- Нет, - сказала она, принимая мой вопрос за интерес к отцу, - через несколько дней он должен был ехать обратно на фронт, и поэтому он сказал, что он не имеет права просить ее ждать его. Когда он вернулся через год, первым делом он имел разговор с ее родителями, а после он нашел ее в саду, где она ждала его, и сделал предложение. В России, вы знаете, в садах - масса сирени. Они сидели в саду весь вечер и слушали пение соловья. Через семь месяцев они венчались в Исаакиевском соборе в Петербурге.
С этого момента я понял, что для Тамары в изгнании, в Китае, любовь была невозможна. Она никогда не смогла бы примириться с простыми житейскими отношениями, с потом, взъерошенными растрепанными волосами и одеждой, снятой второпях и брошенной на пол. Любовь для нее была: герой, вернувшийся с войны, сирень в цвету и песнь соловья. Я старался представить себе, каким был ее муж. Она никогда о нем не говорила, и Александр тоже.
Хотя Тамара не вызывала во мне никаких чувств как женщина, сам ее отказ от жизни интриговал меня, и иногда я задумывался над тем, могло ли ее красивое лицо когда-нибудь выразить страсть. Правда, совсем не с этим на уме я пригласил ее однажды в кино. Шла "Анна Каренина" в Американском клубе, и я подумал, что ей будет интересно посмотреть этот фильм.
- Я люблю Анну, - сказала она, как будто героиня была не продуктом авторского воображения, а близкой подругой. - Да, я с удовольствием посмотрю этот фильм.
- Мы можем пойти пораньше и пообедать в клубе, - сказал я осторожно, помня, как она раньше отвергала все мои приглашения.
- Американский клуб? - спросила она. - Это там работает Петров, не так ли?
- Да, там.
- Я думаю, что я не могу там обедать.
- Мы можем пойти куда-нибудь в другое место.
- В другое место можем.
Когда я заехал за ней вечером, я заметил, к моему удивлению, что она нисколько не прихорошилась. Ее старомодное платье плохо сидело на ней. Она не употребляла косметики. И, в отличие от других женщин, Тамара не искала на моем лице реакции на то впечатление, которое она производила, и не замечала, как я одет.
- Вы выглядите очень хорошо, - сказал я.
- Мы вернемся не слишком поздно? - спросила она.
- Американцы ложатся спать рано, - сказала баронесса, которая очень прямо сидела у стола, читая вечернюю газету. - Они заботятся о своем здоровье, а ложиться спать поздно вредно для здоровья.
Я сказал:
- Очевидно, я перенял привычку у англичан, ведь уже почти семь лет, как я работаю среди них.
- У англичан? Англичане, мой друг, не беспокоятся о своем здоровье, они ложатся спать от скуки.
- Твой дедушка дома? - спросил я Александра, который тихо сидел рядом с баронессой.
- Он играет в бридж с адмиралом Суриным, они всегда играют бридж по четвергам, а по субботам в вист.
- Я пойду наверх за пальто, - сказала Тамара, и мальчик рассмеялся.
- Что смешного? - спросил я.
- Ничего смешного, только это первый раз, что мама куда-то идет.
- Она ходит в Офицерский клуб.
- Да, но с дедушкой, а это первый раз, что она идет одна.
Когда Тамара вернулась, и мы шли к автомобилю, я заметил, как неуклюжа она была в своих жестах, словно девочка, которая еще не научилась контролировать свои движения. Я открыл дверь машины. На какой-то миг она подняла на меня свои огромные глаза, как бы ожидая инструкции, и, садясь, стукнулась головой о дверь. Мы поехали во французский ресторан, где свет был притушен и три русских музыканта играли грустную музыку.
- Вам нравится здесь? - спросил я Тамару.
- Это мне напоминает, - начала она и остановилась. - Я не знаю, что это мне напоминает, в России я была слишком молода, чтобы ходить в рестораны.
Она смотрела на пианиста, молодого человека с впалыми щеками, который, когда он играл, курил не переставая, наклонив голову вперед, как обреченный на гильотину. Рядом стоял гитарист, качая головой в ритм, он играл, закрыв глаза. Выражение его лица, покрытого глубокими морщинами, напоминающего греческую маску, никогда не менялось.
- Тот молодой человек, что за пианино, - сказала Тамара, - я его знаю. О, нет, не его. Я знаю его отца, он - знакомый баронессы.
- Он здесь давно играет, - сказал я.
Это было место, которое я посещал довольно часто, особенно в первый год в Шанхае. Я особенно любил наблюдать за виолончелистом; он был самым старым из них, и когда он думал, что за ним никто не наблюдает, он пил что-то из стакана, улыбаясь от удовольствия. У него, наверно, был хороший голос в молодости: он все еще пел, иногда с другими музыкантами, иногда соло, и хотя голос его потерял силу, в нем все еще было что-то приятное.
Официант подошел и подал нам список вин.
- Хотите что-нибудь выпить перед обедом? - спросил я Тамару. Она быстро взглянула на лист и потом на меня.
- Я буду пить мартини, - сказал я.
- Вермут? У них есть вермут?
Заученным жестом официант взял список вин, поклонился и сказал:
- Вермут для мадам, и один мартини.
- Маленькую рюмку, - сказала она, - пожалуйста.
- За что будем пить? - спросил я, когда официант вернулся. Я помнил, как русские всегда пили друг за друга или произносили сентиментальные декларации, прежде чем пить.
- За что?
- Не знаю, может быть, за дружбу.
Я употребил это слово легкомысленно, хотя не верил, что такие отношения возможны между мужчиной и женщиной, но Тамара восприняла мое предложение так, будто это было свидетельское показание в суде, и сказала:
- Мы никогда не сможем быть настоящими друзьями.
Я подумал, как утомительно быть с женщиной, которая всегда так серьезна. Неужели она не знает цены светского, незначительного разговора, когда ум отдыхает, и все сказанное тут же забывается.
- Что значит настоящие друзья? - спросил я.
- Это люди, которые похожи. Я не говорю - совсем похожи, но те, кто понимают друг друга, как люди того же крута. Кому ничего не нужно объяснять.
- А кто же все другие?
- Они просто знакомые.
- Выпьем тогда за знакомство.
Она поднесла свой бокал к моему, мы чокнулись и выпили.
Во время обеда Тамара не разговаривала, но все время оглядывалась на окружающих, как это делал Александр, когда я повел его в отель "Палас" есть мороженое. Мы пили вино - я больше не предлагал тосты, - и после третьего бокала ее темные глаза стали блестеть, как будто какое-то спрятанное тепло старалось проявить себя, но не находило выхода.
- Как вы думаете, - спросила она, - могли бы мы попросить их сыграть одну песню?
Она написала название на салфетке, и я послал, приложив деньги, музыкантам. Виолончелист улыбнулся и поклонился. Он положил деньги в карман и сделал сигнал другим двум играть. Тамара наклонилась вперед, подняв подбородок. С первых же звуков я подумал, что она начнет петь, но она только слушала, будто насторожившись в ожидании чего-то особенного. Я посмотрел на пианиста и увидел, что он не сводил глаз с Тамары. Выражение на его лице было не то, какое бывает у мужчин, когда они смотрят на красивую женщину; так смотрят на знакомый предмет, который вызывает болезненные воспоминания. Мне захотелось узнать, насколько хорошо они знали друг друга. Я посмотрел на Тамару. Она, казалось, не замечала его взгляда. Когда виолончелист пропел последний куплет песни, Тамара вдруг повернулась ко мне и сказала:
- Вы знаете, дома, в России, было одно место в саду… - но в это время виолончелист, очевидно решив, что мои чаевые заслуживают особого внимания, начал петь "America, The Beautiful…", и ее голос потонул в громких звуках инструментов. Она смотрела с удивлением на музыканта, стараясь понять слова, которые он пел с тяжелым русским акцентом, совершенно не понятные даже для меня, но когда виолончелист закричал с восторгом: "Америка, Америка", - Тамара улыбнулась мне и подняла свой бокал. Я думаю, она ожидала, что я встану или хотя бы вздохну с ностальгией. И хотя я терпеть не могу любой демонстрации патриотизма, но, зная, что от меня чего-то ждут, сделал жест благодарности в сторону трех музыкантов.
- Расскажите мне, - сказала она, - об Америке. Я не могу представить, какая она.
Я никогда раньше не сталкивался с необходимостью определить мои чувства к родине, и хотя время от времени я думал о ней с нежностью, нужды сформулировать эти чувства никогда не было. Я точно знал, что со стороны Тамары этот вопрос был вежливым жестом, а не искренним вопросом, она просто хотела мне отплатить за приятный вечер.
- О, Америка - великолепная страна, - сказал я и на этом кончил.
- Но почему же вы здесь? Вам надо здесь жить?
- Китай меня интересует, и, кроме того, есть еще другие причины.
- Я понимаю, - сказала она. Я представил себе, как в ее воображении я совершал какой-то благородный поступок на пользу родине, потому что в ее представлении не могло быть человека, жившего исключительно в погоне за удовольствиями. Я увидел в ее глазах выражение симпатии, и на какое-то мгновение мне захотелось, чтобы мое присутствие в Китае было не исключительно моим личным выбором.
- Вы знаете, - сказала она, - мой отец тоже много раз должен был уезжать из России. Я хорошо это помню, потому что он всегда возвращался с подарком для меня. А когда мы должны были бежать из России во время революции, я хотела взять куклу, которую он привез мне из Парижа. Только папа сказал, что я должна оставить ее дома.
- Вы были очень молоды, когда это произошло?