силой, которой хватило бы плечом вытолкнуть застрявшую в грязи трёхтонку, она поднимала бумажку, являя собой невыносимое горе и невероятный труд! Впрочем, трудовой список её в порядке. Это она умеет. Её даже чем-то и когда-то премировали, да разве и её муж - не премия!..
Мы выходим на улицу. Андрей Вавилыч говорит:
- Хотел бы я иметь такую жену в качестве коня, который повезёт мой прах на кладбище.
- Жаль, адрес архива не достали…
- Не достали, - ухмыляется Андрей Вавилыч. - А это что? - И он показывает конверт. Сбрасывая пепел с папиросы, он зашёл за спину Авроры Николаевны и там, на столике, увидал письмо, покрытое едва ли не двухгодичной пылью. Письмо адресовано в Архив Института Сказки. Андрей Вавилыч вынимает письмо. Аврора просит какую-то Женю прислать ей письма Вали, а то… многоточия. Туда же, тьфу!
Андрей Вавилыч бросает клочки письма в канаву и переписывает в книжку адрес архива. Он говорит, и я понимаю его:
- Впервые в жизни пошёл на преступление, украл чужое письмо. Ослабел. Пот замучил. Да и длинная дорога. Но, по-моему, говорить час с подобной бабой тяжелее, чем вымостить путь от центральной нашей столицы досюда.
- Да, с этой женщины все вопросы, как с клеенки вода. Она не живёт, а существует. Она к миру относится, как постоялец к плохой гостинице, где отовсюду дует и отовсюду воняет.
- Иванов, не бросайтесь в уподобления. Держитесь цифр и фактов. А это - изорванное письмо. Нет, не скажите. В ней есть что-то такое… я бы сказал… от восточной сказки… И не будь я, чёрт побери, сухим исследователем…
Все мы - люди. Андрей Вавилыч - тоже. Но там, где обыватель из низкого чувства способен сделать плетень на всю жизнь, огораживающий его душу, Андрей Вавилыч возьмёт лишь веточку, чтобы отмахнуть мух воображения!
- Ну, теперь соснём, Андрей Вавилыч.
- До сна ли, когда у нас в руках адрес архива! Я хочу сегодня же читать сказки!
Прямая улица, однако, действует на него, как итог в составленной смете. Небо напоминает нам, что всё-таки ещё зимние месяцы. Оно напряглось, как зоб, и вдруг оттуда начинает сыпаться на наши головы нечто среднее между снегом и помоями. Лоб, брови, щёки и весь низ лица мокры, а нос и бока слегка помечены белым. Под ногами обнажается земля такая мягкая, как после отлива моря.
Мы входим в гостиницу.
Бринза спит, грызя во сне местный лук, сладкий и воспламеняющий воображение. Хоржевский глядит на него с ненавистью. Он и нас ненавидит, как будто пять лет тому назад мы помогли ему крутить роман с этой Авророй Николаевной! Андрею Вавилычу плевать на сон и настроение своих подчинённых. Он велит им сопровождать его в старый Распорядок Города Двух Улиц.
Мы проходим Ботанический сад. Крепость, железный мостик, и перед нами такая неразбериха домишек, сараюшек, клетушек, лавчонок, что хочется убежать отсюда возможно дальше…
- Не отставать! - говорит Андрей Вавилыч.
Мы поднимаемся на холм.
Мы спускаемся со второго, шестого, сорок восьмого холма.
Переходим пятидесятый, сто сорок второй арык…
- Здесь архив Института Сказки?
Некто в халате… наполняется весельем и услужливостью.
- Какой сказка? Есть разный сказка. Есть бабушкин сказка, есть девочкин сказка.
Он перечисляет всех своих родственников, которые имеют каждый по собственной сказке…
- Ещё есть сказка чужая. Есть сказка у моего друга…
Мы узнаём, что архив Института Сказки переехал и нам надо идти теперь ещё через сто восемьдесят семь переулков, пятнадцать площадей… и сто один огород!
Мы - подчинённые. Мы тупо смотрим на Андрея Вавилыча и ждём его приказаний.
Он же: указывая на груду бумажного пепла, спрашивает:
- А это что такое?
Весёлый сын Азии растягивает своё широкое лицо в улыбку:
- Удобрение, - говорит он.
…Покинув этот голос, заслуживающий полной веры, мы устремились дальше.
Улицы по-прежнему плохо содействовали нашему движению.
Внезапно, перемахнув какой-то железный мостик, мы очутились возле Ботанического сада. Прямая улица опять простиралась перед нами.
И удивительно. В этом городе было не только два распорядка домов. Здесь даже было два климата. Здесь, на прямой улице, светило уже полное солнце, взмётывалась пыль.
Ветер жесткой воли Андрея Вавилыча, как бичом, гнал нас. Пробежавши машинально несколько кварталов, мы, по его приказу, повернули опять к закоулкам старого распорядка. Но тут судьба, словно желая дать возможность отдохнуть нашей голове, развернула перед нами удивительную картину, причём палками, на которых развертывалось полотно, были тополя.
Среди толпы эвакуированных и здесь рождённых, среди мальчишек, продававших папиросы и марки с портретами Навои, среди костылей, тряпок, перманентов и губной помады, мимо раструбов радио, усердно доставляющих нам скорбные напевы, шёл рослый молодой мужчина с прямым носом и русыми кудрями. На голове его, - слегка наклонённой влево, - обволакивая кудри сиянием, сверкал поразительно красивый шлем. Бляхи, аккуратно соединённые, волной спускались по его туловищу, так что оно походило на чемодан, обитый свежими медными пластинками. Его толстые икры овивали ленты, начиная от самых сандалий, которыми он усердно печатал асфальт тротуара.
Я впервые видел такого красивого дурака. Но толпе, должно быть, он был уже не в диковинку. Только два-три мальчишки крикнули ему что-то не очень лестное.
Андрей Вавилыч схватил меня за руку:
- Мы бредим. Галлюцинация.
Бринза сказал:
- По-моему, это новая форма для поваров, чтобы проголодавшиеся бойцы видели их издали.
- По-моему, скорее для агитаторов, - возразил Хоржевский.
Я же высказал соображение, что это вообще новая форма для некоей формирующейся ударной армии.
Андрей Вавилыч судорожно разжал губы. Я, право, затрудняюсь подобрать соотносящиеся определения, которые бы вполне передавали выражение его лица. Боюсь сказать, но там читались и растерянность, и недоумение, и радость. Он было двинулся вперед, к тому медному дяде, но опомнился:
- Сворачивайте, - сказал он сурово.
У самого поворота в переулок мы встретили ещё подобного типа. В одной руке он держал круглую штуку, по объёму раз в десять больше сковородки, а в другой руке у него была палка с длинным наконечником.
- Сворачивайте! - уже совсем не своим голосом закричал Андрей Вавилыч. - Сворачивайте, пока мы не сошли с ума.
И вот опять эти домишки, кривые, горбатые, рваные, начали отсрочивать нашу встречу с желаемым архивом.
Излив достаточно энергии и ругани, мы выскочили на площадку. Мы увидели мечеть, похожую на фазана. Здесь должны храниться сказки. Где же они?
Вышел мулла, чрезмерной худобы и испуга. Дёргая себя за длинный красный нос, он сказал, что да, архив был здесь, но так как завтра приезжает имам для проповеди на оборонную тему, то архив перевезли в чайхану, в другую сторону города. Были ли у него поползновения сжечь архив? Нет, как возможно. Он так уважает архивы нашей страны, - ведь это архивы социалистического общества, перестраивающего мир, архивы правды… Хоржевский выразил желание объясниться с муллой на эту тему, но Андрей Вавилыч выгнал нас из мечети, как труба изгоняет из себя пар.
Подсохло. Пыль ещё не поднялась, и твёрдый лёсс способствовал нашей скачке по старому распорядку.
К вечеру мы добрались до указанной нам чайханы. Жители, словно цементом скреплённые чаем с полом и с мисками, которые они называют "пиалами", долго не отвечали нам. Наконец они засвидетельствовали, что под ними находится подвал, а в нём, - кто в этом уверен, - архив.
Чистейшая правда, но у этого таинственного архива нет определённого местопребывания! Кое-где на стенках подвала мы разглядели несколько расплывшихся листочков, да в углу таяло кое-что похожее и на бумагу, и на снег, и на какие-то замысловатые инфузории, а может быть, и на головную боль.
Мы вышли наружу и спросили чайханщика: не имеет ли он обыкновения разжигать архивом самовар. Он ответил, что правильное движение тепла зависит от правильного топлива, а там написано такое, что и самовары тухнут! Я твёрдо знаю, что он не лгал. И спросил его: а сколько же автомобилей увозило отсюда архив Института. Он ответил с той же достоверностью, что увозил один ослик, да и тот вёз телегу не потея.