- Работал в порту. Хотел устроиться матросом в пароходство, я ведь действительную службу проходил под Ленинградом, в финской участвовал. А мне говорят - поработай полгода грузчиком, потом пойдешь в море. Согласился. Уже и документы были готовы. Задержись война недели на две, неизвестно, в какой стране я был бы сейчас, а может, и рыбы давно схарчили меня. Узнал случайно: формируется кавалерия. Добился, чтоб направили туда, ведь Онуприенки - кубанские казаки, из Запорожской Сечи. Про Тараса Бульбу читали? Так это Гоголь с моего предка списал. - Василий лукаво усмехнулся и подмигнул Севе. - Анкета у меня хоть куда. Я военкому прямо заявил: являюсь родичем Тараса Бульбы. Поверил… Так и воюю с шашкой в руке.
- Рубить ею приходилось?
- А как же! Для чего же она, сабелюка, еще служит? Только рубать… Гансы, они хлипкие на это дело. Лаву на лаву - для них несподручно. Мне батя рассказывал, как ходили они в атаку в Галиции. Германские драгуны не дюжили против нас. И опять же, когда наш прорыв - у них паника. "Казакен! Казакен!" - кричат и тикают куда глаза глядят. Навроде как наши в сорок первом от ихних танков. И на машины гансы сели, потому как им, полагаю, от конников наших спасения нету.
- Вот когда вы рубите человека саблей, - проговорил Багрицкий, - какие испытываете чувства при этом?
- Какого человека? Я человеков не рублю, - обиженным тоном произнес Василий. - Как можно по людям шашкой? Я ведь только гансов. Фашистов, стало быть.
- Понимаю, - сказал Сева. - Их, конечно, шашкой надо.
Он достал блокнот и попросил младшего политрука рассказать об эпизоде с пленением немецкого штаба. Василий говорил бойко, с красочными подробностями. Скосив глаза, он смотрел, правильно ли корреспондент записывает фамилии бойцов. В его речи мягко звучало южно-русское "г", особенность певучего говора всегда умиляла Всеволода. Он записывал рассказ Онуприенко и остро завидовал младшему политруку, который сходился с врагом лицом к лицу и проделывал это с будничным хладнокровием, будто выполнял повседневную работу, хотя не такую, прямо скажем, и приятную… Только она необходима, никуда не денешься от нее, а коли так, то и справлять ее потребно добросовестно и аккуратно.
- Перекурим это дело, - предложил Василий, придвигая к себе кисет, он так и оставил его на столе. - С непривычки аж язык задеревенел. А стихи вы мне не почитаете? Люблю стихи, товарищ корреспондент. И вашего, значит, папаши мне нравятся. "Нас водила молодость в сабельный поход, нас бросала молодость на кронштадтский лед…" Здорово! Или про Опанаса. Еще Есенина люблю, про мать-старушку, например. Непонятно только, почему запрещают Есенина? Говорят, хулиганил будто много и вином баловался. Ну и что? Стихи-то у него великие. Прочитайте что-нибудь.
- Хорошо, - сказал Сева, - слушайте. "Мир опустел… Земля остыла… А вьюга трупы замела, и ветром звезды загасила, и бьет во тьме в колокола. И на пустынном, на великом погосте жизни мировой кружится Смерть в веселье диком и развевает саван свой!"
- Здорово-то как! - восхищенно воскликнул Онуприенко. - Это вы про наше наступление написали… Главную суть ухватили, товарищ Багрицкий. Так я все и воспринимал, но чтобы выразить… Подобное лишь поэту под силу. Спасибо вам за стихи. Их бы в нашей "Отваге" напечатать, чтоб другие бойцы прочитали. Или было уже в газете?
Багрицкий улыбнулся:
- Это старые стихи, написаны они давно и не мною, увы… Был такой русский поэт Иван Бунин. Впрочем, почему был? Он и сейчас еще жив, только далеко от нас, в Париже.
- Белогвардеец, значит? - жестко спросил Василий.
- Нет, в белой армии Бунин не служил, - ответил Сева. - Иван Алексеевич - большой поэт. Академик, бессмертный. Только вот не понял того, что случилось у нас в стране, уехал.
- Жалко, - сказал кавалерист, - сейчас бы ему работа нашлась. Хорошие стихи - большая сила. С ними и в атаку идти легче. А свое не прочтете, товарищ Багрицкий?
- Свое? - переспросил молодой поэт. - Можно, пожалуй.
Он раскрыл записную книжку, перелистал ее и принялся читать, сначала негромко, потом, воодушевляясь, во весь голос:
- Как будто во сне или дреме товарищи рядом лежат. Мерещатся в злом окаеме позиции вражьих солдат. Прошел я войны половину, окопы в глубоких снегах. Мне надо прожить эту зиму, привстав во весь рост в стременах. Атаки, атаки, атаки… Дыхание криком полно. С глазами веселой собаки я пью фронтовое вино. А сердце все ждет наступленья, и руки на связках гранат. Да здравствует смерть в исступленьи забывших о слове назад!
- Ну, - воскликнул младший политрук, - вы даете, товарищ Багрицкий! Здорово! Добрые стихи!
- Это сегодня, - сказал Сева, - сегодня сложилось. Ждал, пока вас разыщут. Вот и получилось. Как вам? Ничего?
- Отличные стихи! Вы мне позвольте списать их, ребятам в эскадроне прочту. Поди и не поверят мне, что с настоящим поэтом за жизнь толковал.
- А знаете что, вы возьмите прямо так… Ладно?
Багрицкий вырвал из записной книжки листки со стихами и протянул их кавалеристу.
- Вот спасибо вам. А как же вы? Помните наизусть?
"Конечно, - подумал Сева, - я помню эти строки. Если выживу, не забуду, а погибну - унесу с собой".
Василий Онуприенко свернул листки, вынул из-за пазухи партийный билет, бережно уложил в него Севины стихи и спрятал документ обратно. Счастливая улыбка не покидала лица кубанца, и теперь Багрицкий до конца поверил в его пусть еще неразвитую, но искреннюю природную любовь к поэзии.
"А ведь есть смысл заниматься стихами, если живут на свете такие парни, как этот Василий, - подумал Всеволод. - И коль я хоть чуточку задел его тем, что родилось у меня в душе сегодня, значит, оправдал день, который прожил в Дубовике…"
Он пристально глянул в лицо кавалеристу, тот продолжал улыбаться, и Сева вдруг почувствовал, как стало зябко, он явственно ощутил, что его собеседнику не придется осваивать мирную жизнь, никогда не увидит он с палубы судна заветного океана. "А ведь его убьют скоро", - с щемящим сердце ужасом подумал он.
Багрицкий судорожно раскрыл записную книжку, сжал в руке карандаш, готовясь задавать коннику новые вопросы. Задать их Всеволод не успел.
Над деревней завыли "юнкерсы". Багрицкий машинально глянул на часы, было восемнадцать ноль-ноль.
- Пожаловали, чертяки, - с веселой ворчливостью проговорил младший политрук. - Поговорить не дадут с человеком…
Свист первой бомбы они еще услыхали. Она разорвалась на улице, неподалеку от избы, где сидели Багрицкий и герой его ненаписанного очерка. Осколки насквозь прошили нетолстые бревна стены и поразили обоих. Сева еще увидел, как дернулся кавалерист, удивленно раскрыл глаза, и тут же мутная пелена погасила в них живое, голова Василия стала клониться и упала на застывшие на тщательно отмытой светло-желтой столешнице руки.
О собственной боли Багрицкий не узнал, не дано было времени осознать ее. Он увидел смерть кавалериста, и эта смерть не удивила Севу. И сам он так и не понял, что умирает… Роняя голову на записную книжку, молодой поэт успел заметить, как дверь вдруг растворилась и в горницу вошел Эдуард Багрицкий.
- Ты почему ничего не написал мне с фронта? - укоризненно спросил отец.
37
- Вы смотрели фильм "Александр Невский"? - неожиданно спросил Сталин.
Генерал Хозин вздрогнул. Он, разумеется, наслышан был о кинокартине и в связи с этим вдруг припомнил, как в бытность начальником Академии имени Фрунзе присутствовал на заседании кафедры военной истории, оно затеялось для обсуждения статьи академика Тихомирова в журнале "Марксист-историк" за 1938 год. Впрочем, эта статья напоминала скорее рецензию разгромного свойства, называлась "Издевка над историей (о сценарии "Русь")". В ней известный историк подверг резкой, если не сказать уничтожающей, критике режиссера Эйзенштейна и писателя Павленко, авторов сценария фильма об Александре Невском. Тихомиров справедливо обвинил режиссера и писателя в историческом невежестве, литературной пошлости, грубом искажении действительности XIII века. Но фильм в том же 1938 году все-таки был отснят и вышел на экраны. И Хозин знал о его успехе, яро антинемецкой направленности, о том удивлении в военной среде, когда в марте 1941 года, в обстановке тщательно оберегаемой официальной лояльности ко всему германскому, "Александр Невский" был вдруг удостоен Сталинской премии. Это расценили как предостережение, хотя внешне ничего не изменилось и высших командиров РККА по-прежнему упрекали в немцебоязни.
Михаил Семенович знал многое, что связано было с фильмом, вплоть до анекдотов из актерской жизни, но вот беда: самого-то фильма генерал Хозин не видел.
- Не успел еще посмотреть, товарищ Сталин, - поколебавшись мгновение, ответил командующий Ленинградским фронтом.
Поначалу он хотел было по-солдатски рубануть "Так точно!", да вовремя спохватился, успев подумать о том, что Сталин может вдруг спросить о каких-либо художественных или иных деталях кинокартины, и тогда он непременно попадет впросак. Правда, со слов товарищей Хозин знал, что авторы фильма в основном пренебрегли замечаниями академика Тихомирова и протащили на экран все увесистые исторические клюквы, вроде князя Александра, гуляющего с бреднем по берегу озера Ильмень без штанов, в длинной полотняной рубахе, или многочисленных его детей - это в двадцать-то княжеских лет отроду! - спящих вповалку на крестьянских полатях, перенесенных волею режиссера в терем. Темнить Сталину вряд ли кто решился бы на этой одной шестой части планеты.
- Напрасно, - сказал Сталин, сунул в рот трубку и затянулся дымом.
Хозин молчал.