- Правда это, страшная, унизительная для нас правда! Я поверила. Виллим Монс - государынин амант, любовник!..
Анна порывисто приложила к лицу ладони. Но то уже не был жест девической, почти детской стыдливости. Теперь движение рук, дланей, было величаво, и столь же величаво отняла ладони от лица.
- Этому нельзя верить, Елизавета. - Голос понизился. - Государь, наш отец, и... это ничтожество, поднятый из грязи... этот Монс!.. - Анна выразила голосом такую брезгливость, будто одно лишь произнесение ненавистного имени уже могло опасно грязнить...
- Говорят, будто и мы - не дочери своего отца, будто и наша мать поднята из самой низости, из-под телеги, где лежала, пленная, с простым солдатом! Знай всё!
На этот раз Анна не вскрикнула, не прикрыла лицо руками. Глядела серьёзно.
- Этого не будет, Лизета, - заговорила размеренно. - Этому не бывать более. Клянусь тебе, государь возвратится из похода и всё будет кончено. Будет покончено со всем этим. И сейчас я желаю знать лишь одно: могу ли я полагаться на тебя? Этот наш разговор и моя клятва тебе - это не должно быть ведомо никому! Отвечай прямо: ты чувствуешь себя дочерью императора великой державы? Отвечай прямо, слышишь, мне, своей старшей сестре, отвечай!
- Да! - Елизавет ответила с непривычной для себя серьёзностью.
- Тогда не мысли о нечистоте. Мы обе - дочери императора, и любое сомнение в этом будет грозить гибелью дерзнувшему... И молчи, молчи...
Елизавет поднялась и держала её руки в своих, подойдя совсем близко...
* * *
Мадам д’Онуа кинулась пёстрой всполошённой птицей к своей питомице, хватала кисти рук - холодные - судорожно жала к этим сморщенным своим губам сухим...
- Принцесса!.. Ваше высочество... Вы истинная... истинная...
Анна почувствовала капельки старческой слюнки на тыльной стороне левой своей ладони. Брезгливо отняла руки...
- Кто ещё, кроме вас, подслушал мой разговор с сестрой, мадам? - спросила сухо и повелительно.
- Никто... совершенно никто!..
- То есть никто, кроме вас? - уточнила с лёгкой иронией.
- Я... право же...
- Вы можете не оправдываться. Ваше положение близкой к принцессе особы обязывает вас так или иначе заботиться о себе. И... почему вы стоите как истукан? Пройдёмте в спальню... Или нет, ступайте в туалетную комнату, пусть нальют свежей воды для умывания, мне надо вымыть руки...
Анна легко и с облегчением вздохнула, далее невозможно было терпеть эти капельки слюны... Остановила кинувшуюся рысью...
- И если сделается известно, паче чаяния... Я знаю: этот разговор подслушивали вы одна. И если, паче чаяния, сделается известно, то как бы ни обернулись в дальнейшем обстоятельства, не полагайте себя в безопасности!..
* * *
Уже сидя в ночном платье у нахтиша - туалетного стольца, склонив голову и глядя на себя пытливо в зеркало створчатое, Анна обернулась, будто бы только сейчас вспомнив, к девкам, своим фрейлинам:
- Ступайте, вы более не нужны. И пошлите мне мадам д’Онуа.
И всё было исполнено быстро и тихо. Они ушли, и мадам д’Онуа тотчас явилась...
Остановилась в дверях.
- Подите сюда, - приказала Анна отрывисто. - Близко подите... ко мне... близко... Да ну же! - с нетерпеливостью...
Француженка ещё не подошла совсем близко, а девочка уже потянулась в нетерпении ей навстречу и - едва ли не с размаху - припала головой, лицом к старческой груди сухой...
Сердце колотилось, Анна молчала. И была благодарна старой учительнице за ответное молчание.
"Что со мной? - думалось Анне. - Я прежде не ведала, я вовсе и не знала, что я такова. Но когда же я почуяла в себе эту силу и властность? И неужели это всё - от любви? От любви - к нему..."
И впервые испытала это чувство усталости от самой себя, столь ведомое властным и сильным...
* * *
Цесаревнам велено было сбираться в дорогу - из Москвы в Петербург. Она уже знала, что герцогу надлежит оставаться в Москве - ждать государя из похода.
Длинная вереница карет и возков двинулась. По государеву приказу Меншиков сопровождал государыню и великих княжон в Петербург. С ними ехали многие знатные дамы.
Анна сидела в карете с Лизетой, мадам д’Онуа и Маврой Шепелевой.
Сегодня утром Маврушка была при туалете цесаревны, всё вертелась и выспрашивала, какое той угодно платье, не будет ли нынче хорошо белое объяринное - из плотного шёлка, сребристо-узорное - струйками узор завивается, материя-то ещё от бабки, от Натальи Кирилловны, старинная персидская, государем Алексей Михалычем дарёная; с флёровой прозрачной оторочкой - фальбалой...
Анна едва удерживалась, чтобы не нахмуриться, а то вот так бы и нахмурилась, и выдала бы себя... Как тягостно ей сейчас все эти словеса угодливые слышать - "бабушка Наталья Кирилловна, дед-государь Алексей Михайлович"... И во всём этом мёду слышится, чуется терпкий, горький дёготь - не верят, не верят!.. Никто не верит, что она - дочь своего отца, никто не верит в права её матери... И - вот оно, самое больное: а ежели правильно не верят, ежели по правде? Но нет, и это ещё не самое! Самое - это он, худенький, сероглазый... Он... он знает?.. И прежняя, всегдашняя робость охватывает Аннушку, прежнюю на миг...
Но нет, она не будет прежней. Сколько им угодно, они могут не верить, но они пусть изведают, что бывает от государей - за неверие!..
- Ах, да не всё ли равно, Маврушка, для дороги-то не всё ли равно! Перед кем красоваться? Пред князем Александрой Данилычем велишь? Да он меня крошкой нашивал на руках...
И - холодом пахнуло в душе - глубоко... "Нашивал на руках..." От него, сказывают, взята к царю девица пленная Марта, она у него, у Меншикова, в полюбовницах жила...
Но прочь этот предательский холод, прочь! Они узнают, изведают, каково это - не верить!.. А он, худенький, сероглазый, он будет женихом принцессы, дочери императора...
- Вели подать объяринное...
И отчего Маврушка так поглядывает?.. Ах, снова это несносное положение: кто-то что-то знает, ведает, желает вертеть-крутить ею по своему хотению, а она ничего не знает!..
И о платье объяринном, это Маврушка - неспроста!.. Но сейчас и додумывать некогда. Анна слишком занята своими мыслями. О чём? Она знает о чём!..