Но встать он не мог, силы покинули его. Он было приподнялся из гроба, перекрестился; но хилое, испостившееся и изморившееся тело не выдержало страшных напряжений духа, и старик опрокинулся навзничь, ударившись головой о край гроба. Присутствующие вскрикнули в ужасе. Испуганный царь нагнулся к несчастному и силился приподнять его...
- Прости меня, отче святой, прости! - шептал он, целуя холодную руку подвижника.
- Бог простит, Бог простит...
- Я был не прав перед тобою... Я сказал необдуманное слово... Прости меня!
- Бог да благословит тебя, сын мой.
Поддерживаемый царём, Митрофаний встал из гроба и, обращаясь к присутствующим, сказал: "Отцы и братия! Царь даровал живот мне... Молитесь о здравии царя". Потом, обращаясь к Петру, сказал: "Не суди, царь, безумие моё видимое... Ради тебя я не вступил во дворец твой: не идолы еллинские остановили меня, а невегласы... Помни, царь, на их выях зиждется крепость твоя, а я - пастырь их... Крепко будет царство твоё, доколе овцы будут слушать гласа пастыря своего"...
В ту же ночь по приказанию царя статуи, стоявшие у входа во дворец, были сняты. Это было первый раз в жизни Петра, что он покорился чужой воле. И кто же сломил этого железного великана! Дряхлый, стоящий одною ногою в могиле, старичок.
Когда на другой день Митрофаний явился к царю, то о вчерашнем происшествии не было произнесено ни одного слова ни с той, ни с другой стороны. Пётр был ещё более внимателен к старому святителю и казался несколько задумчивым.
- Я хочу посоветоваться с тобой, святой отец, - сказал царь. - Меня отягчают и семейные, и государственные заботы, и я прошу твоей помощи.
Митрофаний сидел молча, наклонив голову и тихо перебирая чётки.
- У меня нет семьи, владыко, - продолжал царь. - Я одинок...
Митрофаний молча поднял на царя свои кроткие глаза и ждал.
- У меня нет жены, а сын сердцем принадлежит не мне, да он и не приносит мне утешения... Я помышляю вступить во второй брак, владыко... Благослови меня...
Митрофаний не сразу отвечал. Чётки в руках его усиленно перебирались.
- Если церковь благословит твой брак, то и я благословлю тебя, государь, - отвечал он наконец.
- Я и желаю, владыко, чтоб церковь освятила мой брак...
- А кого ты избираешь царицею? Дщерь православной церкви?
- Мет, владыко...
На лине Митрофания выразилась горечь сожаления... Он грустно покачал головой...
- Ошибки... все ошибки... Великие дела и великие погрешности... Величие и слепота, - повторял он как бы про себя, - Господи, просвети очи царёвы...
- О каких ошибках говоришь ты, владыко? - нетерпеливо спросил царь.
- Разогни книгу твоей жизни - и ты увидишь их, - отвечал Митрофаний. - Теперь новую ошибку хочешь вписать в книгу жизни твоей... А ошибки царей, ведай, государь, кровию миллионов пишутся на скрижалях истории...
- Я понимаю, владыко, о какой ошибке говоришь ты, - перебил его царь. - Но ту, которую я намерен царицею наименовать, я введу в лоно православной церкви... Какие же другие ошибки ты разумеешь? Не ты ли благословлял меня на дело просвещения России? Не ты ли один словом твоим мудрым укреплял меня в трудах моих? Не ты ли благословил борьбу мою с Карлом за возвращение земель предков моих? Не ты ли окропил святою водою первый корабль, который я построил здесь на твоих глазах? Не ты ли светлым умом прозрел будущее величие России и поддержал меня, одинокого, никем не понятого? И я ли не любил тебя за это!
Пётр встал и нервно заходил по комнате... Поразительный контраст представляла его мощная, гигантская фигура рядом с тщедушным телом архиерея, который грустно покачивал головой, по-видимому, далеко блуждая своей старческой мыслью.
- Я скоро, великий государь, предстану пред лицом Бога моего... Се ныне зде, с тобою беседую, а наутро в землю отыду, откуду же взят есмь... Творцу моему я повинен буду отчёт дать в том, всё ли исполнил я на земле. Не всё я исполнил, государь... не всё... и виною тому ты, великий государь.
- В чём же вина моя пред тобою, владыко?
- Имеяй уши слышати - да слышит, имеяй разум ведети - да ведает, имеяй очи сердечные - да видит... А у тебя, царь, сердце слепотствует...
- Говори же, в чём?..
- Да ты не послушаешь гласа моего... Не пастырь я твой...
Пётр остановился перед ним, вытянувшись во весь свой гигантский рост. Лицо его дёргалось, но в огненных глазах светилась небывалая теплота.
- Послушай, владыко! - резко сказал он, и голос его дрогнул. - Чего тебе надо от меня? Послушания, любви? Да я ли не люблю тебя больше всего на свете после России! Я ли не сын тебе? Я отца родного не любил так, как тебя люблю. Я не знаю, не ведаю, что это за сила в тебе, дух ли то Божий чуется мне в твоей кротости, ум ли то божественный горит в очах твоих смиренных, но я всегда слушаю тебя трепетно. Ты один не усыпляешь ум мой лестию, и ты один - один во всей державе моей - понял меня, подкрепил, благословил... Так ты ли не пастырь мне!
Он остановился, увидев, что старик плачет... Мелкие-мелкие, как роса утренняя, - крупные уже давно выплаканы! - слёзы, сбегая с бледного, худого лица, разбивались о чётки.
- Прости меня, царь, - тихо сказал Митрофаний, - я говорю с тобою в последний раз... Земля зовёт сию земную оболочку мою (и он указал на своё измождённое тело), - я отхожу от мира сего, час мой приспе... Выслушай же меня, великий государь, Богом живым заклинаю, выслушай.
- Я слушаю, - покорно сказал Пётр.
- Великие бедствия, царь, готовишь ты державе твоей в сердце твоём: сердце твоё отвратилось от сына, а он - не Авессалом. Помни это! - сказал Митрофаний. - Слёзы нелюбимого отольются горчайшими слезами на любимом. В новом браке твоём, царь, я предвижу горе для сына твоего.
Царь слушал, задумчиво склонившись на руку и, по-видимому, прислушиваясь к стуку топоров и визгу пил, доносившихся с пристани.
- Напрасно, владыко, я люблю Алексея, - сказал царь по-прежнему задумчиво, - только он не любит моего дела.
- Оттого, что ты его не любишь.
- Не знаю, но он назад глядит, а не вперёд.
- А потому, что назади у него образ матери...
Лицо Петра подёрнулось.
- Не напоминай мне царицу Авдотью, - сухо сказал он.
- Я напоминаю тебе всё, что велит мне совесть моя, я иду отдавать отчёт Богу и Царю моему и твоему... Ты вспомнишь меня в самые тяжкие часы твоей жизни и тогда уверуешь в слова мои: в кого ты душу свою положишь, царь, от того душа твоя прободёна будет...
- От кого же? - живо спросил царь.
- Я не знаю, я не пророк: я не имена говорю тебе, а заповеди человеческие.
В это время в кабинет, где сидели царь и Митрофаний, вошёл Павлуша Ягужинский и остановился у двери. Лицо юноши было необыкновенно оживлённо, на щеках играл румянец, в глазах светилось что-то особенное.
- Ты что, Павел? - спросил царь, пристально вглядываясь в лицо своего любимца.
- Посланцы, государь, от гетмана Мазепы приехали.
- Кого прислал он?
- Енеральнго судью Василия Леонтьевича Кочубея с бунчуковыми товарищами.
- Добро... Скоро приму их... А ты что такой весёлый?- неожиданно спросил царь.
Павлуша смешался ещё более и покраснел и готов был провалиться сквозь землю.
- Я ...ничего, государь... так, - бормотал он.
- Не так, я знаю тебя, ну! - настаивал царь.
- Я, государь, Диканьку вспомнил (Павлуша знал, что солгать царю нельзя было - допытается)... Там в саду так хорошо... и Кочубей там, и Мазепа...
Но юноша не досказал: не Кочубей и не Мазепа вспомнились ему в этих цветах, а Мотря; только о Мотре он не сказал царю... А между тем эта Мотря прислала с отцом поклон ему, Павлуше... Вот отчего горят его щёки.
Царь улыбнулся, а Митрофаний, глядя своими кроткими глазами на Павлушу, с любовью шептал: "Дитя... сих бо есть царство Божие"...
"Она не забыла меня", - билось радостно сердце Павлуши, и щёки его ещё пуще горели.
V
Прошло три года после описанных нами событий. Пётр продолжал войну с Карлом XII; положение дел год от году становилось с обеих сторон напряжённее, и грозный, никому неведомый исход этой роковой борьбы тем более обострялся, что напряжение сил и с этой, и с другой стороны, можно сказать, уже переходило за предел упругости; сталь событий, если можно так выразиться, не там, так, здесь должна была лопнуть. Пётр ни за что не думал уступать Балтийское море и лихорадочно работал над укреплением Петербурга и ключа к нему - Котлина с нововозведённой крепостью Кронштадтом. Для этой борьбы Россия должна была нести страшные, небывалые жертвы: для того, чтобы достать средства на войну, царь обложил налогами и землю, и воду, живых и мёртвых. Обложена была податью даже борода - от 30 до 100 рублей, смотря по человеку, что на наши деньги составляет тысячный налог на одну бороду. Рабочие, приходившие в город для заработков, должны были платить по две деньги всякий раз, как входили в городские ворота и заставы или выходили из них, если были с бородами. Зипун, армяк, чанан, одноряди - всякое русское платье, входившее в город, платило 13 алтын 2 деньги, когда оно входило в город пешим, и 2 рубля - конным. Каждый мужик, идя в город, должен был нести в казну три камня для мощения улиц. Дубовые гробы были отобраны у продавцов и продавались четверною ценою богатым и благочестивым людям для их мертвецов. Рекрутские наборы чуть не превратились в поголовщину.
Можно по этому судить о напряжении народных сил.