- Демосфен{66}, до правды, Панове, Демосфен! - отозвался до сих пор молчавший Доминик Заславский{67}, обозный кварцяного войска, средних лет, но дородства необычайного, конкурирующего с паном Корецким; Заславский до сих пор был занят сосредоточенно и серьезно насыщением своего великого чрева, и только появление и речи панны Ганны могли разбудить его пищеварительное спокойствие...
- Illustrissime! - не воздержался от похвалы и патер, старавшийся в истоме приподнять красные веки.
- Все это сильно потому, - подчеркнул ротмистр Радзиевский, - что справедливо и искренно, от души!
- Я это подтверждаю, - отозвался наконец и князь Ярема. Его гордую душу всегда подкупала отвага, а здесь она, в чудном образе этой панны, была обаятельна. - Этот писарь Хмельницкий умен и храбр несомненно.
- Да, да, князь совершенно прав, - заволновался и Конецпольский, - это доблестный воин и полезный, так сказать, а... весьма полезный для нас человек, - в это время в голове Конецпольского мелькнули необозримые плодородные пустоши, - я его лично знаю: и преданный, испытанный. Таких именно нужно защищать и отличать. Я к другим тоже строг и желаю затянуть удила строптивому и бешеному коню... да, затянуть, но преданных нужно поощрять.
- Да наградит бог ясновельможного пана гетмана, - произнесла восторженным голосом Ганна; у нее на дне души трепетала радость, а глаза застилал какой-то туман.
- Не беспокойся, панно, - ответил Конецпольский. - Отважное участие в судьбе писаря, панского родича Богдана и похвально, и трогательно. Я напишу наказ и с первою оказией пошлю в Кодак.
- На бога! - прервала речь гетмана Ганна, всплеснувши руками и застывши в порывистом движении. - Не откладывайте вашей благодетельной воли ни на один день, ни на час... Злоба и зависть не спят: они злоупотребят своим произволом, не остановятся, быть может, даже перед пыткой, перед истязанием, и тогда гетманское милосердие опоздает.
- Она права, - заметил Ярема. - Раз самоволец Ясинский допущен и обласкан, то всего можно ожидать.
- Я их скручу, - ударил по столу кубком пан гетман, - и немедленно же.
- Молю ясновельможного пана, - добавила Ганна, - дайте мне сейчас гетманский наказ: я его поручу надежным рукам и пошлю немедленно.
- Хорошо, - улыбнулся ласково Конецпольский, тяжело подымаясь со стула, - хотя и неприятно мне оставить на время моих пышных гостей, но - ce que la femme veut, Dieux le veut!
За замковою брамою, во мраке осенней, непроглядной ночи, двигалась нетерпеливо и порывисто какая-то тень; она останавливалась иногда у массивных ворот, прислушиваясь к долетавшим звукам разгула, и снова, ударив кованым каблуком в землю и брякнув саблей, продолжала двигаться вдоль высоких зубчатых муров. Невдалеке где-то ржали и фыркали кони.
- Перевертни! Вражье отродье! - раздался наконец звучный, хотя и сдержанный молодой голос. - И как рассчитывать на панскую милость! Да они смердящему псу сострадать скорей будут, чем нашему брату! Нет на них упования! Вот только на что единая и верная надежда! - потряс говоривший с угрозою саблей. - Эх, только бы собрать удальцов юнаков!.. Свистну посвистом, гикну голосом молодецким, и полетим тебя, Богдане наш любый, спасать... Костьми ляжем, коли не выручим, а уж и ляжем, то недаром! Только время идет. Каждая минута дорога... Они еще ее там задержат... Проклятие! Скорей туда! А если хоть тень одна обиды... то попомнят псы Богуна! - и он стремительно бросился к браме и начал стучать эфесом сабли в железную скобу ворот.
В это время послышался приближающийся топот нескольких лошадей и показались в темноте бесформенные силуэты всадников. Богун остановился и начал вглядываться в непроницаемую тьму. Послышался тихий крик филина; Богун откликнулся пугачем.
- Ты? Ганджа? - спросил он тихо у приблизившегося всадника.
- Я самый, - ответил тот хрипло.
- А еще кто?
- Семеро надежных... Коней четырнадцать... и твой... и припасы...
- Спасибо, добре! Значит, и в путь?
- Конечно! Тут и дед управится с селянами, а там беда: вон кто в неволе! Тысяча голов за ту голову!
- Так, сокол мой, так! А тут вот панну Ганну, кажись, задержали ироды, выходцы из пекла... Пойдем, брат, спасать!
- Вмиг! Готов! - соскочил Ганджа с лошади и стал вместе с Богуном стучать в ворота.
Наконец форточка в них отворилась, и привратник впустил козаков в браму, но вторых ворот во двор не отпер, а послал оповестить пана дозорца, так что козаки очутились взаперти, досадуя на свою непростительную оплошность.
Между тем со стороны города подъехала к браме повозка; из нее выскочил знакомый нам хлопец Ахметка, а за ним встала и другая кряжистая и объемистая фигура.
- Гей, паны козаки! - обратился Ахметка к стоявшим вдали всадникам. - Здесь пан Богун и дядько Ганджа?
- Тут были, - послышался ответ, - да пошли, кажись, в браму.
- Ладно. Так подождем, пока выйдут.
- Аминь! - раздалась и покатилась октава. - Но бдите да не внидите в напасть!
Звонарь и Ахметка подошли ближе к воротам и остановились в ожидании.
- Так выросла, пане дяче, ваша дочечка Оксанка? - заговорил тихо Ахметка.
- Выросла, хлопче, зело; все тебя вспоминает, как купно с ней созидал гребли, млиночки... - рокотала октава.
- Да мне вот не довелось с полгода быть там, - засмеялся хлопец, - а то ведь прежде, бывало, часто езжал и гостил... привык очень к детке, как к сестренке родной, ей-богу! Передайте ей, что Ахметка соскучился... гостинца привезет... в черные глазки поцелует...
- Да вот гостинца... подобало бы: она дитя малое, так гостинца бы надлежало...
- Не приходилось в городе бывать... А что, у нее волосики все курчавятся?
- Суета сует!.. Вот гостинца бы...
- Стойте, пане дяче, - вспомнил Ахметка, - хоть купить не купил, да купила добыл... Так вот передайте моей любой крошке три червонца.
- Велелепно! - сжал дьяк золото в мощной длани.
- Только, пане дяче, - замялся Ахметка, - передайте ей, а не Шмулю...
- Да не смущается сердце твое...
- Нате вам лучше для этой надобности еще дукат.
- Всяк дар совершен, - опустил дьячок в бездонный карман четыре червонца, - а ты славный хлопец... и восхвалю тя вовеки. И Оксане скажу, чтобы всегда помнила и любила, - истинно глаголю, аминь!
Зазвенели ключи, отворились ворота, и из них вышла Ганна в сопровождении Богуна и Ганджи; она держала бумагу в руках, и в темноте, по быстрым, энергическим движениям девушки можно было заметить ее возбужденное состояние.
- Спасла! Господь мне помог! Он сохранил для нас это сердце, и вот где спасение! - махала она радостно бумагой и прижимала ее к груди.
- Если ты, панно, могла своим словом пробить эти каменные сердца, то ты всесильна! - сказал восторженно Богун.
- И колдуну такая штука не по плечу, - крякнул Ганджа.
- Не я, панове, не я... а заступница наша пречистая матерь: ей я молилась, и моя грешная молитва была услышана, - значит, еще не отвратили небесные силы от нас очей, а коли бог за нас, так и унывать нечего!
- Правда, святая правда! - с чувством промолвил Богун.
- Панове, нужно спешить, - заторопилась Ганна, - и лететь туда, не теряя минуты. Кому доверить бумагу, кто повезет?
- Я, - отозвался твердо Богун, - дай мне, панно, ее, и скорее голову мою сорвут с плеч, чем вырвут эту бумагу.
- Лучшего хранителя не найти, - передала Ганна пакет, - но неужели по степи пан лыцар поедет один?
- Нет, со мной едет Ганджа и пять козаков.
- И я еще с паном лыцарем еду, - отозвался, гарцуя уже на коне, Ахметка.
- Да куда тебе, - возразил Богун, - взад и вперед крестить степь, не слезая с коня и без отдыха, ведь просто свалишься.
- Что-о? - вскрикнул Ахметка. - Чтобы я оставил на других своего батька, когда он в опасности? Никогда! Ахметка с радостью издохнет за батька, а его не покинет!
- Дай мне твою голову, любый, - подошла Ганна и, обнявши, поцеловала наклоненного хлопца в чело. - Да хранит бог твое золотое сердце и да наградит тебя за твою преданность и любовь!
- А меня панна не поблагословит? - спросил тихо Богун, наклонив свою буйную голову.
Ганна подняла глаза к беззвездному небу и тихо коснулась устами козачьей удалой головы.