- Ну-ну, добро... Ай да богатырь! Да это что твой шведский корвет, что мы с тобой, дедушка, взяли...
- Точно-точно, царь-осударь.
- Да как ты его осилил, старик;
- Оманом-оманом, царь-осударь, осилил подлеца... Сколько сетей у меня порвал, и-и!..
- Ну, знатную викторию одержал ты над шведом-сигом, старик. Похваляю.
Старик, радостно осклабляясь, качал головой и разводил руками.
- А ещё хотел у меня купить ево, голубчикя... Нет, думаю, повезу царю-батюшке...
- Кто хотел купить? - спросил царь.
- Он, шведин, осударь...
- Какой шведин? Что ты говоришь? - встрепенулся царь.
- Шведин, царь-осударь... Он, значит бы, с кораблём пришёл, а кораб-от у Котлина острова оставил... Чухонцы ево ко мне на тоню лодкой привезли... Чухна и говорит: "Продай ему рыбу-то, а не продашь, он даром возьмёт"... А он, шведин, и говорит: "Я-де, чу, не московская собака, чтоб чужое даром брать"... Так меня это, осударь-батюшка, словно рогатиной под сердце ударило... Я и говорю: "Русские-дё, говорю, православные люди, а не собаки, и сига-де вам моего не видать"... Так только смеются...
- Где ж ты их видал? - тревожно спрашивал царь.
- У лукоморья у самого, царь-осударь, там, за островом.
- А корабль их где?
- У Котлина острова стоит... Чухна сказывала: шанец, стало быть, острог на Котлине рубить хотят...
Царь был неузнаваем. За минуту ровный, ясный, спокойный взгляд его теперь горел лихорадочным огнём. Лицо его поминутно передёргивалось... Ещё в Москве, во время празднеств и всешутейшего собора, его мучила неотвязчивая мысль об этом проклятом Котлине: этот маленький огрудок в лукоморье; этот прыщик на поверхности взморья может превратиться в злокачественный веред и где же? У самого сердца... Сердце! У него нет своего сердца, вместо сердца у него слава России... Когда он прощался с круглоглазой, курносенькой Мартой и слышал, как колотится у него под мозолистой рукой её маленькое, робкое сердце, он и тогда думал об этом Котлине...
"А они хотят там шанц возводить… новый ниеншанц... нарыв у самого моего сердца... Так не бывать сему!"- клокотало в душе встревоженного царя.
В ту же ночь Пётр, в сопровождении Меншикова, Павлуши Ягужинского, старого рыбака Двоекурова и дюжины матросов, пробрался на небольшом катере к самому Котлину и, пользуясь начинающимися уже сумерками, вышел на остров. Шведского корабля там уже не было, потому что он, исследовав бегло берега острова, вышел в открытое море, воспользовавшись первым благоприятным ветром.
На взморье старик Двоекуров не утерпел, чтобы не показать то место, где он поймал сига-великана.
- Отродясь, батюшка-осударь, такого богатыря не видывал, - умилялся старый рыбак.
- Это он из моря пришёл поглядеть на богатыря царя, - пояснил Меншиков.
- Точно-точно, батюшка боярин.
А Пётр, сидя у руля и всматриваясь в туманные очертания острова и берега Финского залива с его тёмно-зелёными возвышенностями и крутыми взлобьями, мечтал: "Тут у меня будет крепость "Парадизшлюсс", ключ к раю российскому или "Кроншлюсс", ключ к короне российской... или "Крондштадт"... А там я возведу "Петергоф" - мою резиденцию, а там - "Алексисгоф", а около "Петергофа" - "Мартенгоф"... Какие добрые, нежные глаза... Нет, она не будет называться Мартой - непригоже... А лучше бы Клеопатра... нет, я не Антоний, не променяю царство на бабьи глаза".
Море положительно вдохновляло его. Тихий прибой волн и плеск воды у крутых рёбер плавно скользившего по заливу катера казались ему музыкой. На море он забывал и детей, и семью... Да и какая у него семья! Ни он вдовец, ни он женатый... Сын - выродок какой-то... моря не любит, войны не любит... Ему бы не царём быть, а черноризцем...
И опять охватывают его грёзы, величавые думы...
"Тут упрусь плечами, яко атлант мифологийный, и на плечах моих будет полмира, а ногами упрусь в берега Дуная, где сидел прадед мой, великий князь Святослав... Он плечами доставал Киева и Новгорода, а я - на Неве крикну, а на Дунае мой голос услышат... Карла я вытолкаю за море, к варягам, правую и левую Малороссию солью воедино... Мазепа и Палий будут моими губернаторами... А там, что богу угодно будет..."
И неугомонная мысль его переносится в Воронеж, к Дону, где строятся корабли для воины с турками.. Вспоминается измождённое, кроткое, святое лицо Митрофана, епископа Воронежского, которого царь так полюбил за ум светлый, восприимчивый, за обаятельную чистоту сердца и за положительную святость, какой он ещё не видал на земле.
"Он благословил меня на агарян... святой старик!.."
"Се аз на тя. Гог, и на князя Рос, Мосоха и Фовеля и обращу тя окрест, и вложу узду в челюсти твоя...". Я не забуду этих слов его из пророка Иезекииля... "Недаром народ боготворит его, при жизни молебны ему служит..."
Катер пристал к берегу острова Котлина. Остров небольшой, низменный, с небольшими взлобинами, кое-где покрытый лесом, кое-где осокой. Окружавшее его море было тихо, и только небольшая зыбь нагоняла на берег едва заметные, сонные волны. Уже совсем рассвело, когда пловцы вышли на берег, и проголодавшиеся за ночь птицы уже реяли над водою, ища себе пищи. Выкатывавшееся из-за горизонта солнце золотило уже верхушки финляндского побережья... То была шведская земля...
Пётр, стоя на возвышении, задумчиво глядел на море, на вырезывавшиеся вдали, вправо и влево, возвышенные берега... Виднелось даже что-то похожее на устье Невы... Петру грезилось наяву, что он видит уже гам, на месте заложенного им городка, золотые маковки церквей, упирающиеся в небо кресты, какой-то гигантский, необычайный, как бесконечная свайка, иглообразный шпиц с ангелом и крестом на золотом яблоке... Бесчисленные, словно лес, чёрные мачты кораблей с флагами из синих, белых а красных широких полос...
- Ишь, островок махонький, словно бы проран в игле, - шамкал старый рыбак, топчась на месте и благоговейно взглядывая на царя.
- Что говоришь, старик? - спрашивает царь, очнувшись от грёз.
- Островочек, говорю, осударь, махонький, проран, чу, в игле...
- Проран?
- Проран, царь-осударь, куда нитку вдевают...
- Да, правда твоя, старик: это точно, игольное ушко...
- Игольное осударь, игольное...
- И кто войдёт, в сие игольное ушко, вельбуд ли шведский, я ли, тот и будет в царствии небесном, в "парадизе" сиречь...
- Точно-точно, осударь, - шамкает старик, не понимая слов царя и его иносказаний.
А Меншиков и Павлуша Ягужинский хорошо понимaют его... Котлин - это действительно игольные уши к Петербургу, к новой столице русской...
- Вдень же, государь, нитку в ушко, благо ушко свободно, - иносказательно говорит Меншиков.
- Ныне же нитка будет вдета, - отвечал царь.
Тут же на возвышении, откуда он осматривал море и его окрестности, царь велит матросам оголить от ветвей росшую одиноко, стройную сосенку. Когда сосенка была очищена, Пётр велит снять с катера бело-красно-синий флаг и водружает его на верхушке сосенки. Потом на стволе дерева собственноручно вырезает матросским ножом:
"На сей горсти земли, данной мне Богом, созижду охрану царства моего. Anno 1703. Piter".
Оглянувшись, царь увидел, что Павлуша Ягужинский сидит у подножия холма, глубоко опустив свою чёрную голову.
- Павлуша! - окликает его царь.
Юноша с трудом поднимает голову и смотрит на царя помутившимися глазами.
- Ты спишь, Павел?
- Нет, государь, - отвечает слабый, болезненный голос.
- Так что с тобой?
Юноша силится встать на ноги, приподнимается и снова в изнеможении опускается на землю. С беспокойством приближаются к нему царь и Меншиков. Голова Павлуши падает на сырой песок.
- Павел... Павлуша... - царь с участием нагибается к нему.
- Он занемог, государь... Весь в огне, - тихо говорит Меншиков, дотрагиваясь до головы юноши.
- Ах, Господи! Печаль какая!
И откуда у сурового, железного Петра столько ласки, столько нежности в голосе, привыкшем повелевать, посылать на смерть, под пули, на плаху! Откуда?.. Да ведь ему, которому принадлежало пол-Европы, некого было любить, некого жалеть, не над кем склониться с нежностью и плакать тёплыми слезами... Не над кем!.. Сын!.. Э! Да Бог с ним... не такой он... А в этом мальчике десять, двадцать таких сидит, как сын... Золотая голова, золотой глаз...
Царь опускается на колени, нежно и с боязнью глядит на молодое лицо, упавшее на песок...
- Павлуша... дружок... Господь над тобой...
Железные руки бережно приподымают юношу... Как маленького ребёнка, великан прижимает его к груди... Горячая голова Павлуши валится с плеч...
- Господи!.. Скорее бы в город... лекаря... Катер живее!
И царь несёт своего любимца к катеру, быстро входит в него, велит застлать пол лодки плащами, парусом, кафтанами и бережно кладёт на них больного.
Катер быстро скользит по гладкой поверхности моря. Царь, сидя у руля, не спускает глаз с больного юноши, который мечется в жару...
- Мазепа гетман... змеи в глазах... Цветы, цветы, море цветов... Кочубей... Мотря, в волосах цветы... а там змеи...
- Бредит Малороссией...
Да, юноша не вынес утомления, бессонных ночей, гонки из конца в конец Русской земли, массы подавляющих впечатлений, крови... он уже видел кровь сражений... Что выносили железные тела и железные души царя и Меншикова, того не вынес хрупкий организм и незакалившийся ещё дух мальчика, будущего железного человека...