* * *
Вместе с Николаем Ребровым на двух подводах везли целую партию больных. Юноша, закутанный в одеяло, дрожал, но все происходящее было для него понятно. Дорога знакомая. Вот гора. Где-то вблизи живет сестра Мария, – Мария!.. – Так проскользнуло в мыслях и погасло. Не хотелось ни о чем вспоминать, не хотелось думать. Скорей бы. Зачем остановились? Крутая гора. Бело кругом и не видать цветистых трав. Остались лежать только тяжко больные, замученные бредом. Николая Реброва вели в гору двое. Он старался вырваться и убежать, голова тяжелой гирей запрокидывалась назад, а потерявшие упругость ноги деревянно шагали сами по себе, опережая тело.
Дышать трудно, тесно.
– Уберите волосы! Остригите! Больно!.. – кричал он громко, и от этого крика прекращавшееся дыхание его возобновлялось.
В борьбе и крике истек весь путь. И снова та же грязная солома, тот же коридор-колодец и лампочки с резким раздражающим светом. Весь воздух густо набит криком, стонами. Сотни брошенных на солому тел плотно вымостили весь пол бесконечного коридора. Одержимые бредом люди ворочались, вскакивали, валились вновь, переползали с места на место, как пьяные.
– Я царь, я бог! Я царь, я бог! – безостановочно и дико, ударяя кулаком по воздуху, выкрикивал сидящий у стены безумный. – Кланяйтесь мне! Я царь, я бог, я царь, я бог!.. – Это был черный, лохматый с горящими глазами человек…
"Неужели он… как его… воззвания, газеты? Ножов?.. Нет, не он… Отец Илья, священник?" – На мгновенье прояснилось в памяти юноши и вновь все поплыло и потускнело. Скорей бы. Но вот ясно и очень близко, там, в том далеком-далеком конце, близко, двое, а может быть и больше, в белом, двое: мужчина и женщина. Сестра Мария? Да.
– Сестра Мария… Сестра Мария. Скорей! Умираю…
– Я царь, я бог, я царь, я бог!.. Кланяйтесь, кланяйтесь владыке! Я царь, я бог!.. Я царь, я бог!..
– Молчи, жид! – и больной сосед ударил безумца по лицу.
– А-а-ах!!
И там, очень близко, но очень далеко, ползут за сестрой Марией на карачках, хватают ее за одежду: – Помоги-и!.. Помоги-и-и… К нам!.. Ко мне!.. – Но она быстро пересекает пространство, за нею люди в белом с носилками и фонарями. Их много. – Этого, еще вот этого, – указывает сестра Мария, но голос не ее, и по ее приказу подымают, куда-то несут больных. Она идет быстро, зорко всматривается черными глазами в лица умирающих и…
– А где же сестра Мария? – и Николай Ребров приподнялся на локтях.
– Вы откуда? Где служили? Фамилия? Когда вас привезли? Санитары! В палату номер 5… – приказала она быстрым голосом и жестом.
* * *
Большой, шероховатый, страшный, трескучий сон, длинный-длинный, вместивший в себе всю жизнь. И безумно хотелось жить, ну хотя бы день, ну – час, но смерть надвигалась. Тогда в Николае Реброве кто-то сказал "все равно". И еще тянулись годы и мгновенья. Они проплывали в белых мелькающих крыльях, в призраках, и белые крылья плыли в них, мелькая.
Но вот Николай Ребров впервые открыл глаза в солнце, в жизнь. Солнце било сквозь тонкие шторы, и через дырочку на шторе солнечный луч ударил юношу в левый глаз. В глазу, в другом, в голове, в сердце загорелось от этого луча настоящая радостная жизнь и бодрящими токами властно застучала во все концы, во все закоулки бесконечного молодого тела.
Николай Ребров закрыл глаза, но тотчас же открыл их и кому-то улыбнулся.
– Ну, как? – подмигнул и тоже улыбнулся черный, словно грек, длинноусый штабс-ротмистр Дешевой.
Он, с лысым пожилым человеком, у которого – сухое, голое, треугольное лицо с тонкими вялыми губами, играл в шашки.
– А-а! Поздравляю… – кивнул головой и лысый, запахивая большой рыжего цвета халат.
– Здравствуйте, господа, – попробовал Николай Ребров свой голос. Голос звучал плохо. – Что, в шашки?
– В шашки, – ответил черный, пучеглазый. – Ну, как, не тянет на еду?
– Поел бы, – сказал юноша, облизнув губы.
Тогда оба игрока весело засмеялись.
– Ну, слава богу!.. Это хорошо, – сказали они. – Значит, смертию смерть поправ…
Юноша выбросил из-под одеяла руки, схлестнул их в замок и сладко потянулся. Маленькая, в два окна светлая комната, под потолком – чернеет распятие, и в белом, с красным крестом на груди, вошла сестра. Она повела соколиными в крутых бровях глазами и приблизилась к юноше. Она пожилая, с измученным лицом, но глаза ее блестят, и голос ласков:
– Ну, вот, слава богу, Ребров. Отводились. Сейчас врач придет. Поставьте, пожалуйста, градусник… А мне в пору самой слечь. Больных масса, и ужасно плохо поправляются…
– Много умирают? – спросил пучеглазый Дешевой.
– Пачками. Несчастные наши солдаты. Ухода никакого почти нет, лекарств нет, питание скверное… Я просто сбилась с ног, за эти две недели сплю по два часа.
– Сестрица, хорошо бы чего-нибудь питательного, а то – похлебка, каша, похлебка, каша, кисель.
– Но почему ж не воспользуются услугами солдат? – спросил лысый.
– Я ж вам говорила, господа, что кредиты прекращены, и мы существуем на пожертвования. Только за рытье одних могил мы задолжали эстонцам более трех тысяч марок.
– А где их взять? – подняла сестра брови и пожала плечами. – Одни убежали к большевикам, другие разбрелись по мызам, по фольваркам, третьих тиф свалил.
* * *
Два его товарища – офицеры – оказались интересными людьми. Лысый, пожилой, во время японской войны, будучи юношей, попал в плен, женился в Токио на японке, но жена умерла от родов. Он знает японский и английский языки и теперь, добыв какими-то путями самоучитель Туссена, учится по-французски.
– Пригодится, – говорит он тягучим голосом. – Во Франции наши лакеями служат, ну вот и я готовлю себя в шестерки. Вот, не угодно ли, "Атала" Шатобриана долбить… С больной-то головой.
– Занятие для офицера подходящее, – раскатился громким болезненным хохотом штабс-ротмистр Дешевой, длинные усы его трагически тряслись.
– А что ж такое! Вы из дворян, а я мужик. Я всякий труд люблю, – обиделся лысый, и голое, треугольное лицо его метнулось к Дешевому. – И потом, знаете, какая мечта у меня за последнее время? Вот за время болезни… Вы знаете, что когда душу и тело связывает лишь тонкая ниточка нашей грубой земной жизни…
– Метафизика… – отмахнулся пучеглазый Дешевой – Инфра-мир, супра-мир, астрал… Чепуха в квадрате… Тьфу!
– Ну хорошо, хорошо, не буду! – и углы рта лысого офицера повисли.
– Нет, пожалуйста, это интересно, – нетерпеливо проговорил Николай Ребров.
Лысый с готовностью подсел к нему на кровать и сказал:
– Благодарю вас… Хотя вы еще очень молоды… И, конечно, вам это будет непонятно. Так вот я и говорю… Когда бог благословит вернуться на родину, уйду в монастырь, в затвор.
– Предварительно омолодившись в Париже, – насмешливо прибавил черный и сердито запахнул халат. – Молодым старцам в монастырях лафа.
– А вы, Дешевой, про оптинских старцев слышали? – через плечо задирчиво спросил лысый.
– Я монашенок знаю. Одна, сестра Анастасия, два раза в неделю приходила ко мне белье чинить. Потом забеременела, и ее выгнали из монастыря.
– Циник, – втянул голову в плечи лысый и, обхватив локти ладонями, сгорбился.
– Лучше быть циником, чем святошей и ханжей.
– Ах, оставьте!.. А вот и суп…
– Ура! С курицей!.. – закричал Дешевой, и оба с лысым бросились целовать руки сестре Дарье Кузьминишне.