Мастер перевел дыхание, потому что бежал во весь дух, и затем выпалил с решимостью самоубийцы:
- Сударь, я хочу, чтоб вы знали: я действительно украл гранит.
- Я это знаю, - спокойно сказал Монферран.
- Сударь! - голос Карлони задрожал, в нем вдруг послышались слезы. - Даю вам честное слово: это было один только раз… И я… Мне пришлось! Клянусь вам! Я… У меня…
- Я знаю, что у вас несчастье, Карлони, - прервал его Огюст и, подойдя, осторожно взял его за локоть. - Вчера я не знал, но мне потом сказали. Ничего, не мучайтесь из-за этого гранита. У нас тут больше наворовали. Но только откровенность за откровенность: я тоже не воровал. Ни разу. Вы зря обвиняли меня.
Каменных дел мастер опустил голову:
- Простите! Я… я от отчаяния вам все это наговорил. Умирает самое дорогое мне существо! Моя Сабина! Все кончено…
- Не говорите так! - с искренним волнением воскликнул архитектор. - Нельзя так говорить, пока человек жив. Я тоже умирал, но вот ведь говорю с вами. Вам надо в Италию отправить жену, да?
- Надо! - Карлони с отчаянием посмотрел на серое, в этот день очень низко повисшее над землей небо. - Здесь она погибнет. Но денег не хватает. Продали все, что можно. Дочка служить пошла, долгов я наделал столько, что не расплатиться и за пять лет. А все на лечение ушло… На поездку в Италию надо около тысячи. Если б еще удалось продать домик…
- Какой домик? - живо осведомился Монферран.
- Дачный. Под Гатчиной. Когда родилась дочка, я купил… Не думали ведь, что здешний климат окажется для жены так опасен. Ну да что там, нынче осень, дома не продать, да его и весной никто не купит. Нелепость кривобокая… Ничего за него не дадут!
Огюст вскинул брови, припоминая:
- Гатчина… Гатчина. Где это? А да, знаю! Там хорошие места, болот мало. А сколько бы вы хотели за ваш домик?
Карлони в изумлении уставился на архитектора. У него опять разлилась по всему лицу алая краска.
- Август Августович (он впервые назвал начальника по имени-отчеству)… Август Августович, неужели вы купить хотите?
- Хочу, - спокойно подтвердил Огюст. - А что? Я тоже хочу иметь дачу. Все архитекторы имеют. На собственный дом мне, быть может, никогда не накопить денег, так хоть дача будет. Ну, так сколько? Восьмисот рублей хватит?
Карлони заколебался:
- Да честно сказать - грош ему цена.
- Да? - Огюст с азартом сощурился и подмигнул мастеру. - А вот посмотрите, что я из него через годик-другой сделаю! Еще и не узнаете его! Покупаю! Даю восемьсот, и больше у меня сейчас нет. Согласны? Загородные дома сейчас подорожали.
И, увидев, с каким сомнением мастер смотрит на пачку кредитных билетов, Огюст почти сердито добавил:
- Если откажетесь, я не поверю, что вы простили меня. Ну, нечего так смотреть, берите!
- Да благословит вас Мадонна, сударь! - проговорил каменных дел мастер и, стремительно повернувшись, кинулся прочь.
- Вот тебе и карета! Покатался! - прошептал архитектор. Сзади опять послышались шаги, и знакомый голос проговорил:
- Это выходит, кто ж теперь хвилантроп-то?
Посреди причала, ухмыляясь и нахально притопывая ногою в новом толстоносом башмаке, стоял Алексей.
- Подслушиваешь? - устало спросил Монферран.
- Не-а, - Алексей любовно поглядел на свой башмак и затем весело глянул в лицо хозяину. - Случайно услыхал. Я пришел напомнить, что ваша милость не завтракали, да сказать, что я в вашем Дидро еще две страницы одолел.
- Вот как? Ты делаешь успехи, - и Огюст перешел на французский. - Не можешь ли, в таком случае, сегодня говорить со мною только по-французски?
- Могем! - отозвался Алеша, но тут же действительно заговорил на довольно правильном французском: - Мне еще вам надо сказать, мсье: только что… м-м-м… Как это будет "смотритель работ"?
Огюст сказал, и парень закончил:
- Он просил передать, что там привезли вам собаку.
Монферран опешил от такого сообщения.
- Какую собаку? Зачем?
- Для пристани, мсье.
- Собаку для пристани?!
Ему тотчас представился громадный лохматый пес, бегающий по причалу и неистово лающий.
- Вы просили вчера, чтоб для пристани привезли собачьи бревна.
- Собачьи?!
И тут вдруг до него дошло, и он расхохотался.
- Да не собачьи, а дубовые, черт возьми! Дуб, а не собака, мсье грамотей!
- Тьфу! - слуга тоже засмеялся. - Не язык, а морока… "лё", "ля", "шён", "шьен"! Да будет вам так смеяться, Август Августович! Вы вон тут как-то тоже усталый пришли, да в плохом настроении, да и сказали: "Дождя идет". Я ж не смеялся!
Но от этих слов Огюст только пуще захохотал.
В этот день, вернувшись домой, он с порога сказал Элизе:
- Знаешь, Лиз, так получилось, что вместо коляски я подарю тебе домик… Правда, чтобы до него доехать, все равно коляска нужна, но ее мы весною купим. Хорошо?
- Отлично! - закричала, бросаясь ему на шею, Элиза. - Спасибо тебе! Я давно мечтала о домике, подальше от города, чтоб хоть иногда там прятаться ото всех вдвоем… Чтоб только шумели собаки, а за оградой лаяли дубы. Так получилось у Алеши, да? Ха-ха-ха!
Схватив его за руку, она ринулась с ним в гостиную.
И тут он замер от удивления.
В гостиной, на столе, он увидел новую шелковую скатерть. На ней красовался высокий бронзовый подсвечник из спальни, над ним весело танцевали огоньки четырех свечей. В хрустальной вазочке, единственной реликвии, которую Элиза привезла из Парижа, лежала горка сладкого домашнего печенья, рядом возвышалась пузатая бутылка с горделиво вытянутой тонкой шеей и маленькой головкой в сургучном паричке. Два хрустальных бокала, играя тонкими узорами огранки, прижимались к бутылке, будто поджидали, когда ее откроют.
- Что это? Что это значит, Лиз? - растерянно спросил Огюст.
Она протянула к нему руки и, когда он шагнул к ней, еще сильнее и горячее обняла его.
- Это значит, что я люблю тебя, мой Анри! Я люблю тебя еще больше, чем раньше, и хочу, чтобы ты это знал!
- Алексей тебе уже все выболтал? - тихо спросил архитектор.
- Да. И хорошо, что я узнала… Анри, знаешь, - она прижалась щекой к его плечу, - знаешь, я прежде не знала, чего больше боюсь: что ты будешь очень беден и горечь бедности станешь срывать на мне, или что ты будешь очень-очень богат, и богатство твое нас сделает чужими… Теперь я ничего не боюсь. Я согласна жить с тобой в самой черной нищете и среди самых невиданных сокровищ! Твоя душа устоит.
- Спасибо, Лиз! - он поцеловал ее волосы и прижал ее к себе. - Спасибо! И какие сокровища, о чем ты? Сокровище - только ты.
XIII
Секретарь генерала Бетанкура редко видел своего начальника в сильном раздражении: свои чувства генерал великолепно умел скрывать. Поэтому секретаря удивило, когда в одно прекрасное утро господин председатель Комитета по делам строений и гидравлических работ вдруг выскочил из своего кабинета с какими-то чертежами в руках и почти закричал, хотя секретарь был отнюдь не глух:
- Немедленно пригласите ко мне господина Монферрана! Немедленно! И если его нет в чертежной, пускай ему передадут, что я жду его!
На свое несчастье (а это проницательный секретарь Бетанкура сразу же понял) Монферран оказался в чертежной. Услышав, что его ждет председатель, он, не говоря ни слова, поднялся со своего места и последовал за секретарем. Затем, войдя в кабинет начальника, архитектор постарался плотнее прикрыть за собою дверь, но и через толстые дубовые створки до чуткого уха секретаря долетел возмущенный голос генерала:
- В каком состоянии вы вот это делали, дорогой мой?! Что все это значит?!
Говорил это господин Бетанкур, потрясая в воздухе пачкой чертежей, накануне принесенных ему для просмотра из чертежной.
Узнав в чертежах свои вчерашние разработки, Огюст чуть заметно покраснел и проговорил с некоторым смущением:
- Это я действительно делал не в самом лучшем состоянии…
- Я думаю! - Бетанкур швырнул листы на стол и упал в свое кресло. - Но что бы с вами ни происходило, вы не имеете права, ни малейшего права, мсье, выполнять свою работу таким вот образом! Это же девять листов напрочь испорченных чертежей! Когда мне принесли это, я было решил, что вы сделались вчера больны или, простите меня, были пьяны!
- Пьян я не был, - глухо ответил Огюст. - Просто был не в себе.
- Вы все последнее время не в себе! - на смуглом лице Августино проступила яркая краска, а когда он краснел, это означало, что он пришел в совершенное бешенство. - Ваши выходки, связанные с недавними неприятными событиями, недопустимы! Закрыли ваше строительство? Ужасно, не спорю. Но сходить с ума от этого не следует. Во многом вы сами виноваты. Вы сумели восстановить против себя всю Академию и лично Оленина, а он человек с большой властью. Вы всех умудрились задеть, всем наговорили дерзостей, а ваше, извините, полуистерическое письмо могло вызвать недоумение и у государя. Во всяком случае, я от него получил ответ довольно прохладный. И на кой черт вы кинулись в этом письме обвинять своих соперников-архитекторов, коли уж начали с того, что заявили о своем равнодушии к личным оскорблениям? Интриги? В чем вы их усмотрели?