А про себя Хью думал: пароход "Ноэмихолеа", водоизмещением 6000 тонн, отплывет из Веракруса в ночь с тринадцатого на четырнадцатое (?) ноября 1938 года с грузом сурьмы и кофе, возьмет курс на Фритаун, Западная Африка, но, как ни странно, пойдет туда через Цукох на побережье Юкатана, забирая при этом к северо-востоку; тем не менее через проливы Наветренный и Извилистый он выйдет в Атлантику и после многих дней пути в открытом океане приблизится к гористому берегу Мадейры; далее, минуя порт Лиаути и держа якобы курс на Сьорра-Леоне, лежащую и 1800 милях к юго-востоку, он войдет, однако, если все будет благополучно, в Гибралтарский пролив. А потом, после успешных, как можно надеяться, переговоров со сторожевыми судами Франко, блокирующими выход из пролива, крайне осторожно поплывет по Средиземному морю, оставив за кормой сперва мыс Гата, затем мыс Налос, а там и мыс Нао; далее, держась в виду Питузских островов и тяжело кренясь, корабль пойдет по Валенсийскому заливу к северу, минует Сан-Карлос-де-ла-Рапита, пройдет устье Эбро, и наконец покажется скалистый берег Каррафа, а там, в Валькарке, все так же тяжело кренясь, в двадцати милях от Барселоны, он выгрузит тринитротолуол для изнемогающих в боях республиканских войск, после чего, всего вероятней, орудийный залп разнесет его на куски...
Ивонна смотрела вниз, в ущелье, волосы ее рассыпались, скрыли лицо.
- Я знаю, Джефф иногда болтает всякие гадости, - говорила она, - но в одном я с ним согласна: эти романтические помыслы об Интернациональной бригаде...
Но Хью стоял у штурвала: бродяга Фермин, или Колумб наоборот; под ним бак корабля в синей впадине меж волн, и медленные брызги летят через подветренные шпигаты в глаза матросу, бросающему лаг; на носу вперед смотрящий по знаку Хью пробил склянку, а матрос вытащил лаг; сердце Хью вздрагивало вместе с кораблем, и вахтенный офицер был уже не в белой форме, а в синей, потому что наступала зима, но еще и потому, что так прекрасна, так чиста была безбрежная синева моря...
Ивонна нетерпеливо откинула волосы и выпрямилась.
Хью вдруг засмеялся, негромко, безо всякого видимого повода: он тоже стремительно выпрямился и вскочил на перила моста.
- Хью!
- Бог ты мой! Там лошади! - сказал Хью, глядя вдаль с высоты своего воображаемого роста в шесть футов и два дюйма (хотя в нем было всего пять футов одиннадцать дюймов),
- Где?
Он вытянул руку. - Вон они.
- Ах да, действительно, - задумчиво сказала Ивонна. -Я совсем забыла - это лошади "Казино де ла сельва", а здесь, кажется, пастбище. Мы можем туда дойти, если поднимемся чуть выше...
...Слева от них, на пологом склоне, катались по траве лоснистые жеребята. Сойдя с калье Никарагуа, они свернули на узкую тенистую дорожку, сбегавшую вниз по краю выгона. Конюшни примыкали к какой-то молочной ферме, которая содержалась в идеальном порядке. Ферма раскинулась за конюшнями, на равнине, куда вела травянистая, с глубокими колеями дорога, проложенная под высокими, как в Англии, деревьями. Поодаль довольно крупные коровы, до невероятия, как и техасский длиннорогий скот, похожие на оленей ("Я вижу, - сказала Ивонна, - ты опять вспоминаешь своих коров"), лежали в тени деревьев. За конюшнями в ряд стояли подойники, ярко сверкая на солнце.
Благоухание парного молока, ванили и полевых цветов пронизывало дремотный воздух.
И все было залито солнцем.
- Чудесная ферма, правда? - сказала Ивонна. - Кажется, правительство проводит Тут какие-то эксперименты. Вот бы мне такую ферму.
- А не хочешь ли взять напрокат пару этаких здоровенных антилоп?
Как выяснилось, за лошадь нужно было платить два песо в час.
- Мuу correcto.
Взглянув на ковбойские башмаки Хыо, конюх насмешливо блеснул глазами и ловко подогнал для Ивонны длинные кожаные стремена. А Хью, этот конюх, не известно почему напомнил про одно местечко на Пасео де ла Реформа в Мехико, где он стоял, бывало, ранним утром, глядя, как снуют, торопятся на работу люди, бегут по солнцепеку мимо памятника Пастеру...
- Muy incorrecto. - Ивонна поглядела на свои брюки; она подпрыгнула, подпрыгнула еще раз и ловко села в седло. -Ведь мы с тобой еще ни разу не катались вместе верхом, да?
Наклонясь вперед, она погладила лошадь по шее, и они тронулись.
Лошади иноходью бежали по дороге, а вслед им трусили двое жеребят, которые увязались за матками с выпаса, и дружелюбная, лохматая беленькая собачонка с молочной фермы. Дорога вскоре вывела их на шоссе. Они были уже в Алькапансинго, обширном городском предместье. Сторожевая башня, теперь близкая и высокая, красовалась над лесом, и среди зелени уже вырастали тюремные стены. Слева, на другую сторону, показался дом Джеффри, он был виден отсюда, словно с птичьего полета, совсем крохотный, припавший к земле под сенью деревьев, за ним длинным, окошенным клином спускался сад, вокруг, сверху и снизу расползались по скатам еще сады при соседних особняках с лазурными овалами бассейнов, так же круто спускаясь к ущелью, а выше, где кончалась калье Никарагуа, земля возносилась к поднебесью, и там, господствуя над окрестностями, горделиво стоял дворец Кортеса. Неужели вон та белая точечка - это Джеффри? Минуя ворота публичного парка, быть может потому что там они очутились бы почти над домом, они свернули направо и рысью стали спускаться по другой дороге. Хью было приятно, что Ивонна сидит в седле по-ковбойски, словно влитая, не чета тем наездницам, что любят "выпендриваться", как говорил Хуан Серильо. Тюрьма была уже позади, и он представил себе, как там, на вышке, бинокли, зорко обшаривая даль, нащупали их, скачущих тряской рысью; "Guapa",- обронил, должно быть, один полицейский; "Ah, muy hermosa", - откликнулся другой, восхищаясь Ивонной, и причмокнул губами. Недреманное полицейское око беспрестанно озирает мир в бинокль. А жеребята, еще не подозревавшие, что дорога куда-то ведет и служит для передвижения, что это не какая-нибудь лужайка, где так привольно пастись и кататься по траве, то и знай ныряли в подлесок справа и слева. Лошади призывали их тревожным ржанием, и они возвращались, с треском прокладывая себе путь. Но вскоре лошади утомились, смолкли, и тогда Хью стал звать их особым свистом, которому выучился уже давно. Про себя он решил оберегать этих жеребят, но по-настоящему всех оберегала собака. Натасканная, должно быть, на змей, она забегала вперед, потом возвращалась, петляя по сторонам, и, удостоверившись, что опасности нет, вновь скачками летела вперед. С минуту Хью следил за ней взглядом. Просто не верилось, что эта собака сродни приблудным псам, этим чудовищным тварям, которые рыщут по городу и неотступно как тени след
- И-и-го-го-о-о! - снова заливисто вывел Хью. - В Техасе. Зачем он сказал "в Техасе"? Ведь выучился он В Испании у Хуаин Серильо. Хью скинул пиджак и перебросил ого через холку лошади, впереди седла. И когда жеребята, послушные его зову, выбежали на дорогу, добавил, повернув голову: - Тут все дело в "го-о-о". Это как бы гармонический каданс ржания
Они снова увидели козла - два грозных рога изобилия торчали над загородкой. Это он, ошибки не может быть. И они смеясь, начали спорить о том, где он свернул с калье Никарагуа - на каком-нибудь перекрестке или же по дороге на Алькапансинго. Теперь козел пасся с краю поля и встретил их вероломным взглядом, но остался на месте и только смотрел им вслед, словно желая сказать: "Пускай тогда я промахнулся но все равно я на тропе войны".
Дорога, тихая, тенистая, хорошо наезженная, усеянная несмотря на засуху, лужами, красиво отражавшими небо петляла меж деревьев, вдоль сломанных загородок по краям унылых полей, и маленькая их кавалькада словно ехала по караванной тропе в собственном крошечном мирке любви, под надежной ее защитой. С утра казалось, что день будет знойный, но сейчас солнце лишь слегка пригревало их, ласковый ветерок овевал лица, тихие поля далеко окрест дышали: улыбчивым смирением, утренний воздух пронизывало дремотное жужжание, лошади согласно кивали головами, резвились жеребята, впереди бежала собака, и все это, подумалось Хью, гнусная ложь: мы безнадежно погрязли и этой лжи, а ведь только в этот единственный день года, когда мертвые восстают из могил, так по крайне мере он слышал от сведущих людей сегодня в автобусе, в этот день мистических видений и чудотворства вопреки всему нам дано на краткий час узреть то, чего никогда не было и не может быть, потому что совершено предательское братоубийство, нам дано узреть олицетворение нашего счастья, хотя лучше бы даже в глубине души не помышлять о нем. И внезапно Хью посетила иная мысль. Пусть так, но другого счастья мне не дано в жизни. Даже если я обрету мир, он будет отравлен ядом, как отравлены эти мгновения...