- Важно, что он умер?
- Сначала Ленин, потом Сталин, завтра кто-нибудь другой, - Петров повернулся к Евгению. - А тебе нравится, что Ленин пишет?
- Я его изучаю, - сказал Евгений.
- Изучать можно, но только, если люди об этом узнают, будут неприятности и для тебя, и для твоего отца.
- Вы подразумеваете тех русских, японских стукачей? - спросил Александр.
- У нас своя дорога, господин Петров, - Евгений сказал это спокойным тоном, но с убеждением человека, который пришел к такому заключению после долгих размышлений.
- И эта дорога ведет к… Ленину?
- Этого мы еще не знаем.
- Во всяком случае, не к Русскому Эмигрантскому комитету.
Александр вскочил из-за стола.
- Вы всегда нам говорили, что народ в России ждет случая восстать, что это случится, как только наступит война. Где же это восстание? Все воюют храбро, героически…
- Это не во имя коммунизма.
- Не в этом дело. Все эти годы…
- Александр, ты делаешь большую ошибку… Мы…
- Господин Петров, дайте тогда нам сделать свои собственные ошибки, - Евгений встал.
- Скажите маме, что я скоро буду дома, - сказал Александр.
- В таком случае, я не буду говорить, что мы были здесь. Просто приходи домой.
Всю дорогу до кладбища Петров молчал.
Глава двенадцатая
В тот год Рождество пришло, как забытый друг - неожиданно - и не принесло большой радости. И для меня здесь, на кладбище, оно прошло незаметно. Русское Рождество отмечают на две недели позже. Тамара и генерал готовились к своему празднику. Только Петров поздравил меня с моим Рождеством и спел "Меггу Christmas" на мотив "Happy Birthday" во время завтрака.
- А что, будем ли мы приглашать незнакомца в этом году? - спросила Тамара отца, мельком взглянув на меня.
- Мистер Сондерс будет нашим незнакомцем, - ответил генерал.
- Вы знаете, - сказал Петров, - шестого января, в наш Сочельник, мы постимся и не едим весь день, пока не взойдет первая звезда на небе. Мы накрываем стол и ставим лишний прибор, подложив сено под него. Это символ, вы понимаете. Потом мы все идем в церковь. Из церкви мы всегда приводим незнакомца. Не обязательно человека, которого мы совсем не знаем, но того, кто не принадлежит к нашей семье. И он садится за стол перед прибором с сеном. Как будто бы мы привели Христа, символически, если, конечно, вы понимаете.
- Не совсем Христа, - сказала Тамара, - это то, что Он бы сделал и хотел бы, чтобы мы делали.
- И как же этот человек должен себя вести? - спросил я Петрова.
- Как член семьи: есть и пить, и чувствовать себя как дома. Пятнадцать лет тому назад я был этим незнакомцем, вы помните, ваше превосходительство? Я пришел с Николаем. И с тех пор стал как родственник.
Я провел Рождество в своей комнате, делая вид, что читаю, но на самом деле находя удовольствие в детских воспоминаниях и мечтах, которые принесли с собой нежное и грустное чувство сиротливости. Я сам удивился своему настроению. Вечером пришел Петров, налил мне стакан коньяка из своей бутылки, говоря: "Желаю вам следующее Рождество провести дома", - но сам не пил. На мой вопрос он ответил, что идет с визитом к своим французским друзьям и что коньяк ожидает его там.
- Жена русская, муж француз. Справляют два Рождества и две Пасхи.
Когда он ушел, я налил себе еще один стакан коньяка и выпил его медленно, лежа на кровати в темноте. Коньяк только усилил чувство жалости к себе. Я вспоминал не ка-кой-то определенный год, который оставался в моей памяти ярче других, не ту оторопь, в которую моя мать приводила весь дом перед праздниками своими заботами о подарках и поздравлениях, передо мной теснились отдельные картины - зажженная елка, предвкушение подарков, уменьшавшихся с годами, чья-то девичья улыбка. Моя память сортировала эти картины и, как заботливый родитель, оставляла самые лучшие. Засыпая, я дал себе обещание вернуться домой, как только кончится война.
Шестого января я провел большую часть дня вне дома, наводя порядок на кладбище - этого хотел генерал - и чтобы не мешать Тамаре. Не будучи особенно хорошей хозяйкой, она начала усиленную уборку дома за несколько дней до праздника. Генерал стал собирать старые бутылки, пустые железные банки и газеты. Утром пришел китаец в синем ватном халате. На плечах у него было тяжелое бамбуковое коромысло с двумя круглыми корзинами. Он поставил их осторожно на землю и присел возле. Генерал выставил перед ним бутылки и банки, как батальон, рядом с большой стопкой газет. После минутного осмотра, китаец назначил цену товара. Генерал покачал головой и показал ему восемь пальцев. Издав глубокий вздох, торговец быстро заговорил, сначала ноющим тоном, потом со злостью, указывая на свою голову и на свой рот. Торг продолжался некоторое время. Через полчаса генерал сдался до показа семи пальцев. Это вызвало смех, саркастический и в то же время веселый. Выразив на своем лице полное возмущение, китаец встал, делая вид, что собирается уходить. Генерал убрал в свою корзину бутылки и железные банки и пошел к дому. У двери он приостановился. "Хей!" - крикнул китаец. Когда генерал повернулся, китаец показал шесть пальцев. Генерал покачал головой отрицательно, но продолжал стоять. Подобрав корзины, торговец положил коромысло на плечо и сделал три шага к воротам. Делая вид, что ему безразлично, генерал следил за ним, как за отступающим врагом. Некоторое время оба стояли без движения. Генерал открыл дверь и шагнул внутрь.
"Олай, олай!" закричал китаец и быстро вернулся. Он извлек несколько грязных купюр из глубины внутреннего кармана, плюнул на пальцы, пересчитал несколько раз и отдал генералу семь банкнот. Они покивали друг другу. Генерал наблюдал, как бутылки исчезали в большой корзине. Вдруг он вытянул шею и посмотрел беспокойно в сторону могил, где я работал. Я успел нагнуться над крестом прежде, чем он увидел меня. Успокоившись, он зашагал к дому.
Я кончил свою работу рано, но не вернулся в дом до шести часов, находя удовольствие пребывать в мрачном настроении в тоскливую погоду. Я немного удивился, увидев Александра одетым парадно и готовым идти в церковь со всеми. На его лице отсутствовало то угрюмое выражение, которое я привык видеть в последнее время, и, когда он говорил, его голос звучал возбужденно. Было видно, что он шел, потому что ему хотелось этого. Петров спрашивал меня раньше, хочу ли я пойти с ними. Пока я пытался это решить, генерал сказал, что будет безопаснее, если я не пойду. И я был рад остаться в одиночестве. Это было первый раз за шесть месяцев, что я мог остаться в доме совсем один, но после трех часов ожидания я с нетерпением стал прислушиваться к шагам. Ужин был очень скромным, мы ели какую-то рыбу.
На следующее утро я нашел Александра и генерала одетыми в темные костюмы, Петров был в смокинге. На груди генерала висели его медали. Было видно, что Тамарино платье прежде принадлежало кому-то другому. Она не позаботилась перешить его на себя и явно не замечала, что свежие цветы, приколотые к платью, не подходят к его голубому цвету.
- Никогда не привыкну носить штатскую одежду, - отозвался генерал на мое удивление. Я впервые видел его в штатском. Тамара засмеялась. Она стояла около накрытого стола, уставленного едой и бутылками вина и водки, пытаясь вставить несколько веток елки в вазу.
- Мы идем делать визиты сегодня, - сказал Александр.
- Русский обычай, - добавил генерал.
Петров стал объяснять:
- Все мужчины, нарядно одетые, идут с визитом в каждый знакомый дом, а все женщины остаются дома принимать визитеров. Большая обида, если вы забыли кого-нибудь посетить.
- Так же и на Пасху, но тогда мы целуем каждую даму три раза. А сегодня мы целуем только ее руку.
- Вы должны пить в каждом доме? - спросил я.
- Конечно. Пить и есть. Большая обида, если вы откажетесь.
- Это может быть очень опасно, если у вас много друзей.
- Конечно. Особенно теперь; темные улицы и комендантский час, и затемнение. Поэтому, если его превосходительство и я не вернемся домой ночью, не волнуйтесь. Значит, мы очень хорошо отпраздновали и остались ночевать у друзей.
- А я, наверно, останусь у Евгения.
Стук в дверь прервал Александра. Старый священник вошел с тремя мальчиками, один из которых - самый высокий - нес большую звезду из картона, покрытую блестками.
- С Рождеством Христовым, - сказал священник.
Все в комнате повторили его слова. Он повернулся к иконам в углу и стал петь молитву. Мальчики пели усердно, но нестройно. Когда священник повернулся к нам, Тамара первая подошла под благословение. Она поцеловала большой крест, который он держал, и его руку. Александр последовал за генералом, который осторожным жестом показал мне, что я должен сделать то же.
Тамара повела священника к столу, и пока он клал еду на тарелку, налила ему бокал вина. Дети ели торопливо, шептались между собой и поглядывали с опаской на генерала. Один из них уронил вилку. Я поднял ее, и он спросил меня:
- Как вас зовут?
- Сердцев, - вскрикнул Петров, - Лев Николаевич Сердцев.
Священник перестал жевать и внимательно посмотрел на меня.
- Я вас никогда не видел в церкви.
Это звучало, как обвинение, и я почувствовал себя виноватым.