Ночь была холодная. Почти на каждом перекрестке горели костры. Доктор, весь день посещавший и принимавший больных, был очень утомлен, но ему не хотелось возвращаться домой, в неуютную холостую квартиру. "Фиктивный брак! Лиза террористка!.. Чудеса… Как же это кончится? Просто беда!.. Конечно, они во многом правы. Однако… С их точки зрения какой-нибудь Дюммлер был хуже уголовного преступника. А вот я знаю, что он был слабый, больной, очень несчастный человек. С его же точки зрения они были хуже уголовных преступников! Нет, надо просто, в меру сил, делать добро, служить бесспорному добру, есть ведь, к счастью, и такое!.. Да, не хочется идти домой…" Петр Алексеевич знал, что у Васильевых его встретят радостным гулом, хохотом, дружеским негодованием, что появятся вина и закуски, что в душной кухне замученный повар начнет разогревать и жарить что-то нарочно для него. Он опять вспомнил о "Варе", о "неприглядных явлениях русской действительности". "Нет, никуда не поеду!"
В Зимнем дворце были ярко освещены все окна. "Как-то эти встречают Новый год?" - думал доктор, переходя через площадь, стараясь попадать калошами в чужие следы на снегу. "А обманчива внешность счастливой жизни. И у меня тоже впереди мало хорошего! Тридцать пять лет. Кроме увеличения практики, ждать в сущности нечего". - Практика у Петра Алексеевича росла, он немало зарабатывал и раздавал почти все: значился в черных списках всех благотворительных организаций Петербурга, платил за учение неимущих студентов, давал деньги революционерам и всем, кто у него их просил. "Лет через десять начну следить за собой, искать в себе признаки разных болезней, как большинство пожилых врачей…" Ему вспомнился вчерашний мнительный пациент, оказавшийся здоровым человеком. "Ушел в полном восторге, а чему, собственно, он обрадовался? Если у человека в 65 лет в полном порядке сердце, сосуды, легкие, то скорее всего он умрет от рака… Впрочем, все это вздор, и незачем об этом думать!" Ему еще сильнее захотелось оказаться в обществе веселых людей, в шумной, ярко освещенной, теплой комнате. На повороте за мостом он увидел извозчика, который сходил с козел, чтобы погреться у костра.
- На Лиговку поедешь? Дам целковый, - нерешительно предложил Петр Алексеевич, как всегда, подумав, что нет никаких оснований говорить ты взрослому бородатому человеку. Извозчик только раза три похлопал руками над огнем, вздохнул и полез назад на козлы. "Нехорошо живем", - сказал себе доктор, садясь в сани. "Царь, если верить Софье Яковлевне, очень хороший человек, но с какой-то точки зрения - по-моему, впрочем, скорее глупой, - будет так называемая "высшая справедливость", если его убьют за грехи мира, который он возглавляет… Да и будут ли лучше его и те, что его убьют, и те, что придут ему на смену?.."
Вскоре после того, как часы пробили четыре, в передней послышался легкий шум. Лиза ключом открывала входную дверь. Увидев свет, она вошла в комнату мужа. Михаила Яковлевича охватила радость.
- Вы еще не спите, мой повелитель?
- Как видите, не сплю, - сказал Черняков. Ему показалось, что она выпила слишком много.
- Ах, какой чудесный мороз! Но и в тепле хорошо! Все хорошо!..
- Было весело?
- Да… И, как видите, ничего дурного не случилось ни со мной, ни… и ни с кем. - Она чуть было не сказала "ни с Мэшей", но вовремя вспомнила, что это величайший секрет. - Петр Великий оставался до двенадцати?
- Петр Великий оставался до двенадцати, - повторил Черняков и встал, всунув ноги в ночные туфли. - Лиза, это так дальше продолжаться не может!
- Что именно продолжаться не может?
- Вы знаете, что именно.
Она с улыбкой на него смотрела. Голова у нее кружилась все больше. "Нет, вздор! Это вышел бы какой-то водевиль!" - подумала она.
- Как-нибудь поговорим, но не в четыре часа ночи… Я надеюсь, что вы еще заснете. Завтра торопиться некуда.
- Торопиться некуда, - бессмысленно повторил он.
- Я верно буду спать до двух часов дня. Мне так хочется спать, так хочется спать… Спокойной ночи… "Гремя цепями, склонивши выю, - Она молилась за царя…"
- Что вы такое говорите?
- Нет, я так… Спокойной ночи, - сказала она, тяжело, до слез зевая.
V
В кабинете императора в Зимнем дворце ночью сорвалась со стены, вместе с огромным гвоздем, картина в тяжелой раме. Слуги, пришедшие утром убирать комнату, сообщили об этом царскому камердинеру. Камердинер доложил дежурному флигель-адъютанту. Флигель-адъютант, не зная в точности, как государь проводит день, снесся с министром двора. Граф Адлерберг предписал заведующему Зимним дворцом генерал-майору Дельсалю произвести починку в десять часов утра, так как обычно в это время император поднимался к княжне Долгорукой. От Дельсаля пошло распоряжение ведавшему низшим персоналом дворца полковнику Штальману. Он спустился вниз в подвальное помещение и приказал лучшему из дворцовых столяров Батышкову ровно в десять часов явиться в царский кабинет, вбить в стену крепкие гвозди и повесить на прежнее место картину.
По дороге из подвала камердинер, знавший и любивший Батышкова, учил его манерам:
- Полировать, братец, ты мастер, это верно: блоха не вскочит. А обращения не имеешь. Ну, как государь император в кабинете? Что ты сделаешь? - ласково-насмешливо спросил он. Батышков изменился в лице. - Я тебе скажу. Первым делом вытянись в струнку… Вот так, - показал он. - Эх ты, деревня! Прослужил бы с мое, да не так, как теперь служат, а как при покойнике, научили бы вытягиваться как следует!
Они на цыпочках прошли по длинному ряду коридоров, зал, гостиных, частью полутемных, частью освещенных лампами и свечами. В одной огромной зале делались приготовления к встрече Нового года. Лакеи расставляли небольшие столы и горшки с огромными пальмами.
Император еще находился в кабинете. Дежурный флигель-адъютант подумал и решил осведомиться.
- Да пусть сейчас и починит, что ж ей так лежать? - рассеянно ответил Александр II, сидевший посредине комнаты за большим столом, заставленным безделушками, миниатюрами, дагерротипами. Кабинет был тоже освещен свечами, но гораздо ярче, чем залы, по которым в первый раз в жизни прошел Батышков. Флигель-адъютант ввел столяра. Батышков вытянулся у двери на мягком ковре.
- Здравствуй, брат. Смотри, почини хорошенько, - сказал царь, показывая на картину. - Вбей гвозди покрепче.
- Так точно, ваше императорское величество, - запинаясь, проговорил Батышков. Царь поглядел на него. Ему, как всем, понравился этот высокий, красивый малый с длинным лицом и бородкой.
- Как тебя звать?
- Батышков, ваше императорское величество, - срывающимся голосом сказал столяр.
- Откуда родом?
- Вятский, ваше императорское величество.
- Что ж ты такой худой? Или вас плохо кормят?
- Никак нет, ваше императорское величество.
- Ну, ладно. Так покрепче вбей гвозди, - сказал Александр II и опять углубился в бумаги. Батышков на цыпочках прошел мимо письменного стола.
Царь читал доклад начальника Третьего отделения, генерала Дрентельна, и делал на полях заметки, позднее покрывавшиеся лаком. Они были довольно однообразны: "Хорошо"… "Согласен"… "Очень жаль"… "Правду ли говорит?.." "Надо держать ухо востро"… Относились они к делам людей, которые собирались его убить, к их выслеживанию и к арестам. Александр II так привык к докладам подобного рода, что писал свои замечания почти автоматически; Дрентельн, наверное, мог предсказать, где и что напишет на полях император. Из доклада, как всегда, следовало, что крамольники очень страшны, что борьба с ними ведется умно, тонко, чрезвычайно успешно. Царь не очень этому верил и не слишком любил Дрентельна. Но Дрентельн был ничем не хуже и не лучше своего предшественника; ничем не хуже и не лучше был бы, вероятно, и его преемник. "А все-таки не отправить ли его на покой в Государственный Совет?"
Ему все чаще казалось, что главный недостаток его правления заключался в полумерах. "Батюшка подавил бы революционное движение в несколько недель. Оно при нем, верно, и не возникло бы. Да, конечно, если прогонять людей сквозь строй!.. Пойти противоположным путем, превратиться в русскую Викторию? Может быть, и это обеспечило бы спокойствие? Но отказаться от заветов предков!.. И это значило бы уступить им! Они торжествовали бы, что террором заставили меня уступить!.." - Он почувствовал, что с ним может случиться припадок бешенства, что он напишет на полях непоправимое, чего ему не простит история. Александр II поспешно отложил доклад Дрентельна.
На столе лежала телеграмма из Канн: лейб-медик Боткин и доктор Алышевский, сопровождавшие больную императрицу, извещали министра двора о небольшой перемене к худшему: температура 38, пульс 108. Как царь ни жалел медленно умиравшую жену, он не смел самому себе отдать отчет в своих чувствах. "Да, все это ужасно", - думал он. Но, при его страстной любви к жизни, ему даже теперь, в старости, трудно было находить ужасным что бы то ни было. Александр II взял следующую бумагу из кипы, лежавшей на круглом столике. Это был доклад министра финансов.
У длинной стены кабинета, позади письменного стола, Батышков, трясясь всем телом, вынимал из мешка инструменты. Он в первый - и единственный - раз в жизни видел императора Александра.