- Господин Сердцев не ходит в Свято-Николаевекую церковь, - поспешно объяснил Петров. - Он даже в Собор не ходит. Только в церковь Святой Ольги.
- О, - священник снова стал есть. - Да, Господь один и тот же везде, только служба лучше в нашей Николаевской церкви. И храм красивее.
- Я согласен с вами, - сказал я, потому что эту фразу я мог произнести без акцента.
- Зато в Свято-Ольгинской церкви есть монахини, - пошутил Петров.
Священник посмотрел на него с молчаливым упреком.
- Лев Николаевич, - громко сказал мне генерал, - я обещал вам показать некоторые книги. Пойдемте, посмотрим до прихода визитеров. Да и нам тоже пора идти.
Взяв меня крепко за локоть, он повел меня по лестнице наверх. Там он мне сказал:
- Не волнуйтесь, он не очень умен. Я не особенно люблю духовенство. В России они всегда пытались взять власть над царем, но не могли. Вы лучше оставайтесь здесь сегодня. Никогда не знаешь, кто придет, и, кроме того, визитеры часто приводят своих друзей, людей, которых мы не знаем.
Я его уверил, что останусь в своей комнате, пока не уйдет последний визитер.
- Это может быть очень поздно сегодня.
Я оставил дверь полуоткрытой и слышал, как генерал говорил священнику, что я рассматриваю кое-какие книги и скоро приду вниз.
- Хотя, - ответил священник, - это грех заниматься в такой великий праздник.
- Ваше превосходительство, - послышался голос Петрова, - пора начать наши визиты. Уже десять часов.
- Нам тоже пора идти, - сказал священник. - Мы пришли к вам первым, потому что ваш дом самый дальний…
Послышались шаги, слова прощания, и стало тихо.
Я подумал о Тамаре и в тот же момент услышал ее шаги на лестнице. Она вошла с полной тарелкой и бутылкой вина.
- Ричард, - сказала она, - как жаль, что вы должны оставаться здесь в самый радостный день в году.
Мое имя, сказанное ею в первый раз, было для меня, как благословение. Я поцеловал ее руку.
- Ой, - сказала она, - ваша лампадка погасла.
Она ушла и через минуту вернулась с зажженной свечой. Залезая на стул, она чуть не упала. Я держал стул, пока она зажигала лампадку.
- Вы не должны грустить сегодня, - сказала она и тихо села рядом.
Нежность осветила ее лицо, как улыбка. Глаза, которые смотрели на меня, были полны тепла и вызывали знакомое желание, но я не двигался, боясь все испортить.
- Вы не один, - сказала она так тихо, что я не был уверен в услышанном. - Вы не один в этом мире.
Громкий стук в дверь испугал ее. Кто-то кричал:
- С Рождеством Христовым. Кто-нибудь дома?
- Я должна идти, - прошептала она.
Я обнял ее и задержал на минуту.
- Иногда вы заставляете меня чувствовать себя очень одиноким.
- Но не я виной тому. Это не то, что я хотела сказать.
Она ушла. Я открыл дверь и прислушался. Среди громких мужских голосов ее голос звучал приподнято и слегка неестественно.
Я подумал с горечью, что мужчины будут целовать руку Тамары и говорить двусмысленные слова, которых она даже не поймет. Это была не зависть, а просто желание уберечь ее от пошлости. День клонился к вечеру, и я слышал ее голос все реже и реже среди смеха. Я вышел из комнаты, присел на верхней площадке и заглянул в гостиную. Красные лица улыбались, кивали друг другу, рты поглощали еду и выбрасывали слова, руки протягивались, махали в воздухе. Тамара двигалась среди них, как тень, наполняя стаканы, принося еду, слушая. Мне хотелось, чтобы генерал был там.
Открылась дверь, и вошел еще один мужчина, а с ним два японца. Тамара встала перед ними, как будто преграждая им путь.
- Я привел вам двух друзей, очень хороших друзей, - сказал человек пьяным голосом. - Куроки-сан и Канио-сан. Они говорят на прекрасном русском языке.
Он пропел слово "прекрасном".
- Они хотят увидеть, как русские празднуют Рождество, поэтому я их вожу с собой. И я сказал им: "Генерал Федоров - последний из могикан, вы должны посетить его".
- Генерала нет дома, - сказала Тамара.
- Конечно, его нет на Рождество, но все равно, это его дом, - он повернулся к японцам. - Мадам Базарова, дочь генерала.
Тамара кивнула головой.
- Мы очень хорошие друзья белых русских, - сказал один из них, улыбаясь и из вежливости всасывая воздух сквозь зубы. Несмотря на акцент, он говорил по-русски правильно.
- Куроки-сан был даже в церкви вчера вечером, - сказал тот, кто привел японцев.
- Мы очень интересуемся вашей церковью.
Тамара ничего не ответила.
- Проходите и познакомьтесь со всеми, - человек обошел Тамару и стал знакомить японцев с гостями.
Тамара взглянула вверх, на лестницу. Не думаю, что она могла меня видеть. Затем торопливо подошла к столу, наполнила две рюмки водкой и предложила японцам.
- Спасибо, нет, мы пьем редко, - сказал один, - а сегодня мы уже выпили больше, чем нужно. Большое спасибо.
У меня было дикое желание спуститься вниз и встретиться с ними лицом к лицу. Желание было настолько сильно, что я быстро вернулся в свою комнату и запер за собой дверь. Закрытая дверь приглушила их веселые голоса. Теперь был слышен только гул и иногда громкий смех. Я разделся и лег в постель. Вероятно, я заснул сразу же, потому что я больше ничего не слышал. Позже, когда я проснулся, будто издалека до меня донеслись в темноте звуки гитары и песни. Я открыл дверь и посмотрел вниз. Японцев больше не было. Мужчина моих лет сидел на полу и играл на гитаре, несколько человек вокруг него пели. Тамара сидела на стуле в углу. Я узнал песню. Как большинство русских песен, она была грустная. Они пели о птицах, что на зиму улетают в чужие края, но весною могут вернуться домой, и сравнивали свою жизнь с вечной зимой. Я уже слышал эту песню раньше, и ее сентиментальность всегда коробила меня. Но теперь я почувствовал отклик в душе на эти скорбные слова. Я слушал ее несколько минут, прежде чем вернуться назад в свою комнату.
Я не знаю, сколько часов я спал и в какой момент проснулся.
В полусне я почувствовал, что Тамарино голое тело прижалось ко мне. Секунду я лежал без движения, полагая, что мое подсознание меня обманывает, но когда я дотронулся до ее плеч и спины, ее тело задрожало от невыносимого желания, и мой сон исчез. Я почувствовал ее голодный теплый рот на своих губах и напряженную настойчивость ее рук. Я произнес слова любви. Она не ответила на них, но когда я дотронулся до ее груди, ее тело изогнулось, уступая и требуя. Она вскрикнула, когда я взял ее руки и, держа их над головой, целовал ее лицо и шею.
В тот момент, когда я овладел ею, я почувствовал, как никогда раньше, какое-то всеобъемлющее единение; все различия между нами перестали существовать. Мое страстное желание, так долго не удовлетворяемое, было насыщено, и мне хотелось нежной ласки и слов любви. Тамарина страсть, освобожденная от запрета, была неутолимой. Она не почувствовала моего утомления, и вскоре ее настойчивость разожгла мою страсть. В этот раз я овладел ею без нежности, но с необузданным стремлением причинить ей боль, словно это могло утолить мое мучение.
Наконец она лежала спокойно, ее длинные волосы переплетались с моими пальцами.
Я ждал ее слов. Я хотел разделить с ней недавнее прошлое и вернуться к первым мыслям, к первым чувствам, к внезапному рождению любви в тайниках души. Она лежала в моих объятьях, и я никогда не чувствовал такого полного обладания.
И все же все сомнения, надежды и страхи последних месяцев были свежи в моем сознании, и я хотел стереть их словами.
- Тамара, когда мы танцевали тот раз в Офицерском собрании, помнишь? - это было почти пять лет тому назад, - помнишь, я спросил тебя…
Ее рука закрыла мне рот. Она покачала головой, молча прося меня ничего не говорить.
Мы оставались вместе, пока утренний свет не проник в окно, и она ушла без слов.
Глава тринадцатая
Досада из-за моего неопределенного положения и ежедневная скука исчезли в ту ночь, когда впервые Тамара стала моей. Их заменила жизнь, полная резких перемен; дикий экстаз чередовался с депрессией. Много лет я воздерживался от увлечений и никогда не знал такого страстного желания, когда воля парализована одержимостью и не может побороть ее. В момент отчаяния я мечтал о той эмоциональной пустоте, которая в прошлом приносила мне покой, но это было не что иное, как временное сожаление о потерянной невинности.
Не то что Тамара теперь сторонилась меня; но на следующее утро я встретил сияющую женщину, весь облик которой был воплощением спокойствия, и в то же время это была другая женщина, не та, которая всего несколько часов тому назад в моих объятьях плакала от мук восторга. Теперь в ней ощущалась самоуверенность, как будто сам процесс безумной страсти освободил ее от нужды во мне, в то время как моя нужда в ней только увеличилась. В присутствии отца Тамара редко обращалась ко мне. При других она проявляла по отношению ко мне ласковую симпатию и сдержанную нежность. Я даже не мог жаловаться на холодность, но полное отсутствие контакта было хуже пренебрежения. И знание того, что со смерти мужа она не была ни с одним мужчиной, не приносило мне успокоения.