- Овва! А мени вже скоро симнадцятый буде...
В это мгновенье за кустами мелькнула тень, и показалась бодрая фигура старика с седыми усами и живыми серыми глазами, которые, при постоянно понуром лице старика, смотрели словно исподлобья, но смотрели бойко, лукаво и как будто приветливо... Это был Мазепа.
- Те-те-те! - весело заговорил гетман. - Вже моя дочечка из москалём женихается...
Девушка вспыхнула. Павлуша тоже стоял растерянный - он узнал Мазепу.
- От так дивка! От так Мотрёнька! Вже й пидчепила царьского денщика... Ото дивчача натура! - смеялся гетман, но смеялся немножко ревнивым смехом.
- Ну бо, тату... Вам бы все жарты, - заговорила девушка, надув губки.
- Яки жарты! У вас тут не до жарт...
- Та вони ж бо, тату, плакали...
А вон идёт и сам хозяин сада - Кочубей, осыпанный, как снегом, цветом вишен, яблонь, груш... Господи! Какой рай, какие светлые видения...
И мысль Павлуши, плывущего по неприглядной, холодной Неве, переносится в этот кран, и из хмурого северного леса выступают светлые видения...
- Павел, - вдруг пробуждает его голос царя.
- Что изволишь, государь?
- Бумаги Кенигсека запечатал?
- Запечатал, государь.
- Хорошо. После спрошу.
Опять проклятые бумаги... Быть беде, как он сам увидит это страшнее...
III
Вечером того же дня, 24 апреля, флотилия пристала к берегу недалеко от устьев Охты, где Шереметьев во главе двадцатипятитысячного войска, уже ожидал царя с флотским подкреплением. Царь прибыл не одни и не сам он командовал своим лодочным флотом: флот ил него командовал сам адмирал Головин, а в числе других командиров были Головкин и Ментиков Царь всех их превратил в моряков, а сам носил звание простого бомбардирского капитана.
Ниеншанц был тотчас же обложен русским войском и со стороны суши, и со стороны Невы Надо было торопиться с взятием крепости, потому что шведская эскадра скоро должна была войти в реку с моря и спешить на помощь Ниеншанцу.
На другой день крепость была бомбардирована. Когда всё было готово к приступу и всем начальникам частей отданы были соответствующие приказы - куда идти, где стоять, как действовать, царь подозвал к себе Ягужинского, который, как не принимавший ещё непосредственного участи в деле и не получивший никакого особого назначения, стоял поодаль и беспокойно откидал, что же будет дальше.
- Ну что, Павлуша, ты ещё не видывал настоящей баталии? - спросил его царь ласково, взволнованным голосом.
- Не видывал, государь, - ответил юноша.
- Боишься, чай?
- Чего бояться?.. За тебя, государь, боюсь.
В холодных, быстрых взорах царя засветилась нежность. Он положил руку на плечо юноши.
- За меня не бойся... Меня хранит Бог для блага России... Молись ему...
- Буду молиться, государь.
- Так стань там, к тому леску, и видно будет, и в безопасности находиться будешь.
Царь быстро повернулся, снял шляпу, набожно перекрестился и исчез в числе прочих, шедших на приступ.
Павлуша стал на указанное место. Крепость, Нева, спускающиеся по ней лодки, двигающиеся ряды войск, всё это спуталось в его глазах, смешалось, потеряло всякий смысл... Он видел что-то неопределённое, непонятное для него...
Что-то глухо бухнуло, словно упало, оборвалось, разбилось... Это пушка... Буханье повторялось всё чаще и чаще. Вот уже стелется дым над Невою... И на крепости, на стенах всплывают какие-то белые, громадные пузыри и лопаются с гулом. Это дым от пушек. Глуше и сердитее ревут пушки, и Нева стонет, и лес словно вздрагивает... Вздрагивает и Павлуша...
Он машинально крестится, но не знает, о чём молиться, что просить и за кого. Ему разом стало страшно за всех; и за тех, что рядами двигались к крепости, как бы подгоняемые громом, и за тех, неведомых ему, которых эти за что-то ненавидели я стремились убить их...
- Езус-Мария! О! - послышался сзади его тихий стон.
Он с испугом обернулся и остолбенел от изумления. В нескольких шагах от него опять показалось что-то вроде того видения, которое поразило его в саду Диканьки, среди цветущей природы Украины. Но это было другое видение, хотя такое же прелестное, только без короны и цветов. Павлуша видел только большие чёрные глаза, которые его пугали своим каким-то глубоким и густым, так, по крайней мере, Павлуше казалось, блеском... Это была молоденькая девушка, высокенькая, плотная.
- Его убьют! Езус-Мария! - повторила девушка, как бы вопросительно.
- Кого убьют? - невольно спросил Павлуша. - Царя?
- Нет... царя я не знаю...
- Так кого же?
- Моего доброго господина.
- А кто твой господин?
- Мой господин - Александр Данилович.
- Меншиков?
- Да, Меншиков.
У девушки заметен был нерусский выговор. Но русские слова, как видно, она знала.
- А ты кто же? - спросил Павлуша.
- Я - Марта Скавронска, из Мариенбурга. Меня русские в полон взяли. А ты кто?
- Я денщик царский - Ягужинский Павел. А ты у Меншикова теперь?
- У Меншикова. Он добрый.
- Что ж ты у него делаешь?
- Я служу ему.
Между тем канонада разгоралась. Слышался уже не стук отдельных ударов, а сплошной гул, который перекатывался из конца в конец, как удаляющаяся гроза.
Войско, предводительствуемое Борисом Шереметевым и ведомое молодыми русскими и преимущественно немецкими офицерами, извивалось вокруг маленькой крепости в виде огромной змеи, которая с каждой минутой суживала своё страшное кольцо и должна была скоро задавить жалкий Ниеншанц. Крепостные батареи, в большей части подбитые русскими ядрами, умолкали одна за другой. Казалось, что войско шло на мертвеца.
- Лют сегодня Борис, - послышался голос царя.
- Да добрым был ли он, государь, и от младых ногтей?
- Подлинно так. Намедни доносит мне: "Послал де я во все концы пленить и жечь, дабы де помнили вороги твои, государевы, твоих ратных людей, как они-де чисто бреют".
- Брадобрей, государь, точно брадобрей, Шереметев Борис Петрович.
- Да, крутенек Боря.
Это царь, в сопровождении Меншикова, ехал к другому концу поля битвы, чтобы ничего не оставить без внимания. Ягужинский и Марта увидели их. Узнав Меншикова, Марта радостно вскрикнула. Царь оглянулся.
- А! Это ты, Павлуша… А кто с тобой?
- Это Марфуша государь, моя полонянка ливонская, - отвечал Меншиков, ласково взглянув на девушку, которая тоже глядела на него радостно.
Быстрым взглядом царь окинул интересную полонянку с ног до головы. Глаза девушки, встретившись с глазами царя, словно застыли: это был какой-то детский, полный глубокого удивления, взгляд.
Царь тоже как бы изумился. Перед ним почему-то мелькнул образ Анны Монс... Точно Аннушка... Нет, не Аннушкины глаза.
- Как тебя зовут? - быстро спросил царь.
- Марта, ваше... ваше величество.
- А кто твой отец?
- Самуэль Скавронски.
Девушка отвечала тихо, робко на спуская глаз с вопрошающего, точно это была исповедь... По лицу царя пробежало нервное подёргивание.
- Давно она у тебя? - спросил царь, быстро обращаясь к Меншикову.
- Недавно, государь.
- А при каком деле она у тебя?
- Портомоя...
Царь снова молча взглянул на девушку, потом на Ягужинского, пришпорил коня и скрылся. Ускакал и Ментиков.
Осыпаемая ядрами, не видя ниоткуда помощи, крепость недолго сопротивлялась. Пётр широко перекрестился, когда увидел, что на одной из крепостных башен показался белый флаг.
- Пардону просит, - весело сказал царь, - я не чаял так скоро добыть ключи от рая.
- Ключи-то, государь, может, и добыты, да дверь-то в рай ещё не отворена, - заметил Меншиков. - Может, она припёрта изнутри.
- Что ты преть, Данилыч! - сердито сказал царь.
- Не вру, царь-государь... Дверь-то райская не токмо засовом изнутри засунуто, да и архистратиг Михаил за дверью с огненным мечом стоит.
- Что ты!
- Верно, государь, сейчас сам увидишь, погоди немного.
Сказав это, Меншиков удалился, а царь поскакал к тому месту, где Шереметев распоряжался осадой крепости.
Крепостные ворота скоро отворились, и престарелый шведский комендант вынес ключи на блюде.
Пока всё это происходило, из обоза воротился Меншиков в сопровождении седого, как лунь, старика. Он был одет не как местный житель, не по-чухонски, а по-русски. Характерные лапти, покрой рубахи с косым воротом и волосы с подстриженной маковкой изобличали его национальность.
Старик молча приблизился к царю. Из старых, запавших, но ещё светившихся жизнью глаз текли слёзы. При виде царя старик повалился в землю.
- Встань, старик. Говори, кто ты такой и зачем пришёл к нам? - спросил царь.
Старик поднялся и, всплеснув руками, снова зарыдал.
- Hу, говори же, старичок.
- Господи! Сорок годов я рускова духу не слыхал, слово родное забывать стал... А ноне вот на поди! Сам государь великий... речь православную слышу...
И старик крестился дрожащими руками.
- Ну, так говори, кто ты и что хочешь поведать нам.
- Пёс я, осударь, одичалый, - мотая головой, говорил старик. - Одичал совсем, отбился от родного дому, от земли православной. Блаженные памяти при царе Лексей Михайлыча ушёл я из Великого Новагорода от тесноты боярской и вот скоро пятый десяток как молюсь тут среди чуди белоглазой... Ох, опостылела мне она, эта сторонка чужая, проклятая, а повороту мне к родной земле нету... Хуть бы кости старые причёл Бог родною землицею присыпать...