– А вы-то меня, – вдруг закусил губу Огурцов, – как собаку худую, шпыняли. Сколько вы меня по этой половице гоняли… Стыдно, сударь! Я ведь в отцы вам гожусь…
Мышецкий положил руку на плечо старого чиновника:
– Простите… прости!
– Маленький я человечек. Вот такой крохотный, – Огурцов показал свой ноготь. – А мне ведь тоже, как и вам, желательно себя человеком чувствовать! Прилетели вот вы сюда к нам, наорали на всех, распихали по "третьему пункту". А чего вы добились-то? Взяток – не брать. Да мы и без вас хорошо знаем, что – грех это! Не для этого вас из Петербурга прислали.
– Огурцов, брат мой, о чем ты?
– Выпили мы полсобаки, и ладно! Могу еще сбегать за половиной… Что вы так на меня смотрите, князь? Думаете, я не беру? Эва, с чего бы пил тогда я? У нашего брата, чиновника, своя статья. Рабочий – бунтует, потому что ему взять-то – негде! А мы и не бунтуем, потому что… берем!
Мышецкий поднялся из-за стола, покачнулся.
– Что же ты раньше молчал? – спросил он. – Тихий был?
– А и молчал, сие верно… Ждал, когда вы сломаетесь. Аукнулось, князь! Теперь-то вы меня слушать будете. Маленький я человек, да от земли-то мне, с низов самых, хорошо все видится, что наверху творится…
Огурцов уложил губернатора на диван, стащил с него ботинки и закрыл снаружи двери кабинета, обещав разбудить к вечеру, что он и сделал.
Вечером Сергей Яковлевич побрел домой, где его встретила Сана.
– Никак вы хмельной? – спросила кормилица. – В губернии эвон что творится, а вы… эдак-то! Нехорошо, князь.
Только сейчас Мышецкий заметил, что Сана увязывает узлы, кладет поверх них свою гитару.
– Сана, неужели ты уходишь от нас?
– Ухожу, Сергей Яковлевич, не взыщите. Надоело все!
– Разве плохо тебе у нас? Или обидели?
– Спасибо вам, – ответила женщина, – что вы ко мне по-людски относились. Если бы не вы – так я бы и одного часу в вашем семействе служить не осталась.
– Чего же так, Сана?
– Ай, Сергей Яковлевич, свои глаза нужно иметь. Неглупый вы человек, а посмотришь на вас – так сущий младенец!..
На столе, среди свежей почты, его ожидало грязное письмишко от черносотенцев.
"Не пытайтесь, – угрожали ему, – рядиться в маску страдальца за народ. Вы довольно-таки ловко прикидываетесь верным слугою царя, но этот номер вам не пройдет. Для нас, истинных патриотов, вы всегда останетесь только краснозадой сволочью, и мы прихлопнем вашу лавочку. Одумайтесь, пока не поздно!.."
– Конечно, – сказал Сергей Яковлевич, – что они могут знать обо мне, эти господа? Но в одном они правы: мне следует одуматься. Или – или…
Собственно, что ему делать? Хорошо вот Пете: разбирает свои гравюрки, воркует над "великими мужами" и – все тут. "Стоило мне соваться в этот навоз. Я же не Столыпин, который смело пройдется по черепам. Я тоже маленький человечек, как и Огурцов, только не беру взяток.
Может, пойти к Кобзеву? Сказать ему – так и так, мол. Спокойствие губернии и прочее. Историческая необходимость. Лес рубят – щепки летят. Простите, но вы понимаете, что я был вынужден сделать это. У меня колокольня не своя, а – государственная. Интересы отечества…
Нет уж, конечно, в таких делах лучше быть Столыпиным!"
Сергей Яковлевич привел себя в порядок и направился к Кобзеву. На улицах города все пребывало в отменном спокойствии – просто не верилось, что внутри губернии клокочут какие-то подземные силы. Обыватели мирно сидели по домам, гоняли чаи из пузатых самоваров и дышали тем воздухом, который в неограниченных дозах отпускало им начальство, снисходя к человеческой слабости…
– Идет, – сказал чей-то голос. – Гляди, какой!
Возле кабака, темно и гадливо, копошился народец. Прямо скажем – никудышный народец, большей частью из просивушенных агентов Штромберга.
– Очки нацепил, – бросил кто-то по адресу Мышецкого.
– Паразит проклятый! Все они хороши с жандармом…
И вдруг соскочил с крыльца какой-то хилый мастеровой, уже старик, рвань и голь, заплата на заплате: затряс перед губернатором зажвяканными в труде кулаками:
– У-у, кровопийца! Душегуб! Палач царский! Погоди – ужо вот придет наше времечко…
Мышецкий остановился, поправил пенсне.
– Послушайте, – сказал он, – как вам не стыдно? Пожилой человек, а говорите глупости. Где и когда я пил вашу кровь и душегубничал?
Откуда-то из темноты выступила знакомая фигура Борисяка. Санитарный инспектор подошел к "орателю" и, стиснув ему руку, заставил выпустить камень. Потом Борисяк треснул мужика коленом под щуплый зад, втолкнув его в двери трактира.
– Иди вот! – сказал спокойно. – Допивай, что не допил…
Они пошли рядом, и Борисяк не сразу заговорил:
– Вы не должны, Сергей Яковлевич, по одному этому дураку судить вообще о рабочих. Это же явный зубатовец, но скоро они прозреют. А некоторые уже прозрели.
– Но это же просто нападение! Это… черт знает что!
– Да, они сильно возбуждены, – отозвался инспектор. – У них сейчас в союзе какие-то нелады. Вот и бесятся…
Они еще долго шагали молча, потом Мышецкий рассказал о письме черносотенцев, сопоставил его с угрозами этого жалкого мастерового. Где смысл?
– Да, – согласился Борисяк, – ваше положение сейчас действительно хуже губернаторского.
– Я не шучу, – продолжал Мышецкий. – Вот уже с весны как я приехал сюда, я болтаюсь здесь между левыми мнениями и правыми. Причем левые считают меня правым (и я не возражаю), а правые облаивают меня за левизну (и мне трудно возразить им тоже). Согласитесь, Савва Кириллович, что это ужасно!
– Примкните к берегу, – посоветовал Борисяк.
– К какому?
– В природе имеются только два: левый и правый.
Сергей Яковлевич слегка улыбнулся:
– Но я предпочитаю плыть далее по самой середине – там, где поглубже.
– Не захлебнитесь, – тихо предупредил Борисяк.
– Я хочу повидать Ивана Степановича, – поделился Мышецкий. – Мне хотелось бы предостеречь его…
Борисяк так и замер на месте:
– А разве вы не знаете, что Кобзев арестован?
– Как?
4
– Вот так, – ответил Аристид Карпович.
Он сидел в кресле, одетый в бухарский халат с разводами, над головой жандарма висела клетка, и в ней распевал щегол.
– К сожалению, – договорил полковник, – обстоятельства сложились таким образом, что я был вынужден ускорить арестование вашего подопечного статистика. Дело в том, что Витька Штромберг…
– Ах, оставьте! Мне нет никакого дела до вашего Витьки!
– Но вы должны меня выслушать, князь.
– Ну?
– Этот подлец действительно удрал из губернии…
– Туда ему и дорога!
– Но он не просто удрал – он утащил с собой всю рабочую кассу Уренского союза взаимопомощи.
– Но при чем здесь Кобзев?
– Не горячитесь, князь! При данной ситуации Кобзев тем более опасен для спокойствия губернии. Выходит, что теперь он оказался прав перед рабочими, а я, полковник Сущев-Ракуса, оказался в дураках… Нет уж, дудки!
Сергей Яковлевич сунул руки в карманы, выпрямился:
– Полковник, вы мне обещали недавно великие события, не так ли?.. Скажите, что следует подразумевать под этими великими событиями? Обогащение вашего Витьки за счет рабочих копеек? Или же мы с вами тоже должны будем прихватить что-нибудь подороже и убежать из Уренска?
– Погодите креститься – гром еще не грянул. Мы с вами умные люди, князь! Как-нибудь выкарабкаемся…
– Благодарю, – ответил Мышецкий, – я постараюсь выкарабкаться один.
– Один вы ничего не сделаете. Ваша жизнь в опасности. И вы сами не пожелаете разделить судьбу Влахопулова. Вот, полюбуйтесь, князь!..
Сущев-Ракуса перекинул ему чей-то анонимный донос:
"Имею честь донести, что в Осиновой роще завтра, во вторник, в доме мещанки Багреевой, ровно в десять часов вечера, состоится подпольное собрание ультраанархистов, злейших врагов ныне существующей власти. Готовится новое злодеяние. Ваш верный доброжелатель ".
– А это очень серьезно, князь, – напомнил Сущев-Ракуса.
Мышецкий верил и не верил.
– Хорошо, – сказал он. – Я пойду вместе с вами. Мне надоели эти неясности…
…Что же случилось в Уренской губернии с насаждением "полицейского социализма"? Почему именно Кобзев, давно скатившийся в межпартийное "болото", вдруг оказался арестованным? Ответ прост: он слишком больно наступил на любимый мозоль жандарма – на его союз взаимопомощи. Это и погубило Кобзева!
Борисяк же поступил умнее. Выжидая, он сберегал силы своей организации для борьбы на будущее. Штромберг ведь, худо-бедно, но сбивал людей в организацию тоже. Причем – протестующую, а такая толпа сама по себе уже становится революционной.
Борисяк в этом вопросе следовал указаниям Ленина, который еще в 1902 году в своей работе "Что делать?" писал следующее о зубатовщине:
"…в конце концов легализация рабочего движения принесет пользу именно нам, а отнюдь не Зубатовым… Действительным шагом вперед может быть только действительное, хотя бы миниатюрное, расширение простора для рабочих. А всякое такое расширение послужит на пользу нам и ускорит появление таких легальных обществ, в которых не провокаторы будут ловить социалистов, а социалисты будут ловить себе адептов".
Борисяк это понял.
Кобзев не хотел понимать.
А жандармский полковник Сущев-Ракуса не понял обоих.
Что же касается Мышецкого, то он желал сейчас только одного: пусть его оставят в покое.