Они вернулись в столовую с блюдом и с тарелками. На них зашикали. Желябов стоял у чаши, в которой догорал ром. Маша, уже пьяная, захлопала в ладоши, влюбленно на него глядя. "Тарас это, верно, прозвище. Как его зовут по-настоящему?" - Ей нравились твердые, короткие мужские имена: Андрей, Федор. Маше казалось, что она никогда не видала такого богатыря и красавца. "Что, если бы он полюбил меня!" - подумала она и оглянулась на миниатюрную барышню. Та тоже в упор смотрела на Желябова. "Разумеется, она влюблена в него. Я тоже, но это ничего! Я и ее страшно люблю, и их всех… Верно, у меня с колена сойдет кожа?.. Ах, как я счастлива, как весело, как хорошо!" - думала Маша. Тарас начал читать. Ей казалось, что он читает лучше, чем сам Самойлов в Александрийском театре. Слов она не понимала и даже плохо их слышала.
Я видел рабскую Россию -
Перед святыней алтаря:
Гремя цепьми, склонивши выю,
Она молилась за царя…
Его голос не только наполнял всю квартиру; но верно был слышен и на лестнице. Михайлов опять беспокойно вышел на площадку и прислушался. Из всех квартир дома несся пьяный гул. Опасаться было нечего. Он вернулся в столовую и стал слушать. "Эх, хорошо декламирует! Не заикается…" Почти без всякого усилия он подавил в себе чувство соревнованья: Желябов был драгоценнейший человек, пожалуй, самый нужный из всех партийных работников. "Да, да, молилась за царя!" - хотела закричать Маша, но у нее перехватило горло. "Все погибнем - и так и надо!" - сказала себе Лиза. Мамонтов с порога полуосвещенной комнаты смотрел на Желябова и думал, что этот человек по своей природе был бы везде первым, где бы он ни оказался: "При дворе, в Ватикане, в Конвенте, в раю, в аду…"
IV
В одиннадцать часов у Чернякова в этот вечер оставался только доктор. Павел Васильевич уехал первый. Вскоре после его ухода простилась и Елизавета Павловна.
- Ну-с, дорогие гости, - сказала она, - вы были предупреждены, я вас покидаю. А Маша, по своей застенчивости, не желает оставаться одна в обществе мужчин… Нет, нет, ради Бога, не уходите. Прошу вас всех оставаться до утра, я велю подать еще вина. Не хотите? Ну, как знаете. Я уверена, что вы, Петр Великий, останетесь, правда?
Доктор и Коля предлагали проводить Машу, но Елизавета Павловна сказала, что сама довезет сестру домой: ей по дороге.
- Кроме того, если вы, Коля, проводите Машу, то кто же потом проводит вас? - спросила Лиза, всегда его дразнившая.
- Была бы честь предложена.
- Велика честь! Нахал.
- Маз на хаз и дульяс погас, - сказал Коля. Лиза, ничего не понявшая, только подняла руки к небу.
Валицкий не предложил проводить дам. Он сухо простился и ничего не ответил на какое-то хозяйское "надеюсь, что" Чернякова. Петр Алексеевич был приглашен встречать Новый год в пять домов, принял приглашения в три, собирался побывать в двух и предупредил Елизавету Павловну, что уедет в одиннадцать. Но почему-то ему было совестно оставлять Михаила Яковлевича. "Что-то у них нынче неладно. Неужто ухитрились поссориться на Новый год?"
Черняков вернулся из передней, проводив жену и гостей. Он из последних сил старался казаться веселым, однако лицо у него было совершенно расстроенное.
- Вот так и живем, - сказал он после недолгого молчания.
- Да, вот и живем, веселимся, кутим, а кругом столько горя, - сказал Петр Алексеевич. Он решительно ни на что не намекал и сам подумал, что его замечание ни к селу, ни к городу. Черняков поспешно на него взглянул. Ему было непривычно предположение, что он может вызывать жалость.
- А то вы еще посидели бы, Петр Великий? Куда же спешить?
- Я, собственно, обещал к двенадцати быть у Васильевых, но спешить в самом деле некуда, - ответил, к собственному удивлению, Петр Алексеевич.
- Вот это дело! - радостным тоном сказал Черняков и велел подать коньяку. Горничная, скрывая ненависть к господам, принесла бутылку и рюмки. "Быть может, он знает, все уже знают?" - думал Михаил Яковлевич.
Они выпили. Доктор больше от скуки заговорил о Товариществе передвижных выставок и очень хвалил передовую живопись. В политике ему все труднее было идти в ногу с молодежью, но в науке, в литературе, в искусстве он становился все более радикален, точно одним искупал другое. Черняков в другое время мог бы с честью поддержать разговор о живописи. Теперь он смотрел на Петра Алексеевича непонимающим взглядом.
- Да, да, очень интересно… Да, веянья, - сказал он и выпил залпом еще рюмку. "Положительно, с ним что-то неладное… Разве Гнейста попробовать? - подумал доктор, знавший, что о своем учителе Черняков может говорить часами. - Но как, черт побери, перейти?"
- Вы не находите, что Саврасов очень похож лицом на вашего учителя Гнейста? - экспромтом придумал Петр Алексеевич.
- Ни малейшего сходства, - мрачно ответил Черняков. "Ох, напрасно я остался!" - сказал себе доктор, искоса взглянув на стенные часы. Короткая стрелка уже почти сливалась с верхним числом циферблата. "Теперь уезжать не годится: и он обидится, и к Васильевым я на встречу уже не поспею".
Длинная стрелка, наконец, нагнала короткую, часы зашипели, из них выскочили две фигуры. "Кто это бывает с Купидоном? Бавкида? Нет, Бавкида та с Филемоном…" Петр Алексеевич чокнулся с Черняковым, пожелал счастья, и сдуру, опять от скуки, пошутил о "будущих Михайловичах и Михайловнах". Черняков изменился в лице. Когда он купил, тоже по необыкновенному случаю, эти старинные часы, он именно представлял себе, как у него и его будущей жены друзья, при виде Купидона и Психеи, будут отпускать нескромные шутки. Черняков встал, прошелся по столовой и остановился перед доктором.
- Петр Алексеевич, я знаю, вы мой истинный друг! - сказал он дрогнувшим голосом. Доктор взглянул на него с удивлением.
- Да, конечно… В чем дело?
- Я все вам скажу. Я знаю, вы самый дискретный человек на свете. С кем же мне поделиться?.. Я вам скажу! - повторил Михаил Яковлевич. В нем точно повернули кран: не останавливаясь, одним духом он рассказал Петру Алексеевичу все.
- …Петр Алексеевич, вы друг, старый друг… Дайте мне совет, что мне делать? Скажите, что вы об этом думаете, - с отчаянием говорил Черняков.
Но доктор в первые минуты не мог сказать ничего связного. Он только беспомощно разводил руками.
- Вы поступили благородно, - наконец сказал он.
- Да разве в этом дело? - вскрикнул Михаил Яковлевич. Ему однако были приятны слова доктора. Петр Алексеевич справедливо пользовался репутацией совершенного джентльмена. Его, как впрочем и многих других, называли "последним рыцарем". - Но что же мне делать?
- Мне незачем вас спрашивать, любите ли вы ее?
- Если б не любил, то никакой трагедии не было бы, - сказал Черняков и почувствовал, что слово трагедия для других все-таки слишком сильно. - Я вас спрашиваю, что мне делать!
- Что же вы можете сделать? Вы знали, на что идете.
Петр Алексеевич был растерян. Больше всего его поразило то, что Лиза чуть было не обратилась к нему. "Разумеется, я дал бы согласие! Я был бы счастлив!" - думал он. До него доходили слухи, что Елизавета Павловна собирается войти в "Народную Волю". Но он не очень им верил и не думал, что дело так серьезно. "Лиза, Лиза Муравьева, с рысаками, с платьями от Борта! И это я помог ей тогда обмануть отца! Ведь это будет отчасти и на моей совести, если что случится!.. Но сейчас, что же ему посоветовать? Что сказать? Конечно, его очень жаль, он в самом деле поступил хорошо. И надо же было, чтобы это случилось с таким человеком, как он!" Доктору совестно было вспоминать, что он иногда за глаза посмеивался над Черняковым. "А в разговоре с ним посмеивался над теми, с кем посмеивался над ним. И так все делают, просто стыдно…" В сотый раз Петр Алексеевич обещал себе больше никогда этого не делать.
- Да, неприглядны некоторые явления русской действительности, - сказал Петр Алексеевич. Позднее он ругал себя за эти слова дураком. Однако Черняков посмотрел на него с благодарностью. Собственно, доктор имел в виду фиктивные браки, но Михаил Яковлевич отнес его слова к народовольцам.
- Сколько раз я вам говорил, что я думаю об этих господах! А вы спорили!
Так они разговаривали часа полтора. Им было неловко друг перед другом. Бессмысленны были и вопросы, и ответы. Горничная входила в гостиную, передвигала поднос, уносила пепельницу. Наконец, Петр Алексеевич встал. Измученный Черняков больше его не удерживал. Он сам не знал, рад ли или сожалеет, что рассказал о своей тайне. Доктор крепко пожал ему руку и сказал:
- Перемелется, мука будет.
- Теперь, во всяком случае, не мука, а мука, - ответил Михаил Яковлевич и огорчился, что неожиданно сказал неуместный каламбур. Доктор слабо улыбнулся.
В передней горничная подала ему шубу. Встретившись с ней взглядом, Петр Алексеевич понял, что ее тоже звали встречать Новый год, что она из-за него не могла пойти. Он поспешно сунул ей три рубля.
- Еще раз с Новым годом, Варя, - Петр Алексеевич вспомнил, что Варя горничная Васильевых, а эту зовут как-то иначе. Он торопливо скрылся за дверью и на лестнице, больше от смущения, поднял воротник шубы.