Прямо с мороза, в санях продрогшие, ввалились еще двое гуляк. Алексей Жолобов - президент штатс-конторы и Петька Сумароков, что ходил в адъютантах у графа Ягужинского.
- То-то нос чешется, - засморкался в тепле Жолобов. - Они, и правда, винцом балуются… Здравствуйте же, наша красавица-матушка, наша цесаревна-голубушка, Елисавет Петровны!
Балакирев тянул Жолобова за стол:
- Ты с нами попей - увидишь скоро зеленых чертей!
- Маврутка, - кликнула Елизавета, - тащи посуду пошире…
Мавра Шепелева, подруга цесаревны (тоже в штанах солдатских), расставила кубки, ударила по рукам президента Жолобова:
- Не лапайся, хрыч старый, каторжник окаянный!
- Да ты меня с Балакиревым-то не путай, - обиделся Жолобов. - Меня пронесло пока мимо каторги. Не бывал пока в катах.
- Да что с того, что не бывал? По морде видать - будешь .
- Тихо! - гаркнул француз Лесток. - Не забывайте, что здесь находится ея высочество - наша государыня-цесаревна…
Елизавета фыркнула, округлив глаза зеленые:
- Я думала, Жано, ты дело скажешь. Гаркнул так, что в ушах звенит… Ну-ка, Петрович, - повернулась она к Жолобову, - распотешь компанию. Поведай, каково ты живал в краях курляндских?
Жолобов куснул пряник (зубы желтые, каждый - в ноготь) :
- Эх, матушка! Ну, кажинный день бывал пьян с поведением…
- Это как.., с поведением?
- А так: водили меня два кавалера под руки, сам уже не ходил. А он-то - боялся. В митавской остерии хотел стул от меня брать, так я обернулся скоро и… Так в стенку его вклеил, что он даже мякнул!
- Про кого говоришь-то? - спросил Сумароков.
- Чуть что, бывало, - продолжал Жолобов, - я его бить! Ботфорты ношены дал. "Чини!" - говорю. Уж не знаю, сам ли чинил или на сторону давал, только вернул, гляжу - чинены!
- Да о ком ты это! - заорал Шубин.
- Да все о нем.., о Бирене, что с Анной живет чиновно.
- А-а-а, - догадался Шубин, зевнув протяжно. Елизавета ему изюминку туда - раз!
- А эта небось слаще, Алешенька?
- Тьфу! - сплюнул Шубин. - Разливай. Вино не берет меня.
- Дурной башке и хмель не брат, - заметил Столетов. Шубин, не долго думая, треснул поэта в ухо.
- Верно, Ляксей, - подзадорил его Балакирев. - Чтобы чужие тебя боялись, надо поначалу своих отлупцевать…
И, развернувшись, сшиб с лавки хирурга. Лесток залетел под стол - кусил цесаревнина фаворита за ногу. Шубин от боли подскочил - стол опрокинул. Попадали тут и потухли свечи. В темноте визжала цесаревна Елизавета:
- Ой, мамоньки мои! Да кто ж это щекотит так меня?..
Кое-как угомонились. На дворе звонко запел петух.
- Не в пору запел, - заметил строгий Сумароков. - Видать, будут от государя указы новые..
Двери захлопали, и - на помине легок - вошел император.
Оглядел пьяную компанию, сказал:
- Тетушка, изгони всех. Скучаю вот. Тебя видеть приехал…
***
- Надобно нам, - рассуждали верховники, - уже не о новых викториях мыслить, а удержать хотя бы то, что от прежних викторий осталось. Россия сильна мужиком и хлебом! А налоги безжалостны столь изнурили Русь, что платить мужик более не способен. Передых ему надобен! Мужик и солдат, как душа и тело наши, - едины: не будь крепкого мужика на Руси, кто же тогда Россию оборонит от врагов наших?..
И недоимки мужикам министры в царствование Петра II скостили, а офицеров, кои палками налог выколачивали, из деревень убрали.
Вроде и полегчало. Русь передохнула. Замычали на пажитях коровенки, пошли стрелять в пику овсы, зацветала гречиха. Мужик торговал с мужиком, деревня с деревней, город с городом, губерния с губернией. Жить на Руси стало вольготнее… Князь Дмитрий Голицын дела мужицкие (дела хлопотные и нудные) к своим рукам в Совете прибрал, а помогал ему в этом Анисим Маслов, секретарь. Бывало, с разбегу спотыкалось перо в руке князя Голицына, впадал он в неистовство над бумагой казенной:
- Гофгерихтер, плени-потенционал, обер-вальдмейстер, фельдцейхмейстер… К чему, - вопрошал старый князь, - ломаем и портим язык природный? Устоял он противу татар, так неужто ныне от немчуры погибнет? Скажи мужику нашему: старший лесник или начальник дела пушечного - и он поймет! А на таких словах и мне трудно языка не сломать. Оберегать надобно, яко от язвы поганой, язык российский ото всех словес чужеземных, кои простонародью нашему противны и невнятны…
Но это не значило, что у Голицына не было друзей-иностранцев. Генрих Фик, камералист известный, частенько гостил в селе Архангельском. Пронырлив и вездесущ, на русской каше вскормлен, на русских сивухах вспоен. Ныне - Коммерц-коллегии вице-президент, а президентом в ней - барон Остерман От князя Голицына, после речей высоких о правленье коллегиальном, едет Фик к дому Стрешневых. От самого крыльца дух не перевести от жары, все щели в доме забиты - хоть парься с веником. А барон - в халаю ватном, ноги под пледом, глаза за козырьком зеленым. И никак Генриху Фику до глаз президента Коммерц-коллегии не добраться, чтобы заглянуть в них - какие они?..
- Барон, - спросил Фик, важничая, - не пора ли попросить Блументроста, чтобы глаза он вам вылечил?
- Теперь болят ноги, - простонал Остерман. - Я страдаю…
Фик взялся за коляску и вежливо покатал барона по комнатам:
- Подагрические изъяны лечит Бидлоо, а вы никогда не лечитесь… Вы и встать не можете, барон? Ах, бедняжка! Скажите по совести: если я подожгу ваш дом, сумеете вы из него выскочить?
Остерман резко застопорил коляску:
- Зачем вы пришли ко мне, Фик?
- Василий Татищев, что ныне состоит при Дворе монетном, сочинил проект - о заведении на Руси школы похвальных ремесел…
- Бред! - сказал Остерман. - Еще что?
- Школа ремесел должна быть при Академии. -Разве не нужны России токари и ювелиры, граверы и повара?
- Россия, - отвечал Остерман, - в хроническом оцепенении варварства, и своих ремесел ей не видать. Русские ленивы, они сами не захотят учиться. Все произведения ремесел должно ввозить из Европы… Еще что у вас, Генрих?
Фик - назло Остерману - перешел на русский язык:
- Заслоня народ от просвещения выгод, можно ли, барон, попрекать его в варварстве? - спросил Фик.
- Генрих, не забывайте, что я болен…
Фик ушел, а Марфа Ивановна нахлобучила на голову мужа, на парик кабинетный, еще один парик - выходной, парадный.
- Так тебе будет теплее, - сказала заботливая баронесса.
- Марфутченок? - умилился Остерман. - Миленький Марфутченок, как она любит своего старого Ягана…
- Ведаешь ли, кто пришел к нам? - ласково спросила жена.
- Конечно, Левенвольде!
До чего же был красив этот негодник Левенвольде - глаз не оторвать… Рука вице-канцлера лежала на ободе колеса: синеватая, прозрачная, на крючковатом пальце броско горел перстень. Левенвольде изящно нагнулся и с нежностью поцеловал руку барона.
- Я только что от женщины, - сказал он бархатно, подымая глаза. - Но общение с вами мне дороже красавицы Лопухиной!
Остерман притих под одеялами. Подбородок его утопал в ворохе лионских косынок. В духоте прожаренных комнат плыл чад. Билась на лбу вице-канцлера выпуклая жила. Он ничего не ответил.
- Мы, иностранцы, - заговорил Левенвольде далее, - уже давно не видим в России того, что всегда выделяло ее из других государств…
- Чего же ты не видишь, мой мальчик?
- Тирании самодержавия, - четко отвечал курляндец (Остерман промолчал). - Россия склонна к олигархии. А это.., не опасно ли?
- Опасно.., для кого? - спросил Остерман.
- Для нас, связавших свои судьбы с русскими варварами. Долгорукие и Голицыны не потерпят возле себя гения вестфальдца Остермана - не так ли?
Остерман снял со лба козырек, бросил его на стол. Левенвольде чуть ли не впервые увидел глаза Остермана - бесцветные, словно у младенца, покинувшего утробу, почти без ресниц.
- Дитя мое, - тихо засмеялся Остерман. - О чем вы говорите? Разве в России могут быть партии? Русские люди - недоучки, и Петр Великий был прав, называя русский народ детьми.
Левенвольде громко расхохотался:
- Однако рубить головы своим "детям" - не слишком ли это строгое воспитание?
- Это право монарха, - сухо возразил Остерман. - Да будет оно свято. И во веки веков… Аминь!
Самое главное Левенвольде сказал уже от дверей:
- А что, барон, если мой брат Густав снова приблизится к герцогине Анне Иоанновне?
Остерман подумал, что фавор семейства Левенвольде, всегда ему близкого, гораздо выгоднее, нежели фавор какого-то захудалого Бирена.
- А как отнесется к этому бедный малый Бирен?
- Я думаю - он запищит и потеснится.
- Что ж, - отвернулся Остерман, - я послушаю его писк…