Богдана ввели в довольно просторный подвал, с полом, выложенным каменными плитами, и с мрачными, тяжелыми сводами, опиравшимися на четыре грубых колонны. За колоннами свешивались с потолка толстые крючья и блоки; у колонн были прикреплены цепи; дальше под стеной стоял какой-то станок с колесом, на нем висели две плети, а под ним лежали грудами гвозди, клещи, молоты, пилы; в углу у какого-то черного очага дымилась неуклюжая жаровня. При колеблющемся свете факелов Богдану показалось, что и крючья, и цепи, и пол были красны и пестрели в иных местах засохшими темными лужами. Пахло кровью. Вследствие отвычки от света и мутное пламя факелов показалось Богдану чересчур резким, и он закрыл от боли глаза; потом уже, освоившись со светом, он заметил в углу четыре зловещих фигуры, а за столом у противоположной стены сидящего коменданта с Ясинским.
- Тебя, пане писарь, - обратился к подсудимому комендант дрожащим от внутреннего волнения голосом, - обвиняет пан Ясинский в государственной измене, что ты вместе с бунтовщиками сражался против коронных войск. Что скажешь в свое оправдание?
Богдан бросил на Ясинского презрительный взгляд и отступил гордо на шаг.
- Если в этом деле является доносчиком пан Ясинский, то он должен дать доказательства...
- И дам! - злобно вскрикнул, подпрыгнув на стуле, Ясинский.
- У меня они имеются, - улыбнулся ехидно Гродзицкий. - А теперь я у писаря спрашиваю, может ли он доказать, где в последние две недели бывал?
- Могу, - ответил спокойно Богдан. - Безотлучно находился в канцелярии коронного гетмана в Чигирине и составлял рейстровые списки, чему может свидетелем быть весь город, а за четыре дня до прибытия сюда выехал, по требованию ясновельможного пана гетмана, в Кодак и два дня задержан был вьюгой в степи, что известно ясноосвецоному князю Иеремии Вишневецкому.
Гродзицкий взглянул на Ясинского и шепнул ему злобно:
- Дело совсем скверно: меня подвел пан!
Ясинский покраснел до ушей и ответил громко:
- Он врет, лайдак! Ему верить нельзя! А где находился раньше за месяц?
Богдан смерил его высокомерным взглядом и ничего не ответил.
- Ну, что же молчишь? - обрадовался Гродзицкий замешательству подсудимого.
- Доносчику отвечать я не стану, - промолвил наконец подсудимый, подавив поднявшуюся в груди бурю. - А панской милости скажу, что раньше этого я два месяца безотлучно находился при коронном гетмане, объезжал с ним его брацлавские поместья.
Этот ответ окончательно обескуражил Гродзицкого, и он, не скрывая своего смущения, громко заметил:
- Значит, одно недоразумение. Что же это?
- Пан забывается... при шельме, - нагнулся к нему и шептал на ухо Ясинский. - Если у этого пса такие свидетели, то выпускать его живым невозможно.
Комендант слушал шипенье, но ничего не мог взвесить: страх уже держал его в своих когтях властно и толкал на всякое безумие; бешенство овладевало рассудком.
- Ведь эти прислужники верны пану и сохранят тайну? - спросил тихо Ясинский, указав глазами на палачей.
- Умрут, а не выдадут, - ответил Гродзицкий почему-то убежденно.
- Так вышли, пан, латников, а мы здесь распорядимся по-семейному.
Когда удалились латники, то Ясинский крикнул палачам:
- Приготовьте дыбы!
"А! - сверкнуло молнией в голове у Богдана. - Неужели решились покончить? Хотя бы продать себя подороже этим извергам! - оглянулся он и увидел, что два палача опускали блоки, а другие два уже приблизились к нему. Несколько дальше, налево, лежал полупудовый молот. - Эх, кабы его в руки! Потешил бы хоть перед смертью удаль козачью!"
- Неужели вельможный пан, - попробовал Богдан выиграть время, незаметно подвигаясь к молоту, - решится на такое насилие? Ведь коронный гетман отомстит, - я ему нужен, и пан напрасно рискует собой через этого цуцыка!
Словно ужаленный, вскочил Ясинский и бросился, замахнувшись рукой, на Хмельницкого; но тот одним движением руки так отшвырнул его, что пан отлетел к столу, как бревно, опрокинул табурет и упал навзничь, ударившись головою о стену.
- Связать пса! - крикнул, обнажив саблю, комендант. - И на дыбу.
Богдан бросился к молоту; но четыре палача не допустили: два повисли на руках, один на шее, а один охватил ноги. Покачнулся Богдан, но устоял, не упал.
- Эх, подвело только голодом, - вскрикнул он, - да авось бог не выдаст! - встряхнул Богдан руками, и оба палача полетели кувырком; державшийся за ноги сам отскочил, боясь удара в темя, один только повисший сзади давил за шею.
- Пусти, дьявол! - ударил его в висок Богдан кулаком, и тот покатился снопом замертво.
- Бейте чем попало! - махнул саблей Гродзицкий.
Богдан бросился к молоту и нагнулся схватить его, но ему кинулись снова на спину три палача; он выпрямился, отбросил борцов, но из скрытой двери подскочили новые силы...
Вдруг растворилась неожиданно железная дверь и на пороге шумно появился Богун, держа в руках лист, на котором висела большая гетманская печать.
Через час смущенный и сконфуженный комендант Кодака пан Гродзицкий провожал Богдана с товарищами его - Богуном и Ганджою. Богдан, держа своего Белаша под уздцы, шел рядом с Гродзицким, а товарищи шли в некотором расстоянии позади. Комендант упрашивал радушно, даже подобострастно, своего узника подвечерять в его скромной светлице чем бог послал, не лишать его этой чести.
- Прости, пане писарь, за невольно причиненную неприятность. Сам знаешь - дело военное. Крепостной устав очень суров, - оправдывался Гродзицкий. - Если мне доносят о государственной измене, я обязан был задержать: долг службы, не взирая ни на лицо, ни на звание... Вельможный пан это сам хорошо знает.
- Но для чего же пану нужно было меня посадить не в тюрьму, а в мешок? - ожег его взглядом Богдан.
- Не было другого помещения, - смешался Гродзицкий.
- Его бы швырнуть! - буркнул Ганджа.
- Рука чешется! - сдавленным голосом ответил Богун.
Слова Богуна долетели до пана Гродзицкого и заставили его испуганно оглянуться.
- Если и так, - не глядя на коменданта, промолвил Богдан, - то почему же меня держали там десять дней, не предъявляя ни обвинений, ни причин моего ареста?
- Я ждал от этого негодяя Ясинского доказательств; он меня все водил, - неестественно жестикулировал комендант, - пан писарь может свою обиду и убытки искать на этом клеветнике... Я сам помогу пану, слово гонору!
- Спасибо, - улыбнулся злобно Богдан, - я уже видел панскую помощь: любопытно бы знать, по какому поводу пан приказал палачам своим меня вздернуть на дыбу, когда я доказал свое alibi?
- А! - гикнул Ганджа и выхватил до половины из ножен свою саблю.
- Что ты? Очумел? - удержал его Богун.
Комендант, услышав за спиною угрозу, быстрым движением выскочил вперед, оглянулся и потом, несколько успокоившись, примкнул к Богдану и начал перед ним шепотом извиняться:
- Прости, пане писарь, за вспышку: ты сам ее вызвал, угостив кулаком Ясинского так, что тот отлетел кубарем на две сажени. Славный удар, - стал даже восхищаться Гродзицкий, - разрази меня гром, коли я пожелал бы такого испробовать! Теперь-то и я рад, что этот облыжный нападчик разбил себе в кровь голову, а тогда я заблуждался, вспылил... errare humanum est.
Богдан смолчал, презрительно прижмурив глаза. Они уже были у брамы.
- Так пан писарь решительно отвергает мое хлебосольство? - еще раз попробовал грустным голосом тронуть Богдана Гродзицкий. - Это не по-товарищески... Что ж? Мало ли что? А рука руку... Когда-нибудь и я отблагодарю.
- Спасибо, вельможный пане товарищ, - язвительно ответил Хмельницкий, - за хлеб и за соль... Я на них и отвык- то, признаться, от панских потрав, да и есть отучился... А обиды свои я сам в себе прячу, а другим их, пане, не поручаю.
- По-рыцарски, шанованный пане, по-рыцарски! - протянул было руку Гродзицкий, но Богдан, якобы не заметив ее, снял только усиленно вежливо шапку и, промолвив: "До счастливого свидания!" - вскочил на коня и быстро въехал на опущенный мост.
Товарищи проехали по мосту раньше. Богдан нагнал их, спустившись уже с горы, и, придержав лошадь, поехал с Богуном рядом.
- Скажи мне, голубь сизый, - обратился он к нему с радостным чувством, - каким образом спасение явилось? Меня это так поразило, что ничего и в толк не возьму... Знаю только одно, что если б ты опоздал хоть на крохотку, то я бы висел уж на дыбе, а может, лежал бы истерзанным на полу.
- Изверги! Душегубцы! - вскрикнул Богун. - Ну, счастье их! - потряс он по направлению к крепости кулаком. - Господь отвел! А уж я было поклялся в душе искрошить этих двух жироедов, если волос один...