***
Здесь пушки не стреляли, но пел хор рязанских ямщиков, а Иогашка Эйхлер усердно дул во флейту. Был день сочельник, роскошные палаты Шереметевых на Воздвиженке ломились от гостей, "свадебные комиссары" покрикивали:
- Господа, не стой посередке. Лучше к стенкам жмись, а то как бы полы не рухнули…
Темнело уже, полыхали со двора смоляные бочки. Били на улице два фонтана - винный и водочный. От жареного быка шел пар.
Наташа стояла - рука в руку - с князем Иваном, а перед нею складывали дары свадебные: родовые кубки с гербами, фляши золотые, часы разные с музыкой немецкой, квасники и поставцы, бочата порцелена саксонского, зеркала венецианские и канарские, серьги, перстни, табакерки… Брат Петя Шереметев - словно откупился от сестры: подошел, шесть пудов серебра в слитках сложил к ногам Наташи и, ничего не сказав, откланялся. И вдруг глаза невесты загорелись - обрадовалась она.
- А вот и готовальню голландскую дарят, - шепнула Ивану…
Впустили дворню с кормилицей. Мужики в чистых онучах, бабы в лапотках, рты платами закрыв, в ноги кланялись. И поднесли тоже невесте: пирог с рябиною, варежки домодязаные да пеленки детские, искусно шитые.
По отцу-фельдмаршалу, что мужиков не обижал, чтил народ и дочь его Наталью Борисовну. Долгорукий смотрел на свою невесту сбоку: "Совсем дите малое…" - думал.
А ночь застала жениха в доме Трубецких, где шумствовали. У князя Ивана давно грех был с Анастасией Гавриловной, дочерью канцлера. И, опьянев, стал он водить ее от гостей в комнаты дальние для блуда. А муженек - "Трубецкой хотя и зять канцлера, но фавориту царя не смел перечить: пусть водит, от жены не убудет. Только единожды, когда Ванька стал на гостях уже "рвать" Настасью, он робко и тишайше вступился:
- Князь Иванушко, у вас теперича и своя утеха есть. Почто княгинюшку мою безжалостно треплете?
За такие дерзкие слова Долгорукий стал Трубецкого в окно выбрасывать. Несчастный супруг гузном стекла выдавил, взывал к Алексею Григорьевичу:
- Уйми сына своего.., не дай в сраме погибнуть!
- Мой сын, - отвечал отец, - молодечество свое показывает. Покажи и ты свое молодечество!
Легко сказать - покажи, когда уже над улицей виснешь.
- Гости мои дорогие, будьте хоть вы заступниками хозяину!
Тут сбоку Иогащка Эйхлер подвернулся, князя спас, а Ивана домой отвез. Наташа плакала утром, корила:
- И дня не миновало… Где же твои слова, князь Иван, что все хорошо будет? Не рушь чужих семей - и своя не порушится!
Долгорукий виноват был - встал перед ней на колени:
- Наташенька, ангел мой, скажи: чего ты желаешь?
- Уедем в деревню с тобой. Близ царей - близ смерти…
Вскоре вся фамилия Долгоруких собралась на семейный совет.
- Дела неустойчивы, - затужил князь Василий Лукич. - Народ-то простой вроде бы и рад, что царь не на немецкой принцессе женится. Да вот шляхетство-то служивое ропщет.
Мутно слезилось бельмо в глазу фельдмаршала.
- Нет, не напрасно роптает Москва! - заговорил князь Василий Владимирович. - Двенадцать тыщ холопьих дворов получил ты, князь Алексей, от царя… А за што? Может, трактамент выгодный заключил? Или в войнах ироикой упражнялся? Или доходы государства нашего бедного ты преумножил? Какую пользу принес ты?
Брат фельдмаршала - Михаил Долгорукий (губернатор Сибири), что прибыл из Тобольска свадьбу играть, кулаком по столу рубанул в гневе:
- И княжество Козельское, что в Силезии от Меншикова бесхозным осталось, - на кой ляд оно тебе? Даже в Горенках своих порядка не умыслишь, а уже в Силезию залезаешь? Худые, князь Ляксей, слухи идут: будто ты, по примеру покойного Меншикова, еще и титула князя Римской империи домогаешься? Так или не так?
Дядька царя от нападок Владимировичей заикаться стал:
- А че-че-чем я Меншикова хуже? Он породил невесту для царя, и я породил. А что мне руку люди целуют - так вам, братики, просто завидно стало. Оттого и грызете меня!
Василий Лукич руку поднял, споры прекращая.
- Торопиться свадьбою надо, - сказал веско. - Кольцо еще не кандалы, а жених - не каторжник… Как бы не сбежал царь от Катьки нашей! Недаром по ночам к тетке своей, Елисавет Петровны, в слободу Александрову ездит. А что он там делает? Еще привалится к ней, к тетке-то… Не дай бог! Девка она сладкая, недаром солдатами вся облипла, словно пряник мухами…
- В монастырь ее, - загалдели кругом. - В монастырь Лизку!..
Свадьба царя была назначена на 19 января следующего, 1730 года. Москва шумными пирами праздновала свадьбу загодя. Отовсюду, из самых глухих деревень, утопая в сугробах провинций, ползли по дорогам России возки, колымаги и сани.
Не только знать - мелкотравчатые тоже копились на Москве табором, и здесь их сразу шибали генеральною сплетнею:
- Долгорукие-то, Нефед Кузьмич, совсем Русь под себя подмяли… Как бы нам, шляхетству, насилия какого от них не стало! Фамилия-то ихняя, сам знаешь, весьма велика…
- Того не допустим. Нас, маленьких да сереньких, больше!
***
Герцог де Лириа, кутаясь в жидкий мех, отогревал за пазухой собачонку-трясучку, писал скоро, без помарок, решительно:
"…батальон гвардии еще находится наготове вблизи дворца и держит караул в комнатах, в которых живет фаворит. Изо всего этого высокий ум моего короля поймет не только то, что в этом браке руководит единственно честолюбие (царь-мальчик отдается в руки Долгоруких без понимания сущности дела и с безразличием), но и то, что князья Долгорукие боятся народа, привычного к заговорам и возмущениям…"
Собачка выставила мордочку, нюхнула ароматное жабо хозяина.
- Сю-сю, моя прелесть, - сказал ей герцог де Лириа. - Какой негодник этот король, что заслал нас в эту ужасную страну!
И стал писать далее - о цесаревне Елизавете Петровне:
"…красота ее физическая - это чудо, грация ее неописанная, но поведение с каждым днем все хуже и хуже. Принцесса Елизавета без стыда совершает вещи, которые заставляют краснеть даже наименее скромных".
Глава 10
Александрова слобода - место страшное, народом проклятое. Лютовал здесь царь Иван Грозный, жег людей на огне, нагишом гонял их по снегам, и плясали здесь опричники - в вое и смерди. Отсюда Грозный пошел кровь пролить в Новгороде, здесь принимал послов иноземных, здесь женил сына на Сабуровой, здесь он посохом убил сына, здесь и сам подыхал в страшных муках…
Но все забылось с тех пор, как цесаревна Елизавета получила слободу в вотчину. Перед окнами дома ее - площадь, где базар, а там ветлы шумят и, качели взлетают Соберет она баб да девок, обнимет Марфу Чегаиху, подругу деревенскую, и поют - до слез. На святках ряженые придут - угощенье бывает: пряники-жмычки, стручки цареградские, орехи каленые, избоина маковая. А коли выпьет царевна, то подол подберет да пойдет вприсядку Был при Елизавете и придворный штат, как положено Даже свой поэт был - Егорка Столетов, музыкант и любовных романсов слагатель. Сядет он вечерком за клавесины и поет:
Ох, рана смертная в серцы стрелила,
Ох, злая Купида насквозь мя пробила…
- Да замолкнешь ли ты, скверна худа? - кричит Елизавета. - Алешенька, друг милый, дай ты ему по шее… Чего он воет?
Алешенька - новый друг цесаревны. С тех пор как Сашку Бутурлина в Низовые полки выслали, пошла любовь горячая от сержанта Алексея Шубина, помещика села Курганиха, что в шести верстах от слободы Александровой…
- Тоска-то какая, господи! - жаловалась Елизавета по вечерам. - И куда ни гляну, одни рожи каторжные вижу…
В самом деле - и Егорка Столетов и Ванька Балакирев были драны еще при батюшке крепко, в Рогервике сиживали, из моря камни доставали и в бастионы их складывали. Елизавета обоих (и шута и поэта) не шибко жаловала.
- Изюмцу хочу, - капризничала. - Изюмцу бы мне!
- А где взять-то? - вопрошал Шубин. - Я не побегу… Эвон сколь бездельников по лавкам лежат. Пусть Егорка и стегает!
- Я, - обиделся Столетов, - весь в думах пиитических пребываю. Мне то неспособно. Пусть Балакирев лупит, ноги-то бойкие!
Иван Емельянович Балакирев, услыхав, что его посылают, пихнул с лавки Лестока - хирурга цесаревны:
- Отъелся, как свинья на барде. Сбегай, или не слышал?.. Тебе, французу, не впервой на собак наших сено косить!
Жано Лесток продел ноги в валенки. Побежал - принес изюму, вина, пряников. Снова раскидал валенки, один туда, другой сюда.
Цесаревна взяла изюминку, а Шубин рот открыл.
- Чай, сладкая попалась, друг мой Алешенька? Балакирев, распахнув мундир полка Семеновского, гоголем прошелся через светелку:
- Чай да кофий - не к нутру: пьем винцо мы поутру.
- Коли делать нечего, - подхватил Шубин, - допиваем к вечеру… Разливай! Пьем да людей бьем.
Балакирев кулак поднес к носу Егорки Столетова.
- А кому это не мило, - сказал, - того мы - в рыло!
- Сядь, Емельяныч, - велела Елизавета. - От тебя у меня голова трескается и в глазах рябить стало…
- Я сяду, царевна-душенька. Ныне я, опосля каторги, тихий стал. Ныне мной - хоть полы грязные мой: сам выжмусь!
Забулькало вино. При сиянии свечей медью вспыхивали рыжие волосы цесаревны. Приплюснутый нос ее дрожал от смеха. Сидела среди мужчин в штанах солдатских, ногами болтая. Хмелела.
- У княжны Катерины, - рассказывала, - на животе вот такое пятно. И на месте видном. То не к добру ей , приметно!
- А у вас? - спросил Лесток. - Где у вас пятно? Елизавета в лоб хирургу медовым пряником - тресь.
- Знаешь - так молчи! Не про тебя растут мои пятнышки…